Название: Замок Лебедя Автор: Targhis …устав от этой авантюрной, потрясающей, чудовищной жизни, он желал стать таким же, как все.» Гастон Леру, Призрак Оперы 1. – У постояльца окна темные, – заметила Грета, входя в здание постоялого двора. – Где его носит, спрашивается? Стемнело уже. – Спит, может быть, – равнодушно ответил ее супруг, устраиваясь у камина с книгой. – Оставь ты его в покое! Гостиница «Хиршфельзванд», единственная маленькая гостиница столь же маленького городка того же названия, затерянного в баварских Альпах, могла похвастаться в тот момент одним единственным постояльцем, да и то казалось много… В окна заглядывала ночь, ветер шумел в вершинах сосен. Гнал по небу рваные облака, затмевая сияние звезд. Карл поворошил поленья в камине, огонь затрещал веселее. – Уймись ты, Грета! – окликнул он супругу, которая, упрямо поджав губы, стояла в открытой двери и вглядывалась в темноту. – Не спит он, – ворчливо бросила она, закрывая дверь. – Бродит где-то, как заходит солнце… Нормальные люди так не делают. А что если… – Ну что? – раздраженно спросил Карл. – А что если он вампир? – неожиданно выдала Грета. – Кто?! – Ну, этот… мертвец, который сосет кровь, – Глаза Греты заблестели. – Все время рыщет по ночам, – добавила она победным тоном. – А днем прячется от солнца за наглухо закрытыми ставнями… Уж неделю не могу в его комнатах даже пыль вытереть! Он же все время там и запрещает его беспокоить. Спит, наверно, днем… – Закрывшись в гробу, – усмехнулся Карл. – Только вот загвоздка – гроба при нем не было. И думаю, если в нашем городе кто-то высасывал бы по ночам у людей кровь, мы бы об этом уже услыхали. Мало того, он все-таки ест… – Ест! – всплеснула руками Грета. – Ровно столько, чтобы вдоволь накормить канарейку! – И он потребовал лучшее вино, – заметил Карл. – Вино! – снова сверкнула глазами Грета. – Говорю тебе, у него руки холодные, как у покойника! – А ты уже успела пожать ему руку? – улыбнулся Карл. – Мне казалось, он все время в перчатках… – Я вот заходила к нему как-то вечером забрать посуду после ужина. Он сидел, отвернувшись к столу, и что-то писал левой рукой, а правой держал бокал вина. И он был без перчаток… Заметь – писал он левой рукой! Какой добропорядочный христианин так делает? Ну, так вот, как я вошла, он поставил бокал на край стола, чтобы я его забрала… – И что? – В комнате было тепло, даже жарко, я бы сказала. А бокал, который он только что держал в руке, на ощупь был холодный, будто его взяли с ледника… И влажный…И вообще, руки у него слишком белые… в пятнах каких-то… – Померещилось что-то, а ты и рада выдумывать! – отрезал Карл, впрочем, не совсем уверенно. – И пришло же в голову твоему деду, что тебя надо учить читать! – А зачем бы человеку скрывать лицо и руки? И глаза у него в темноте светятся… – Что ты еще скажешь? – И голос какой-то… потусторонний. Карл вздохнул. – Если подумать, он ведь может носить маску, потому что… ну, скажем, не хочет, чтобы его узнали… Может быть, он убил кого… – Ох, ну ты меня успокоил! – заметила Грета. – Да мало ли, зачем человеку скрывать лицо и руки! – рассердился Карл. – Руки… вот именно! – пробормотала Грета. – Пятна… А если это зараза какая-нибудь? Разве можно на ночь глядя пускать в дом такого странного мужчину, да еще в маске? – Пустил, потому что понял, что иначе он просто рухнет без сил у нас на пороге, – огрызнулся Карл. – Что мне оставалось делать? Его, правда, еще хватило на то, чтобы пристроить его кобылу… Он явно был или болен, или ранен, или просто измотан до предела. Хорошо еще, что возиться с ним не пришлось – приказал только невозможное количество горячей воды, впору утопиться. А потом, когда мы с Гансом приволокли этот чан к нему в комнату, он просто взял его и переставил, как ему было удобно… А ведь казалось – дунешь и унесет его… – На полах его сюртука и брюках была кровь, – заметила Грета. – Много крови. Но он поручил мне почистить его одежду только на следующий день, и я не знаю, свежая она была или нет… – Он платит, это главное. – Всякий головорез тебе будет платить… – И что прикажешь делать теперь, женщина? – вопросил Карл. – Прямо спросить у него: «Сударь, вы кого-нибудь убили? Или, может быть, у вас проказа?» Если так, убирайтесь-ка из моей гостиницы, и можете благополучно подохнуть в ближайшем овраге!» Грета раздраженно дернула плечом, подошла к окну и выглянула на пустынную, темную площадь. – Думаешь увидеть, как он рыщет, выпустив клыки, – усмехнулся ее муж. – А то и вовсе в волка превратился? Помнится, выли волки в ту ночь… – Этой ночью луна не полная, – отрезала Грета. Карл только возвел очи к потолку. ____ Светало. Под утро ветер стих, тускнеющие звезды лениво заглядывали сквозь цветные стекла витражей в маленькую готическую церквушку, с легким удивлением обозревая длинную черную фигуру, которой тут явно было не место. Только звезды знали, что человек – если только это был человек, а не какое-то странное порождение мрака – стоял неподвижно, кажется, уже не один час, не отрывая взгляда от старого органа, только посверкивали двумя золотистыми огоньками глаза, отражая случайный отблеск на вертикалях труб. Дверь слегка скрипнула, когда в церковь вошел священник – среднего роста, плотно сбитый, со старомодными седыми баками по щекам, он шел, слегка прихрамывая, неся в руке фонарь. – Кто здесь? – встревоженно спросил он, в изумлении разглядывая незнакомца, не понимая, видение это, или все-таки существо из плоти и крови. Впрочем, в пользу последнего говорила приоткрытая дверь церкви, которую он самолично запер вечером. Незнакомец был очень высок и худ, ноги в узких брюках, заправленных в высокие сапоги, казались гротескно длинными и тонкими, кисти рук, скрещенных на груди, смутно светлели в полумраке, широкие поля шляпы бросали на лицо густую тень. Патер сделал шаг вперед, и незнакомец повернулся к нему, опуская руки и слегка наклоняя голову, каким-то необыкновенно гладким, грациозным движением. – Простите… – тихо произнес он, и его глубокий, сильно резонирующий и невообразимо мелодичный голос так и прокатился по всему нефу, пробуждая под сводами эхо. – Я просто смотрел. Не думал, что потревожу вас…Я… в некотором роде, архитектор. Голос был красив, спору нет, но в то же время в нем ощущалось нечто… странное настолько, что веяло жутью. Как в самом пришельце чудилась некая бесплотность, так и голос как будто не принадлежал живому мужчине. Казалось, он доносился откуда-то извне, со стороны… откуда же? – Дверь была заперта…– растерянно заметил патер и вдруг вздрогнул, сообразив – вот в чем было дело! – что губы незнакомца не двигались, когда он говорил, застывший рот постоянно оставался слегка приоткрытым. А из-под широкой тени под полями шляпы блеснули в свете фонаря две желтые точки. Священнику вспомнились рассказы об оборотнях, как будто, так и кишевших в этих местах, и его потянуло перекреститься. Но разве посланец темных сил мог бы так спокойно пребывать в действующей церкви? – Может быть, вы хотели бы… исповедаться? – спросил патер неожиданно для самого себя. Ему показалось, что пришелец издал тихий, глуховатый смешок. – Нет, благодарю вас… Пожалуй, нет, – Он двинулся вперед, легко обогнув священника, стоявшего на пути к выходу. Патер слегка приподнял фонарь, не в силах совладать с любопытством, и разглядел, наконец, что лицо таинственного посетителя скрывает светлая маска. А еще он увидел его руки… таких рук ему до сих пор видеть не приходилось. Точнее, приходилось, но не у живых людей. Зато ему стало кое-что понятно. – Я бы закрыл дверь, уходя, – произнес незнакомец своим волшебным голосом. – Видите ли, по некоторым причинам, я вынужден вести ночной образ жизни… – Если хотите, можете зайти завтра вечером, после заката, – зачем-то предложил патер. – Я подожду вас и не буду закрывать дверь… В золотистых глазах чужака, мерцавших в тени шляпы, мелькнуло удивление – осталось выяснить, что послужило его причиной, само предложение, или же предположение, что запертая дверь может смутить его или остановить. – Благодарю вас, – сказал он. – Но не стоит вам задерживаться из-за меня… – Я все равно плохо сплю по ночам, – заметил священник уже с каким-то весельем. – Обычное дело в старости. Конечно, такому молодому человеку, как вы, этого не понять… – Откуда вы знаете мой возраст? – спросил незнакомец. – Понял по тому, как легко вы двигаетесь, – улыбнулся старик. – Это еще ни о чем не говорит, – пробормотал мужчина, слегка кивнул вместо прощания и коснулся тонкой, бледной рукой края шляпы, не сняв ее, впрочем, и даже не приподняв. ____ Дело близилось к рассвету. Эрик не собирался тревожить зазря хозяев гостиницы. Привычно окинув взглядом стену здания, он слегка подпрыгнул и зацепился длинными пальцами за карниз – при его необычно высоком росте, это было легко. Подтянулся, оперся носком сапога об уже ставшую знакомой впадину в стене от выпавшего кирпича, и в два быстрых движения оказался в окне своей комнаты на втором этаже. Существенно быстрее, чем стучать в дверь, идти через прихожую, подниматься по лестнице. И несомненно легче, чем терпеть тревожные и недоуменные взгляды. С беличьей ловкостью он соскользнул в комнату, снял черный сюртук, снял шляпу, маску и гладкий черный парик, плеснув воды из кувшина, стоявшего на столике в углу, умылся. Плотно закрыв ставни окна и опустившись на низкую кровать, стянул сапоги, обнажив необычно узкие ступни. Вся его одежда от белья до пальто и обувь шилась на заказ, без примерок, причем, при виде заданных размеров, портные, сапожники и прочие мастера качали головами и удивленно вздергивали брови… А у него не было привычки что-либо вздергивать, морщиться и вообще как-либо играть лицевыми мускулами. Маска, самая сложная и чуть ли не самая необходимая часть одежды, ставшая практически неотделимой от него за тридцать пять лет жизни, не располагала к излишней подвижности черт, да и делала эту подвижность бессмысленной. Он привык выражать чувства жестами, если ему было так уж необходимо их выражать, что вообще случалось редко. Отпив глоток воды из стакана, Эрик вытянулся на кровати, едва вместившей его длинное тело, заложил левую руку за голову, правую, на ладони которой была незажившая ссадина, свободно положил на грудь. Вряд ли хозяйка сунется к нему днем – похоже, она убеждена, что он вампир или еще что похуже. У Эрика не было желания никого ни в чем разубеждать. Ему было совершенно все равно. Надоело выкручиваться, пытаясь ужиться с теми, кто не желал принимать его за своего. Эрик опустил веки, погасив золотистые огоньки в глазах. Все надоело. Он устал от собственного прошлого, от которого оказалось невозможно скрыться, как невозможно отказаться от собственного лица… И где-то внутри было необычно тихо и пусто… Сквозь узкую щель в деревянных ставнях ненавязчиво пробился бледный свет осеннего утра. Эрик подумал, что надо будет посмотреть на эту самую Оленью скалу, по которой назван городок и постоялый двор. Может быть, это что-то красивое. Может быть, следующим вечером. Надо же иметь какую-то цель. Дальше он не загадывал. Уже не в первый раз в жизни он внезапно повис в пустоте, не зная, куда направляться и что делать. Примерно в таком же настроении несколько месяцев назад он покидал Париж… но тогда не было такой безнадежной пустоты вокруг и в нем самом… ____ Я покидал Париж в начале лета, совершенно не представляя себе, куда поеду, где остановлюсь, и что буду делать. Но жить в Париже дальше просто не представлялось возможным. Меня безумно раздражала активная деятельность барона Османа, как мне представлялось, более направленная на разрушение, чем на созидание. Старые кварталы города исчезали с лица земли, уступая место широким бульварам и сооружениям, служившим более к удовлетворению имперских амбиций, нежели художественного вкуса. И, что самое печальное, я чувствовал, что то же самое можно будет сказать о здании, возведению которого я посвятил в тот момент все свои силы и стремления. Я отдал будущей Парижской Опере всего себя, однако, автором проекта являлся Шарль Гарнье, он вел строительство, и я во многом был с ним не согласен. Рабочие также постоянно раздражали меня, я не мог выносить их тупость и медлительность… право, строить дворцы для персидского шахиншаха, или турецкого султана было неизмеримо легче! Там я мог в любой момент дать волю неудержимой ярости, всегда готовой захлестнуть разум кровавым туманом… Те, кто были у меня под началом, имели все основания опасаться за свою жизнь, и потому не решались прекословить. Кончилось это все, правда, тем, что мне пришлось покинуть Восток с поспешностью, явно не приличествующей уважающему себя мастеру… Не скажу, что бежал оттуда, пожав хвост, однако, я оказался кое-кому кое-чем обязан и вынужден связать себя не очень удобной при моем образе жизни клятвой… Но теперь я работал в Париже. И данная моему спасителю клятва, да и остатки здравого смысла, напоминавшего о себе в минуты просветления, не позволяли мне поднимать руку на представителей рода человеческого, не привычных иметь дело с безумным монстром, скорым на расправу. Иногда мне казалось, что я быстрее и лучше построил бы Оперу в одиночку! Время от времени я спускался вниз, в глубокий котлован под стройкой, в который мы ухитрились заключить подземное озеро – неожиданно обнаруженную воду, которая едва не сорвала нам все строительство. Это была моя идея. Я бродил в гулком пустом пространстве над черной водой, где компанию мне составляли только слепые рыбы, да крысы, суетившиеся в углах. Там я был один, и мне было хорошо. Спокойно. Мертвецу, даже живому мертвецу всего уютнее в могиле, под землей… Я спускался туда, если чувствовал, что могу быть опасен для окружающих, а для мощных двойных стен, способных удержать напор воды, моя злость ничего не значила, я только расшибал порой о неприступный камень руки или плечи. А иногда я уходил туда, когда меня захлестывала неудержимая волна вдохновения, и я метался у подземных вод, бродил туда и обратно, отмеряя бесконечные лье широкими шагами, сжимая костлявыми дланями едва прикрытый мертвенной плотью череп, слыша отчаянные и дерзкие аккорды моей музыки. И оттуда, снизу я как будто видел… видел будущее в ало-золотом убранстве роскошного дворца. Видел, как ее могли бы играть… Мою оперу… В моем храме музыки… У меня всегда было чересчур развитое воображение. То, что рождалось в темных глубинах моего истерзанного сознания, никогда не будет исполнено на публике. Никогда. Услышав эту музыку, человек может мгновенно повзрослеть или состариться. Она пылает ярче адского пламени… Короче говоря, обстановка на стройке очень плохо сочеталась с моим душевным состоянием. Да и ЛаЖуа, ma petite gamine, совсем пропала, и я не рассчитывал увидеть ее снова. И вот, я покидал Париж, письменно распрощавшись с Шарлем, оставив ему подробные указания – последует ли он им, его дело – не имея перед собой определенной цели. В последний раз окинув взглядом стройку, я направился к бульвару Мадлен и величественной церкви классического стиля, возвышавшейся в конце его. Мне хотелось посмотреть… Да, я так и знал – там проводилось венчание. Кто-то знатный или просто очень богатый. У Мадлен всегда проходили пышные венчания. Одно время я жил совсем рядом – старался подыскать квартиру недалеко от стройки – и мне довелось наблюдать несколько свадеб… Меня завораживал этот ритуал. Я проскользнул во внушительный античный храм, украшенный восхитительной колоннадой коринфского ордера, и встал в стороне, жадно всматриваясь в лица жениха и невесты. В юности я перевидал множество цыганских свадеб – первые из них я наблюдал сквозь прутья клетки, запертый подобно занятному, но опасному зверю. И тогда я всерьез полагал, что и мне это когда-нибудь предстоит. Я был юн и наивен. Мне казалось достаточным исправить это непостижимое недоразумение и вырваться из-за решетки, а там все будет, как у всех. Мне казалось, что любовь, жена, семья непременно полагаются каждому мужчине, что это так же неизбежно, как сам процесс взросления… Прошло не так уж много времени, и я стал участвовать в их обрядах как равноправный член сообщества. И прекрасно знал, что никогда в жизни не смогу ни одну женщину назвать своей… И теперь я разглядывал профиль девушки-невесты, пытаясь понять, любовь руководит ею или расчет. Жених был высок, одет в синий мундир – военный. Нос сломан, на щеке глубокий рубец. Определенно не красавец. Если это любовь, то что движет девушкой, почему она тянется именно к нему, подобно цветочному бутону к солнцу? Если же расчет – то что заставило ее пойти на этот брак? Страх перед жизнью? Ответственность перед близкими? Я боготворил бы свою жену… Но, как видно, все мои способности и нерастраченные чувства не перевесят ужаса, который вызывает мое лицо. Женщины не раз теряли сознание, увидев его. Да и не только женщины… У меня тяжелый взгляд – девушка встревоженно оглянулась. Я быстро отвернулся – белая маска с темными провалами глазниц могла испугать ее. Я вышел из церкви, а в голове отдавалась мелодия, не новая, но так и не записанная… Kyrie Eleison… Это могла бы быть прекрасная свадебная месса. Я снова и снова старался забыть ее. Мне не услышать, как ее играют у Мадлен, за этой стройной коринфской колоннадой… на моей свадьбе. Мне она была не нужна. Только лишняя боль. Интересно, только я способен с таким сладострастием постоянно истязать собственную душу, или это и в человеческой природе? Я уезжал из Парижа, не рассчитывая вернуться… _____ Я остановился в небольшой альпийской деревушке. Ясный солнечный день я пересидел в трактире, но задерживаться здесь желания не было. В таких крохотных городках и деревнях я неизбежно привлекал излишнее внимание одним только необычно высоким ростом и пристрастием к черному цвету в одежде даже в летнее время. Впрочем, приятно было уже то, что меня вообще сюда пустили, хотя хозяин и окинул задумчивым взглядом мои руки. Ненавижу перчатки, тем более, что они страшно раздражают обожженную солнцем кожу… Маска, похоже, его не слишком удивила. Посетителей было немного – частью местные жители, частью, наверно, такие же бродяги, как я, занесенные сюда капризным ветром. Кто-то входил или выходил, я особо не присматривался. В тот момент меня ничто и не интересовало. В голове было изумительно пусто – музыка уже какое-то время не посещала меня, и я не знал, страдать мне от этой пустоты, или радоваться передышке. Зато то и дело возвращались мысли о ЛаЖуа – я пытался гнать их прочь. Пока что. Может быть, потом они превратятся в некое светлое воспоминание, может быть, потом они даже навеют какую-нибудь мелодию – чтобы в ней смешались задор и грусть. Но не сейчас, попозже. Я допил пиво, вытер остатки пены с маски платком и встал из-за стола. Хозяин намекнул мне, что до следующей деревни на пути не близко и предложил остаться на ночь, снова пробежав задумчивым взглядом по моей маске и рукам. Наверно, ему пришлось выдержать нешуточную борьбу с самим собой, но в ответ на мои заверения, что перспектива провести ночь в лесу меня совершенно не смущает, он принялся предостерегать против диких зверей и разбойников. Я улыбнулся под маской, достал кошелек и отсчитал ему раза в два больше, чем полагалось. Я редко видел дружелюбие и участие. Мужчина сгреб деньги, настороженно покосившись на небольшую мрачноватую компанию за столом у входа. – А вы, наверно, актер, сударь? – вежливо поинтересовался он, сразу почувствовав ко мне большее расположение – прямо пропорционально полученной сумме. Почему он так решил, наверно, незачем было спрашивать? – Нет, – покачал я головой. – А я думал, вы едете из замка на Шванзее, – улыбнулся он. – Думал, вы гостили у молодого короля, – Он многозначительно покосился на футляр со скрипкой. – Нет, с вашим королем я не знаком, – ответил я. – А замок видел, проезжая мимо. Шванзее… Лебединое озеро… Красиво. Распрощавшись с хозяином – все-таки он заметно повеселел, когда убедился, что я уезжаю, полагаю, именно это, главным образом, объясняло его дружелюбие – я сел на свою лошадку и направился по дороге к лесу. Уже уезжая, я краем глаза уловил движение в дверях трактира – кажется, один из троих приятелей следил, в какую сторону я поехал. Приметили, что я довольно богат, и решили догнать на лесной дороге? Что ж, тем хуже для них… Хозяин, видимо, решил, что меня щедро вознаградил король за доставленное удовольствие. Я слышал, что он большой любитель театра и музыки. Они здесь очень любили своего молодого короля… Что же до денег, то они водились у меня всегда. Обычно я не слишком расточителен, хотя комфорт ценю... А главное – нетрудно достать деньги тому, кого не связывают общепринятые нормы морали. Эти нормы придуманы для того, чтобы человеческие существа могли благополучно уживаться друг с другом в пределах цивилизованного общества. Я же не считаю себя частью этого общества – в конце концов, оно еще в детстве вышвырнуло меня за дверь, в темноту и метель. Можно было, конечно, подобно брошенному щенку, поскрестись обратно и выскулить себе позволение жить среди них… В мире попадаются и добрые люди. И жалостливые… Опять же, уроды вызывают неудобство, но могут быть занятны… А был и другой путь – развернуться и уйти, и стать сильным и клыкастым уличным псом. Вот я и ушел – в ночную тьму или на жестокий солнечный свет, жаливший мою мертвую кожу… Я сам сбежал из дома ребенком, оказав моим родителям эту единственную услугу – избавив их от меня, избавив их от предстоявших им многих тяжелых минут, когда им пришлось бы объяснять мне, в чем мне непременно будет отказано в жизни… я до всего дошел сам. Я хочу сказать, что мне всегда удавалось неплохо себя обеспечивать. Дорога тянулась передо мной, светлея в постепенно сгущавшихся сумерках. Хозяин трактира был любезен, но я заметил тревожные взгляды его жены. Пусть. Я не без удовольствия проведу ночь в седле. А может быть, остановлюсь где-нибудь здесь. Меж деревьями я заметил серебристый блеск, оттуда тянуло свежестью: озеро. Я свернул с дороги, спешился и осторожно повел лошадь между деревьями. Рыжеватые стволы сосен уходили ввысь, стройнее любых колонн, их ветви в пушистых иглах смыкались на невозможной высоте. Архитектура природы… Иногда приходит в голову, что никакой мастер никогда не сумеет создать сооружение, способное сравниться с ее красотой… Но нет, люди тоже многое могут… Деревья расступились, и передо мной засверкала гладь очередного альпийского озера. Я встал у самого берега, любуясь его первобытным спокойствием. Небо постепенно темнело, но мне были хорошо видны вершины Альп за ним – снег на них казался голубым. Горы и лес на другом берегу отражались в недвижной воде перевернутой картиной. Привязав мою кобылу к дереву, я не спеша разделся и сошел в воду – у берега было мелко. Вода была довольно холодной, несмотря на летнее время – в вечернюю пору озеро ясно напоминало о не столь уж далеких горных вершинах, где даже сейчас блистал снег. Холод меня не смущал, если уж на то пошло, жару я переношу тяжелее, хотя и к ней пришлось притерпеться. Кстати, это лишняя причина путешествовать ночью, на рассвете или на закате; не слишком приятно ощущать струйки пота, скользящие под маской. Хотя они всегда холодные. В силу непостижимых для меня самого особенностей организма, кожа у меня всегда мертвецки холодная, словно кровь ее не греет, поэтому холода я почти не ощущаю, и у меня никогда в жизни не было простуды – к счастью! Страшно подумать, какие жуткие формы мог бы принять обыкновенный насморк у человека, лишенного носа… Лошадка тревожно заржала – ей не по себе было одной в незнакомом лесу, и я повернулся и поплыл назад к берегу. Вылезая из воды, я хмыкнул – если бы кто случайно увидел это, решил бы, что утопленник выбрался из озера. Если бы кто случайно увидел, то уже убежал бы с визгом… Редкая трава показалась босым ступням колючей… Все-таки я городской житель. Всегда я стремился в самую гущу жизни человеческого рода, к многочисленным нервным центрам этого гигантского организма, туда, где я мог приобщиться к человеческим страстям и созерцать творения человеческой мысли. И в странствиях я всегда держался больших дорог и людных мест, несмотря ни на что… если, конечно, обстоятельства не препятствовали. Обтерев ладонями капли воды с тела, я оделся и, отпустив лошадь попастись, присел на ствол дерева, нависшего над водой. Дерево, подмытое волнами озера, вывернулось из земли, воздев вверх корни, подобно многопалой черной длани, оставив под ними глубокую яму. Покрытый лохматой корой ствол протянулся над водой, но падать дерево как будто пока не собиралось. Неторопливо вынув вино и хлеб из маленького саквояжа, я собирался поесть, любуясь пейзажем. Внезапно, как некое странное знамение, из-за недалекого мыса выплыли два белых лебедя. Они величаво скользили по воде, подобно маленьким белоснежным фрегатам под всеми парусами. Лебеди… Пара лебедей одно лето жила на пруду возле дома в Нормандии, где я жил в детстве. Они вывели птенцов… Я часами наблюдал за ними, сидя на маленьких мостках, позволявших с удобством подбираться к самой воде. В ту пору я думал, что все дети безобразны, как лебедята, и только потом вырастают в красивых людей – таких, как мои родители… Я тогда еще не видел других детей… Лебеди улетели с пруда и больше не возвращались, а я постепенно осознал всю глубину своего заблуждения… Лебеди подплыли совсем близко. Животные обычно не боялись меня. Задумчиво посмотрев на кусок хлеба в своей руке, я понял, что совершенно не хочу есть, и раскрошил хлеб в воду. Лебеди, не ссорясь, но все же довольно торопливо вылавливали мокрые комочки человечьей пищи… Кажется, этот ритуал был для них не внове. Может быть, их как-то занесло сюда со Шванзее? Я кормлю королевских лебедей? Я изобразил поклон, настолько грациозный, насколько это возможно, если сидишь на древесном стволе над водой. Но, думаю, у меня получилось. Приходится всю жизнь оттачивать изящество движений, если весь состоишь из острых углов, обладаешь высоченным ростом и походишь на скелет, но, при этом, не терпишь неуклюжести… Когда я кормил тех лебедей в детстве, взрослые подталкивали своих серых несуразных малышей вперед, а сами грозно шипели на гусей и уток, не подпуская их к пиршеству. Они любили своих птенцов… Истратив весь хлеб, я встал со ствола. Один из лебедей еще выискивал какую-то поживу в воде, а второй застыл белым корабликом, слегка покачиваясь на волнах, с любопытством глядя на меня. Почему-то я был уверен, что это дама. И то, что на мне не было маски, ее совершенно не смущало. – Вы, вероятно, знакомы с самим королем, gnadige Frau? – улыбнулся я. – Чем бы мне развлечь вас? Я осторожно вынул из футляра скрипку. Что бы такое сыграть для лебедей? Я выбрал тему из «Лоэнгрина», оперы, написанной как раз немецким композитором Вагнером. Тем более, что на время этот скиталец нашел приют как раз в Баварии, будучи в фаворе у здешнего короля. Но около полугода назад недоброжелатели вынудили его покинуть Мюнхен… Талантливому человеку зачастую нелегко встретить понимание… Я многое не одобрял в современной опере, однако, по возможности, старался посещать спектакли. По вечерам я мог не опасаться солнечного света и иногда позволял себе отдохнуть от маски, обходясь гримом, фальшивым носом и усами, прикрывавшими короткую и вздернутую верхнюю губу. Разумеется, я всегда снимал для себя отдельную ложу. Вот если бы еще можно было проникать туда совершенно незаметно, избегая посторонних взглядов… Я играл, а потом и запел, даря образу Лебединого рыцаря небывалую силу и страсть. И, как всегда, мир вдруг проломился в тонких гранях, горизонты раздвинулись в бесконечность, и вот я уже был далеко от альпийского озера, я находился в своем собственном мире, пронизанном ярчайшим сиянием, которое только ласкает обнаженную кожу, не обжигая ее… Я замолчал, опустил длинные руки со скрипкой и смычком, и огляделся не без удивления. Галстук развязался и висел на горле мятым, мокрым комком, пот заливал лицо, стекая из-под парика, и ветер с озера приятно холодил влажную кожу – нечастое и непривычное ощущение… Лебеди, оказывается, вышли на берег, неуклюже переваливаясь на широких лапах, и встали прямо передо мной. Гнедая тоже подошла и теперь легко касалась мягкой мордой моего локтя – то ли восхищение выражала, то ли сострадание. Я мог бы поклясться, что и верхушки сосен в тот момент как раз распрямлялись, словно деревья нагнулись против ветра, чтобы тоже послушать… Впрочем, это, наверно, уже чистая фантазия. Раскланявшись перед публикой, я собрал вещи, запер скрипку в футляр, привел в порядок одежду, и, отерев лицо и покрытый слишком редкой растительностью череп, снова надел маску, парик и шляпу. Небо залилось ночной синью, уже поблескивали редкие звезды. ____ Я снова выбрался на дорогу, твердо решив провести в седле всю ночь. Дорога впереди делала изгиб, обходя подножие скалы, поэтому я услышал голоса моих знакомцев из трактира еще до того, как увидел их. Да, это определенно были они – обладая более чем развитым музыкальным слухом, я намертво запоминаю голоса, даже если слышал их лишь краем уха. Но они не подстроили неуклюжую засаду, как я подумал в первый момент, нет, они спешились на дороге и спорили. – А куда он мог деться? – вопрошал хриплый низкий голос. – Не догнали пока. – Лошади все в мыле! – визгливо отметил другой. – А он явно не спешил. – Значит, в лесу, да в темноте заспешил… – Кто знает, откуда у него деньги? Вдруг это умелый головорез? – предположил визгливый. – Наф трое, а он был один, и на вид не фкавеф, что он офень филен, – отметил третий, по тому, как он шепелявил, можно было предположить, что у него не хватает половины зубов. – Вдобавок, вы фто, не видели? Фкрипка у него была! Donnerwetter, тоффево мувыкантифки ифпугалифь? – А я говорю вам – в лес он свернул с дороги, – заявил визгливый. – Если вовсе в воздухе не растворился. Что-то тут нечисто… – Verdammt! – выразил свое отношение к делу хриплый. – Музыкант… Вы слыхали этот вой со стороны озера? Не туда ли он ехал на ночь глядя? Ведьмино пение… – Himmel! – ахнул визгливый. – Может, там шабаш какой? Духи собрались… плясать под дьявольскую скрипку? Может, это… – Белая Дева поет на озере! – зачарованно предположил хриплый. – Фвявался я с вами! – фыркнул шепелявый и добавил кое-какие подробности по поводу ночных привычек чьих-то матерей. – Луффе бы бабу фвою на дело взял, право флово! Фтруфили так, фто не поняли, фто голоф был муффкой? Он это и был, а фево ради кому-то надо петь нофью на овере, мне плевать. Я внаю, фто кофелек у него набит туго, да и фапоги явно хорофы, не говоря об упрявы. – Проклятое то золото! – еще более тонко выкрикнул визгливый, но я не стал ждать, чем разрешится их спор. Меня несколько задело то, что меня приняли за Белую деву, и тем более – что обозвали арию Лоэнгрина воем. Пусть слышали издалека, сквозь шум ветра и в испуге, но надо же какое-то понятие иметь! А сапоги мои вообще на их толстые лапы не налезут! Почти бесшумно, как тень – цокот подков моей лошадки благополучно перекрывали их пререкания – я возник из-за поворота, и над дорогой повисла тишина. – Meine herren, вы меня ждете? – вежливо осведомился я. Они стояли посреди дороги, спешившись, при виде меня старший из них – кажется, это он смотрел мне вслед из трактира – хищно оскалился, захлестнул поводья своего коня за сук дерева, стоящего у дороги, шагнул в мою сторону, выхватывая жутковатого вида нож, и поприветствовал меня уже знакомым хриплым голосом: – А мы-то уже вас потеряли, герр скрипач! Уж заволновались – не случилось ли с вами беды какой! Ну да ладно. Музыку мы вашу уже слышали, сейчас выясним, на месте ли у вас другой инструмент? – Фто тут равговаривать? – хрюкнул шепелявый – на нем был изодранный мундир австрийской армии, кажется, недавно была война? У него и так-то была заячья губа, а кто-то вдобавок располосовал ему рот до полного безобразия. Он говорил настолько невнятно, что я даже не распознал австрийский акцент. Зато от недавнего боевого прошлого у него осталась сабля – тоже не в лучшем состоянии. Третий, тоже с ножом, держался позади, но азартно повизгивал, несмотря на испуг в глазах. Ненавижу кровь… но что поделаешь? Удавка тут была явно не к месту – я не собирался убивать их. Проучить вот… Так что, я быстро спешился и выхватил длинный кнут, которым никогда не стегал лошадей – он был нужен как раз для таких случаев. Короткий злой свист, и хрипун выронил нож, ткань рукава разошлась на предплечье и набухла от крови – в далеком прошлом, кочуя с цыганами, я кое-чему у них научился. Лошадка захрапела и попятилась, услышав неприятный звук – это ничего, пусть даже убежит, я все равно смогу призвать ее обратно. Знания и навыки, почерпнутые у цыган, стоили недешево, и вспоминать о том периоде своей жизни, по крайней мере, о его начале, довольно тяжело. И все же, не могу сказать, что мне не доставляло удовольствия стоять вот так, окруженным змеиным шипом кнута, чертившего причудливый узор в глухой темноте, возводя мгновенную преграду, сквозь которую эти трое не могли прорваться. Танец… на грани смертельной опасности… Арена в Мазандеране… И ведь иногда я ловлю себя на том, что мне не хватает этих «Розовых часов». Тогда никто не мешал мне исследовать человеческую смерть, наоборот, мне создавали все условия… Я жадно вглядывался в глаза умиравших, желая встретить ее взгляд… удалось ли мне его уловить, или я встречал в них лишь отражение собственного лица? И, в конце концов, смерти просто стало слишком много – я устал от нее. Наверно, поэтому я с легкостью дал ту клятву человеку, спасшему мне жизнь. В азарте драки – если ее можно так назвать, ко мне пока что никто из них не сумел и приблизиться, зато австриец ухитрился задеть бедро хрипуна кончиком своей сабли – мы и не заметили, что по дороге к нам приближалась карета. Послышались возгласы, кучер остановил лошадей, и из кареты выскочил молодой человек, он на ходу заряжал револьвер. На какое-то мгновенье я отвлекся, разглядывая его сквозь темень, на какое-то мгновенье кнут ушел вниз, сворачиваясь тонкой змеей, и австриец дотянулся саблей до моего лица, подцепив с краю маску… Ремешок выдержал – я выбирал самый прочный ремешок! – однако маска перекосилась, приоткрывая нижнюю челюсть. Вряд ли в темноте кто-нибудь мог хоть что-то разглядеть, но она в любой момент могла вовсе съехать на сторону. Я зарычал от злости. Хриплый повернулся лицом к новому возможному противнику, а визгливого я мгновенно вывел из строя, метко срезав по глазам. Он жутко завыл и прижал руки к лицу. Я отшвырнул кнут, и шепелявый торопливо устремился ко мне, замахиваясь саблей – обрадовался, увидев, что я безоружен. Глупец! Через какие-то секунды он рухнул на землю, подрубленный собственной саблей. Юноша палил из револьвера, пока в воздух – и правильно – оставшиеся разбойники сбежали, забыв о своих лошадях. Визгливый слепо несся куда-то, все еще зажимая ладонями глаза, а хриплый ухитрялся чуть ли не кланяться на бегу и что-то униженно бормотал. Стремительным движением я рассек солдату горло – в любом случае, его оставалось только добить из милосердия – а потом резко отвернулся и направился к деревьям, подальше от света фонарей на карете. Клятва… Да. Но там были оговорки. И попытку сорвать с меня маску я расцениваю как преступление, достойное смертной казни! Поправляя маску, я ощутил под кончиками пальцев разрыв. Черт возьми, вот ублюдок! Он ее рассек! Однако, маска по-прежнему закрывала все лицо, а где-то среди моих вещей имелась запасная. Как будто мало было испорченной маски, челюсть все сильнее ныла, и я почувствовал сбоку на подбородке влагу. Похоже, глубокий порез. Неужели придется зашивать? Тогда мне понадобится зеркало… Я быстро запихнул под край маски носовой платок, поправил покосившийся парик и вернулся на свет, на ходу натягивая перчатки. Юноша опустился на одно колено возле трупа, внимательно разглядывая его. Он поднял глаза, когда я подошел, потом встал на ноги. В стороне стояли кучер и здоровый лакей. Глаза мальчика задорно блестели, видимо, от одного только предвкушения несостоявшегося сражения, на щеках выступил румянец, заметный даже в неярком свете фонарей. Он был чертовски хорош собой – высокий, чуть ниже меня, с красивым, породистым узким лицом, с копной потрясающе густых черных волос… И двигался он очень изящно, а в идеально прямой осанке угадывался истинный аристократизм. Он был явно доволен собой – тем, что так вовремя вмешался в драку, прогнав разбойников… Прелесть какая! Не хватает только спасенной красавицы-принцессы. Но – увы! – эта роль явно не по мне. – Почему эти люди напали на вас? – неожиданно резко спросил он. Уверенный тон и решительно сжатые губы странно контрастировали с этим мальчишечье-романтичным флером… – Я полагаю, их привлекли мои деньги, – равнодушным тоном ответил я. – Опасно ездить ночью в лесу в одиночку, – нравоучительным тоном сообщил мальчик, вызвав у меня легкую улыбку, которую, впрочем, скрыла маска. – Я знаю. Благодарю вас за помощь, – Я слегка наклонил голову. – Это был мой долг, – ответил он с достоинством, граничившим с пафосом, которое, право, шло ему гораздо больше, но тут же снова перешел на тот же жесткий и решительный тон. – Вы были в своем праве, вы защищали свою жизнь и имущество от нападавших, я – свидетель. Он получил по заслугам, – мальчик опустил глаза на труп и отступил от него, видимо, решив, что дело завершено, и эта груда остывающей плоти больше не заслуживает его внимания, только бросил, – Я пришлю людей из деревни, чтобы забрали его… Я громко позвал свою гнедую, потом поднял саблю и с интересом оглядел окровавленный клинок. Он был порядком зазубрен, местами на нем темнела ржа. Хорош вояка! Я с презрением бросил саблю на труп и снова взглянул на юношу, который, в свою очередь, не отрывал глаз от меня. – Вы актер? – спросил он. – Почему вы так решили? – переспросил я. – Так ведь… – На этот раз он слегка смешался, может быть, не привык, чтобы ему тоже задавали вопросы, и его молодость снова стала особенно заметна. – Откуда вы? – продолжил он, тряхнув головой. – Вы говорите по-немецки почти совершенно чисто, но все же я чувствую в вашей речи что-то чужое. Как ваше имя? – У меня нет ни имени, ни родины, – медленно ответил я. Видимо, это было уже слишком. Парень сдвинул черные брови, в его ясных глазах сверкнул гнев, но в этот момент вернулась моя лошадка – далеко унеслась с перепугу! – и виновато пихнула носом мой локоть. – Испугалась, бедняжка? – сочувственно произнес я, и она счастливо опустила веки, словно при нежном прикосновении. Молодой человек удивленно воззрился на лошадь и увидел среди моего небольшого груза футляр со скрипкой. – Так это вы! – воскликнул он. – Это вас я слышал! Лоэнгрин! Я рассчитывал переночевать в деревне, но не успел до темноты, потому что вдруг услышал где-то вдали голос Лоэнгрина, – в его глазах возник фанатичный, может быть, даже несколько нездоровый блеск, – Я вышел из кареты и слушал это прекрасное пение и игру скрипки, и мне казалось, что все живое должно спешить на этот зов, будто услышав кифару Орфея! Надо же, как поэтично… Все-таки юный рыцарь меня не разочаровал. Я ухмыльнулся, ласково похлопывая лошадь по морде. – Но стоило мне сделать шаг в ту сторону, и пение прекратилось, – пожаловался молодой человек. – О, скажите, что это были вы! Едва ли в этом лесу найдется еще одна скрипка! И ваш голос… Или вы – сам Лоэнгрин, инкогнито скитающийся по земле? – О нет, я вовсе не прекрасный рыцарь, – слегка поклонился я. – Роль Лоэнгрина больше подошла бы вам, сударь. Я же – просто скромный певец и музыкант, актер – да, вы угадали – очарованный поразительной красотой этих мест. Там на озере я увидел пару лебедей… – Но это же знак судьбы! – воскликнул мальчик. – Сударь, вы не откажетесь присоединиться ко мне? Мне хотелось бы поговорить с вами еще… Я посмотрел вперед, куда тянулась светлевшая в ночи дорога. Собственно, я никуда не спешил. Поехать с ним означало вернуться в ту же деревню. Это была не такая уж плохая деревня… – От королевских приглашений не отказываются, – признал я. – Откуда вы узнали, что я король? – нахмурился он, когда я передал лошадь на попечение лакея и, повинуясь жесту юноши, забрался в карету. – Это было так же очевидно, как и то, что я – актер, – улыбнулся я. ____ Разумеется, когда молодой Людвиг фон Виттельсбах, король Баварский, заявился в трактир, желая отметить маленькое приключение в лесу и новое знакомство, все его пожелания были незамедлительно исполнены, несмотря на неприлично поздний – или, скорее, уместнее было бы сказать, ранний – час. Король очаровательно извинился, однако, хозяева только рады были его обслуживать. Причем, как я заметил, совершенно искренне рады. Я же первым делом попросил себе водки и, найдя укромный уголок, снял маску и протер свою рану. Спирт обжег обнаженную плоть, а потом я приложил к разрезу чистый платок, а маска плотно прижала его к коже. Говорить было немного больно, но ничего не поделаешь… Оставалось только сесть за стол, повинуясь приглашающему жесту Его Величества. Ничего принципиально нового для меня в этом не было, по правде говоря, мне уже приходилось иметь дело с особами голубых кровей… Но обычно я официально находился на службе… А этот юноша совершенно не соответствовал моим представлениям о монархах. Вернее, его легче было бы представить в рыцарских доспехах, королем среди каких-нибудь сказочных рыцарей Круглого стола… если бы не проскальзывало в нем нечто такое, что резко и жестко напоминало, что перед вами правитель, стоящий во главе страны в просвещенном XIX веке… Просто он был еще очень молод. – Вы ранены? – с беспокойством спросил он, когда я опустился за стол. – Ничего страшного, пустяковая царапина, Ваше Величество, – заверил его я, принимая предложенный бокал вина. – Как мне все-таки называть вас? – поинтересовался он. – Как пожелаете, – пожал я плечами. – Тогда для меня вы будете Орфео, – улыбнулся он. – Раз уж именно это сравнение пришло мне в голову… Я бы очень хотел еще раз услышать в вашем исполнении арию Лоэнгрина… Вы угадали там в лесу, или слышали об этом? – я действительно люблю представлять себя шванриттером. Это была самая первая опера Рихарда, которую я услышал… – Он помрачнел, сдвинул черные брови. – Еще совсем недавно… – Я слышал об этом, – мягко произнес я. – Ваш друг был вынужден оставить вас. – Немногие понимают, что такое истинный гений, – вздохнул юноша, и я кивнул, соглашаясь. Что-то мне подсказывало, что если бы я вынес на публику свое лучшее произведение, меня просто разорвали бы в клочья. Причем, буквально. Причем, не из-за его бездарности… – После этой отвратительной истории я покинул Мюнхен, – сообщил король. – А тут еще неудачная война с Пруссией, – Он наклонил голову и прижал руки к вискам, словно жалуясь на головную боль. – Я сам всегда считал, что нам следует поддерживать хорошие отношения с Бисмарком… Хозяин, с которым мы распрощались всего лишь несколько часов назад, поднеся следующее блюдо и еще бутыль вина, подмигнул мне. Я пожал плечами. Молодой человек лукаво улыбнулся. – Кажется, догадался. Вы проезжали сегодня через эту деревню, и, обратив внимание на ваш несколько эксцентричный облик и скрипку, он решил, что вы едете из замка Хохеншвангау, где я живу в настоящее время. Вы правдиво ответили, что это не так, но не прошло и суток, как он увидел вас в обществе короля. – Вы очень проницательны, Ваше Величество, – признал я. – Я бы действительно хотел… Но почему вы ничего не едите? – Я не голоден, Ваше Величество. – Неужели? – король с сомнением окинул взглядом мою худую фигуру. Еще в пору юности, когда я странствовал с цыганами, жалостливые хозяйки не могли спокойно смотреть на меня, не предлагая приличный кусок хлеба. Однако я мог есть много или голодать сутками, никаких заметных изменений в моем теле от этого не происходило. – Вам мешает рана? – спросил король. – Или, скорее, ваша маска? Может быть, вы снимете ее? – Ваш покорный слуга предпочел бы не делать этого, – вздохнул я. Вздох получился довольно громким сквозь узкую щель рта маски. Король удивленно приподнял брови, – Но я бы, в любом случае, предпочел видеть лицо собеседника. Не очень-то удобно разговаривать, когда даже ваших глаз не видно. И что, если, – медленно добавил он, – я вам прикажу? Сколько же раз мне вот так приказывали! – Ваше Величество, простите, но, право, не стоит, – я с удивлением обнаружил, что даже не рассердился, как бывало прежде… Я испытывал только тупую усталость. Все знали, что красавец-король не терпел при себе людей с неприятной внешностью. Я стянул с руки перчатку. Блеснула черная жемчужина в кольце на мизинце. Подарок ханум – любимой жены персидского шаха. Было время, когда я хотел выбросить все, что напоминало мне об этой женщине, но не смог. Жемчужина была прекрасна, а я испытывал слабость ко всему красивому, будь то музыка, вещь или живое существо… даже человек. Юноша вздрогнул, широко раскрыл глаза, глядя с каким-то… нет, не с испугом, а недоумением. Да, такой взгляд мне тоже хорошо знаком. Он иногда бывает у людей, которым случилось внезапно увидеть меня после того, как они некоторое время слышали мой голос. – Это не болезнь, – печально пояснил я, – во всяком случае, это не передается окружающим. Но все мое тело выглядит примерно так же. И лицо. Если его можно так назвать. – Ясно, – тихо сказал король и опустил глаза. – Но что… – почти прошептал он, – Как это… случилось? Я пожал плечами, – Не знаю. Я таким родился. Не знаю, как это случилось. Юноша помолчал немного, бросил тоскующий взгляд в окно, словно где-то там, за лесом, все еще отдавалось эхо песни Лоэнгрина. Но лес был тих, приближался рассвет, а лебеди, наверно, куда-нибудь улетели… Он снова повернулся ко мне и слабо улыбнулся. – Герр Орфео, вы не откажетесь посетить мой замок? 2. Отец Хайнрих выглянул сквозь скромный витраж окна на площадь перед церковью. Там горели фонари, и, несмотря на темную, дождливую ночь, несколько человек топтались на разбитой старой мостовой, ежась в осеннем холоде. Музыка подкрадывалась вежливо, ненавязчиво, обволакивала, успокаивала, почти усыпляла, и вот тогда в ней обнаруживалась странная тревога, исподволь проникнувшая в душу тонкими, скользкими щупальцами, неясное беспокойство, смешанное с наслаждением… – Это были «Сумерки в Мазандеране», – сообщил Эрик, опустив руки на колени, и только тут священник обнаружил, что орган умолк, и только эхо чарующей мелодии еще гуляет под сводом. – Это было… У меня нет слов! – потрясенно произнес патер. – Это… вы написали? Эрик кивнул и тихо произнес, – Спасибо вам. – За что? – удивился отец Хайнрих. – За то, что позволили… здесь… – Пришелец обвел глазами внутренность церкви. – Что вы! – улыбнулся старик. – Приходите еще. Я бы слушал и слушал, поверьте! А ваш реквием… – Люди могут быть недовольны, – Эрик мотнул головой в сторону окна. – Вы не слышали? – уже ходят разговоры, что в городе поселился не то демон, не то колдун, если только не вампир и не оборотень. – Глупости! Всегда найдутся те, кто будет болтать глупости. Но в наше время колдунов не сжигают на кострах, – добродушно улыбнулся патер. – Вы полагаете? – довольно резко произнес музыкант. – А сейчас эти люди стоят на улице и слушают вашу музыку, – заметил отец Хайнрих, – и знают, что никакое зло не способно пересечь порог этого здания. – Ах, слушают? – процедил пришелец, кажется, стиснув за маской зубы. – Что же… Пусть послушают еще… – и сильно ударил по клавишам органа. Музыка накатила приливной волной, примчалась откуда-то издалека, заполнив долины и ущелья, затопив старую церквушку, захлестнув глубокие провалы и запутанные тоннели в растревоженном сознании композитора…. А после рванула ввысь одним могучим обжигающим гейзером, шипящей, пенистой струей… струей черной воды. Внезапно Эрик отшатнулся от органа, оттолкнувшись от клавиш с силой, и после жалобного, тряского перепева, нарушившего мрачную гармонию темы, он умолк, и стало ясно слышно, что мелкий дождь за стенами церкви сменился яростным ливнем. Эрик оглянулся на священника – тот стоял, застыв столбом, судорожно стиснув рукой распятье, слегка приоткрыв рот. – Простите, – прошептал музыкант. – Я знаю, это нельзя…Тем более – здесь. Это… вообще никому нельзя слушать. Это то, что у меня внутри… – Он быстро встал на ноги и надел шляпу, собираясь уходить. – Мне кажется, вам следовало бы… – начал священник, когда дар речи, наконец, вернулся к нему. – Благодарю, мне ничего не нужно, – быстро ответил музыкант, подходя к двери. Внезапно хлынувший ливень снова стихал на глазах. На площади уже никого не было. – Простите, – Эрик обернулся. – Может быть, вы как-нибудь покажете мне эту вашу знаменитую скалу? ____ Я хорошо помню абсолютно темный каменный мешок… Где-то в Испании, Италии? В Фессалии. Не первый это был раз, однако, он стал последним. Мне было лет пятнадцать… Наивный баварский патер сказал, что сейчас не сжигают людей на кострах… Наверно, он многое видел в своей жизни… А вот видел он, на что способна тупая толпа? Едва ли в мире найдется явление, более страшное, чем представители того, что принято именовать человеческим родом, охваченные безрассудной жаждой крови… Видно, когда-то это помещение служило погребом – в нем до сих пор сохранялся винный дух. Было довольно холодно и абсолютно темно, впрочем, холод меня не слишком беспокоил и я способен видеть даже в самом непроглядном мраке – одна из моих необъяснимых особенностей… Я так толком ничего и не понял. Я, конечно, не допустил бы такого издевательства над собой, но все это произошло слишком уж неожиданно. Все тело ломило, кажется, мне крепко досталось, но это все не важно. Здесь, на холоде, кровоподтеки разойдутся быстро. Я осторожно поднялся на четвереньки, опираясь на ладони и колени, потом сел прямо на земляной пол. В углу валялась куча тряпья и соломы, которая, возможно, должна была изображать некое подобие постели, но оттуда несло таким запахом, что невозможно было сосредоточиться на своих мыслях. И угораздило же родителей воспитать из меня настолько деликатное существо! Ко всему прочему… Они не предполагали, в какую мерзость мне суждено то и дело окунаться… совершенно не думали о моем будущем… Или рассчитывали, что долго не проживу? Я встал и направился к двери, поначалу опираясь о стену. Дверь оказалась исключительно прочной, и, видимо, запиралась снаружи крепким засовом. Прежний владелец ценил свои вина… Или дверь навесили уже потом, когда решили использовать это помещение как тюрьму. Я снова сполз по стене на пол и сжал голову руками. Парик и маску сорвали с меня в драке… ничто больше не могло защитить меня от человеческого мира… Я смутно помнил из их слов, что кто-то убил одного очень уважаемого в городе грека… Да. Я помнил того человека, он смотрел мое выступление и был заметно потрясен. При звуках моего пения, слезы так и катились по его щекам, его трясло, а потом он неожиданно подошел ко мне вплотную и схватил за руку. И тут же отпустил – рука оказалась неожиданно и неприятно холодной. Он пробормотал что-то и вышел, пошатываясь. В этом не было ничего удивительного – и раньше бывало, что мое пение так действовало на слушателей. И кто-то, черт возьми, зачем-то убил его в тот самый вечер! Я слышал, они говорили, что я околдовал его своим пением и убил… Хоть кто-нибудь задался вопросом, зачем мне это было нужно? Впрочем… как и всегда, за мной черным плащом тянулись мрачные, зловещие догадки, истории, рассказанные шепотом, кто-то уже видел меня на какой-то ярмарке и с энтузиазмом передавал остальным самые невероятные домыслы. Как всегда. Это был не первый раз, когда я попадал в подобные неприятности. Да и убивать мне действительно уже приходилось. И нельзя не признать, что, по меньшей мере, треть расходившихся обо мне слухов была правдой. Мне ни на секунду даже не пришло в голову, что из этой передряги мне не удастся выбраться живым. Я вообще не привык думать о завтрашнем дне. Вернее будет сказать – давно уже привык не думать. Я просто злился, что меня захватили врасплох, что я вынужден неизвестно сколько сидеть здесь, в дурно пахнущей темнице. И мысленно клялся, что больше никогда в жизни подобного не допущу. Лучше вечно быть настороже, подобно лесной бестии, лучше каждое мгновенье ожидать вреда со стороны любого представителя рода человеческого. Так же, как они ждут этого от меня. _____ Я не знал, сколько прошло часов, когда за дверью послышались голоса, она резко распахнулась, и в помещение ворвалось сразу несколько людей. Еще больше толпилось на лестнице, за их спинами, ведущей наверх, на свободу. Мечущийся свет фонарей заполнил мою тюрьму, и я, сам не сознавая себя, забился в угол, загораживая руками лицо. Толпа. Несколько порядком пьяных мужчин во главе. Похоже, они решили не дожидаться суда и законной кары для меня, они предпочли разобраться со мной сами. Им хотелось отомстить за уважаемого и всеми любимого земляка… Неужели их ярость оказалась достаточно сильной, чтобы опрокинуть охрану при входе в тюрьму? Или те сами открыли им двери? – Вот это убийца Кристаки? – послышался голос, чуть более трезвый, чем у других. – Вранье! Этот жалкий скелет… Да ему и воробья не убить! – Ну-ка, посмотрим, – рявкнул кто-то у меня над ухом, овеяв меня густым облаком винных паров. Грубая рука схватила меня за шкирку и сильно тряхнула. Я крепче стиснул руки, но кто-то обхватил мои запястья и отвел руки от лица. Потом была тишина. Так всегда бывает. Некоторое оцепененье, пока мозг отказывается толком воспринимать слишком тяжелое и неожиданное зрелище. Потом кто-то тряско произнес: – Дитя дьявола! А кто-то сказал, – Монстр… Вурдалак… и наконец – убийца! А как же иначе? И мне оставалось только стиснуть зубы и беспомощно сопротивляться, когда чьи-то руки выволокли меня из погреба в звездную ночь. – Где он? Верни мне моего Косту! – сорванным голосом кричала женщина. – Я выцарапаю тебе глаза! Она рванулась ко мне, наверно, и вправду собиралась воплотить в жизнь свою угрозу, но внезапно отшатнулась, так и не коснувшись меня, с тихим вскриком… Меня швырнули на землю, чей-то сапог въехал мне в переносицу, глаза ослепили невольные слезы, а из дыры на месте носа хлынула кровь. – Все-таки не совсем мертвец! – объявил кто-то довольным голосом. Это было неважно. Я ничего больше не видел и не слышал, я сосредоточился на видении, промелькнувшем перед глазами прежде, чем я упал. Мужчина в турецкой феске. Местный правитель. Он смотрел прямо на меня, и в глазах его было холодное удовлетворение. Это он должен был отдать приказ отворить дверь тюрьмы… Я понял – да, все было очень просто. Недовольство греков Фессалии турецким владычеством в их землях не было секретом, а тот самый убитый, кажется, готов был встать во главе мятежа. Власти благополучно избавились от него, а заодно – дали толпе возможность выплеснуть свое возмущение в безопасном направлении. Обо мне все равно никто сожалеть не будет, а если завтра, протрезвев, местные жители устыдятся содеянного – тем спокойнее будут вести себя впредь. Я проморгался как раз вовремя, чтобы увидеть блеск занесенного над собой ножа, но кто-то крикнул, – Есть идея получше! – и меня снова потащили куда-то. Я молчал, только фыркал и отплевывался – я был близок к тому, чтобы буквально захлебнуться собственной кровью. Потом меня приложили хребтом обо что-то жесткое, высокий мужчина смотрел на меня, улыбаясь и слегка склонив голову набок, словно любуясь хорошо выполненной работой, удовлетворенно произнес, – В самый раз! – и перед глазами оказалась дощатая крышка. Я понял, что нахожусь в гробу. Это, говоря по правде, не было совершенно новым впечатлением, но из тех гробов, в которые укладывали меня цыгане, заставляя изображать оживающего мертвеца, я мог в любой момент выбраться… – А дальше что? – с сомнением произнес тонкий голос над крышкой. Вот именно, что? – подумал я, впрочем, довольно равнодушно, – в тот момент меня гораздо больше занимала возможность выдохнуть очередной сгусток крови куда-нибудь в сторону, притом, что мне было никак не развернуться в тесном ящике. Я не мог распрямить ноги, и шея была согнута так, что я почти упирался в крышку лбом – они запихнули меня в слишком короткий гроб. А потом и это утратило первостепенное значение, когда я почувствовал, что ящик куда-то летит в свободном падении, потом – что-то вроде взрыва вокруг, от которого на миг заложило уши, а потом меня весело закачало на волнах. Они спустили меня по откосу в быстротечную местную речку. Очень остроумно! Река была с порогами, мое суденышко швыряло о камни, и, видимо, именно то, что я был так плотно втиснут в коротковатый ящик, уберегло меня от смертельно опасных травм. Оставалось благодарить небрежность жителей селения. Но в тот момент я едва ли способен был оценить свое везение. Шипя от беспомощной злости и боли, то и дело выплевывая затекавшую в рот кровь, я напрасно царапал прибитую к ящику крышку, только содрал кожу с пальцев и обломал ногти. Я хотел развернуться, но из этого тоже ничего не вышло – мои длинные худые конечности никак не позволяли сложиться достаточно компактно, и я бросил эти попытки, поняв, что рискую, ко всему прочему, вывихнуть руку или ногу, если не вовсе свернуть шею. В конце концов, я потерял сознание, скорчившись в гробу, насколько сумел, чувствуя, как по щекам катятся злые и бессильные слезы. Очнулся я от очередного удара. Очнулся мгновенно, как и всегда, и попытался разобраться в происходящем. Гроб стоял на воде относительно спокойно, однако его медленно поворачивало. Как потом выяснилось, его прибило к камням у устья небольшого ручья, впадавшего в реку, и теперь течение ручья постепенно выталкивало его обратно. Самое время было выбираться, что я, собственно, и сделал. К счастью, жители селения не озаботились прочно приколотить крышку, и ее так разболтало во время плавания, что даже моих – совсем небольших на тот момент сил хватило, чтобы вышибить ее. Было утро – наступил следующий день, и я, несмотря на боязнь солнца, с наслаждением вытянулся во весь рост. Как оказалось, напрасно – земля где-то там, далеко внизу, покачнулась и поплыла в сторону. Шатаясь, я сделал несколько шагов по ручью, расплескивая воду, а потом внезапно разглядел на берегу небольшую пещерку – довольно узкую щель под нависшим карнизом скалы. Я лег на землю рядом с ней – как раз вовремя, держаться на ногах уже не было сил – и заполз внутрь. Меня не заботило, имелся ли у пещерки законный владелец – там было пусто, сухо и темно, остальное не имело значения. Наверно, я должен был испытывать боль, однако я ничего не чувствовал сквозь густой туман, заливший сознание, а кровотечение, к счастью, прекратилось. Забившись поглубже в землю, я тотчас же провалился в сон. _____ Нечто холодное и влажное прикоснулось к лицу. Я мгновенно пробудился, рванулся вскочить и тут же врезался затылком в потолок моей пещерки. Прямо передо мной находилось нечто мохнатое, что загораживало гаснущий оранжевый свет заката, пахло зверем и какой-то дохлятиной и порывалось еще раз лизнуть меня в лицо. Испугавшись моего резкого движения, оно подалось назад, и оказалось, что это небольшая, довольно ушастая лисица. Она смотрела на меня без особого страха, с любопытством, облизывая розовым язычком кожаный нос. – Это ваш дом я занял? – поинтересовался я, сам не узнав собственный голос – так хрипло и слабо он прозвучал. Лисица присела, согнув задние лапы, и склонила набок точеную головку. – Простите. Я не… не могу сейчас… – я неловко зашевелился, но понял, что не стоит рисковать вылезать из моего убежища. Лисица отнеслась к этому с пониманием. А может быть, это был вовсе и не ее дом… И вообще, с животными у меня всегда хорошо получалось… Наверно, они чувствуют хорошее к ним отношение… Как известно, чем больше узнаешь людей… Я закрыл глаза и тотчас же снова ощутил горячее дыхание лисицы, и ее мягкий язычок коснулся моей щеки. Конечно… кровь. Я уперся рукой в мохнатую грудь и оттолкнул зверька. – Не лижи это. Еще отравишься… может, у меня и кровь не как у всех… Через несколько часов я выполз из своего убежища, когда моя знакомая притащила откуда-то не слишком свежую тушку птицы и принялась пожирать ее с громким чавканьем, хрустя тонкими костями. Я понял, что меня сейчас стошнит, и торопливо выбрался на берег ручья, напился чистой воды, содрал жесткую от засохшей крови, покрытую песком одежду и башмаки и погрузился прохладные, быстрые волны. Все тело покрывали ссадины и кровоподтеки (хотя сказать, что на мне не осталось живого места, было бы чем-то близким к каламбуру), но это все заживет очень скоро. А вот одежда была в ужасном состоянии, однако, пришлось прополоскать эти лохмотья в ручье и снова натянуть – а что еще оставалось делать? Дружески махнув рукой лисице, я пошел прочь. _____ Два дня спустя, поздно вечером я стоял у ограды дома паши. Подо мной раскинулось то самое селение. Был соблазн спрятаться пока где-нибудь и обдумать, как сравнять его с землей, но… Ладно, пусть живут. Не для этого я шел сюда двое суток, пережидая солнце в разнообразных укрытиях. Я хотел убить того, кто хладнокровно приговорил меня к смерти просто потому, что это было политически выгодно. Проникнуть в сад так, чтобы ни одна собака не забеспокоилась, я умел. А взобраться на второй этаж по стене, увитой плющом, мне и вовсе ничего не стоило – как раз в открытое окно, извергавшее в ясную синь неба сладострастные стоны, по которым нетрудно было догадаться, чем занимался паша. Ни он, ни женщина не заметили, как я спрыгнул с подоконника в комнату. Взбираясь по стене, я прикидывал, как мне убить его. Паша был сильный мужчина, раза в два тяжелее меня, однако довольно грузный – вот на это и оставалось рассчитывать, на это и на свою быстроту… А теперь я застыл на месте, как дурак, не в силах отвести взгляд от двух переплетенных на постели обнаженных тел, от ритмично двигавшейся, блестевшей от пота мускулистой спины мужчины и запрокинутого лица женщины… А потом женщина увидела меня. Она шумно втянула воздух и замерла, широко распахнув темные глаза. Почувствовав, что что-то не так, мужчина повернулся… Не знаю, успел ли он осознать, кто я… Мне хотелось, чтобы он все понял. Увидев меня, он дернулся в ту сторону, где лежала его одежда, а вместе с ней – кинжал в изукрашенных драгоценными камнями ножнах, но я успел раньше. Неуловимым стремительным движением я завладел оружием и повернулся к постели, чтобы обнаружить, что паша уже мертв. Видимо, колотившееся в восторженном напряжении сердце не перенесло моего внезапного вторжения… Человек умер оттого, что увидел мое лицо… Я наклонился над пашой, убедился, что он мертв, потом взглянул на его наложницу – или кто она там была? Женщина молча переводила взгляд с меня на мертвеца, больше похожего на живого человека, чем я. Ее лицо побелело так, что казалось светлее моего, а ведь кожа у нее была по-южному смуглой. Я заподозрил, что сейчас она выйдет из оцепененья и закричит, поэтому торопливо нагнулся и зажал ей рот ладонью. Она резко дернулась, ощутив ледяное прикосновенье моей руки, и потеряла сознание. Что ж, тем лучше. Хотя глупо это все… Я растерянно огляделся, увидел на маленьком столике блюдо с чем-то съедобным, и в тот же миг нутро скрутило от голода, и я вдруг осознал, что так ничего и не ел все это время – уже дня четыре, наверно. Подобно хищному зверю, я бросился к столику и запихал в рот нечто вязкое и приторно сладкое, а потом присел на ложе, стараясь удержать внутри пищу, сразу заторопившуюся назад. Абсолютно никаких мыслей в голове не осталось, мне было не по себе, и я спихнул труп с постели и вытянулся на шелковом ложе рядом с неподвижным телом женщины. Проснулся я, к счастью, уже через пару часов – было темно и тихо, женщина еще не пришла в себя. На этот раз, увидев ее, я смущенно отвел взгляд, нашел покрывало и набросил на нее. Отыскав в комнате кувшин воды, я долго пил, посмотрел на остатки сластей на столе, поморщился и покачал головой. Есть уже не хотелось. Потом я кое-как пристроил на себе одежду паши – она была заметно велика – забрал кинжал и еще что нашлось в комнате ценного, порылся среди шалей женщины и, выбрав наименее прозрачную, замотал лицо. Можно было попытаться вернуть из селения свои вещи, но я не знал, где их искать, да и не было там ничего ценного или памятного. Я и так оказался богаче, чем когда-либо в жизни. К тому же, я ухитрился выманить из конюшни паши самого лучшего его скакуна – обращаться с лошадьми меня научили цыгане. Норовистый белоснежный жеребец с восторгом подчинился мне, и теперь мы спешили вперед, не зная еще, куда, лишь бы – подальше от этих мест. Я дал себе клятву, что больше никогда никто не запрет меня ни в клетке, ни в темнице, ни в… гробу. И пусть того, кто поднимет на меня руку, ждет смерть. Оказывается, у меня неплохо получается – человек умер сам, увидев меня! Я ведь его даже не коснулся… Смерть завораживала меня уже тогда, но я не любил прикасаться к людям и ненавидел кровь… Любопытная мысль. Я понял, что смертоносным оружием может быть не только свинец или сталь, или сила мышц, но и простой страх… Я чувствовал, что это стоит обдумать. Страх и… отчаяние? Разве я сам выжил бы в темном погребе, если бы меня оставили там на сколько-нибудь долгий срок? Или в гробу? Едва ли. Вскоре впереди показался большой, шумный город. Я поправил шаль, прикрывавшую лицо, и голосом добавил прыти коню, уже обдумывая на скаку идею некого замкнутого помещения… стены которого можно было бы покрыть – страх и отчаяние? – ну да, зеркалами! Какое оружие, казалось бы, совершенно безобидное, может быть более жестоким?.. _____ К чему мне вспомнилась эта история, когда я стоял на мостике в горах над потоком, несущимся далеко внизу, и быстро бросал угольком легкие штрихи на лист бумаги, положив его на металлические перила? Может быть, конь напомнил – белоснежный жеребец из королевской конюшни, соскучившись ждать, он подал голос снизу на склоне, где мы оставили лошадей. После той истории в Фессалии миновало около двадцати лет, и я вдосталь наигрался со смертью, а моя зеркальная камера пыток вошла в легенду в Мазандеране, и я сам, возможно, только чудом избежал ее… впрочем, нет, шаху, задумавшему убить меня, не хватило бы тонкости для такого хода. Он обычно действовал куда более грубо. Его целью было не допустить, чтобы я сумел возвести для другого правителя дворец, равный по красоте и хитроумию устройства тому, который я построил для него. Что ж, не всегда удается достичь даже самой простой цели. И вот, я стоял на мосту над горной рекой Пёллат и жадно всматривался в неповторимый альпийский пейзаж, а рядом в не меньшем восторге замер, стиснув пальцы на перилах, еще один монарх. Только он видел перед собой в мечтах не гигантскую шкатулку с сюрпризами, где можно подстраивать посетителям десятки ловушек – ради политических интриг, или просто из озорства. Ему требовался новый Монсальват, замок рыцарей из старинных легенд, романтическое убежище Грааля. Подходящее местечко для короля, любившего примерять на себя доспехи Лоэнгрина. Причем, буквально. – Примерно, так, – объявил я, показывая ему мой листок. – Это, конечно, просто игрушка… Тут намешано всякое… – Это замечательно! – воскликнул король, держа перед собой мой рисунок. – И как вы только… и так быстро… – На рисунке прелестный замок устремлял в небеса тонкие шпили башен на высокой горе, поросшей лесом, над гладью Альпзее. – Я не первый раз отсюда смотрю, а вы вот так пришли и сразу все увидели… Я молча улыбнулся под маской, представляя себе этот замок из волшебной сказки. – Вы только подумайте, как это будет красиво – отсюда! – юноша сдвинул черные брови, задумавшись. – И представьте! – его можно будет осветить с помощью электричества! Уверен, что это возможно. Каждую комнату. Отсюда это будет неповторимое зрелище! Я усмехнулся в маску. Этот юный король-рыцарь искренне увлекался старинными легендами, однако, я встречал немного людей, которые настолько шли бы в ногу со временем! Осветить с помощью электричества… надо же! Он и сам оказался неплохим инженером – на меня произвели впечатление некоторые его изобретения. Я еще подбросил ему кое-какие идеи… – Он будет сиять в ночной темноте, – мечтательно вздохнул король. – И днем он будет прекрасен. А внутри можно будет устроить настоящий зрительный зал, где я буду смотреть оперы… Я давно уже не был в опере, – заметил он. – Зрительный зал в замке? Над этим стоит подумать, – заинтересовался я, беря назад свой листок и переворачивая его. – Орфео, остановитесь! - рассмеялся король. – Темнеет, пора возвращаться. Я недоуменно огляделся. Всегда было так – стоило мне увлечься, и время просто переставало существовать. – По пути вы расскажете мне о мазандеранском дворце, – распорядился юноша. – Я ведь уже все рассказал вам, – улыбнулся я, засовывая сложенный рисунок в рукав и поднимаясь в седло. – Неужели? Я плохо помню, – ответил король с озорной, мальчишеской улыбкой. Он и сам был любитель рассказывать, мог часами рассуждать о музыке, о рыцарских временах или эпохе короля-Солнце, однако, при мне он больше молчал, иногда выдумывая неожиданные вопросы и темы – лишь бы слышать снова и снова звучание моего голоса. Подобное бывало на моих выступлениях в молодости – публика отказывалась расходиться, если я давал понять, что больше ничем удивлять их не желаю, и люди принимались расспрашивать меня о чем-то – только бы продолжал говорить. Два коня неторопливо пошли рядом, и, философски покачав головой, я принялся за очередную историю о своих приключениях в Персии, которую, по правде говоря, тут же на ходу и выдумывал. 3. Скала была внушительная. Она и снизу смотрелась очень живописно – поросшая темно-зеленым хвойным лесом – а уж вид с ее вершины на долину с узкой лентой реки открывался и вовсе великолепный. Эрик встал у самого края – высоты он не боялся – дыша медленно и ровно, восстанавливая дыхание после подъема. Он обратил внимание, что патер дышит легче, чем можно было ожидать от пожилого человека – привычен ходить по горам. – C’est merveilleux! – произнес Эрик, вполголоса, однако, в его устах эта краткая фраза прозвучала почти, как песня. Он думал – не подыскать ли себе где-нибудь пещерку здесь, в горах – если поискать, наверняка найдется. И жить отшельником, приручить каких-нибудь лесных зверей, играть им иногда на скрипке. Порой приходить в деревню и играть в церкви свой реквием или еще что-нибудь. Может быть, тогда, наконец, удастся примириться со всем светом и с самим собой и все забыть? Просто смешно! Эрик толкнул носком сапога небольшой камень у края пропасти, встав на самую кромку – отец Хайнрих прерывисто вздохнул. Камень сорвался вниз и долго летел, пока не ударился в валуны у берега речки, разбившись в пыль. – Прах, – пробормотал Эрик. – Как и все в мире… – Он повернулся к священнику, – Своим видом эта скала отнюдь не напоминает оленя. Подозреваю, что есть какая-то местная легенда – что один благородный зверь бросился со скалы, убегая от охотников? – Откуда вы знаете? Вам кто-то рассказал? – Нет. Просто я видел тысячу подобных мест и слышал множество подобных сказок, – Он сделал еще шажок вперед и слегка наклонился, со странным интересом заглядывая в пропасть. Патер сглотнул. Ему хотелось крикнуть «Осторожно!», но он понимал, что это дружеское предупреждение в данных обстоятельствах было бы равноценно предумышленному убийству. – Просто однажды устаешь бежать, – тихо произнес Эрик. Его темная фигура резко выделялась на фоне быстро сереющего неба – широкие поля шляпы, скрещенные на груди руки, полы сюртука, трепыхавшиеся на ветру. Священник встревоженно огляделся – вдруг хрустнет сухая ветка, или ветер ударит внезапным порывом. – Да, наверно, так, – ответил его странный спутник на какие-то свои мысли и повернулся. Он не отступил назад от края обрыва, а невозможно точным движением развернулся прямо там, над пропастью, казалось бы, лишь чудом удержав равновесие. А может быть, никакого чуда и не было… А потом он подошел к патеру, поправляя сдвинутую ветром шляпу. – Вас преследуют? – вдруг спросил священник. – Возможно, – пожал плечами Эрик. – Причем, в первую очередь – я сам. Отец Хайнрих вопросительно приподнял бровь. – Ваш покорный слуга вечно сам себя загоняет в угол, – фыркнул музыкант сквозь маску. – Такое уж у него обыкновение. Может быть, вернемся? ____ Тогда был вечер, я стоял на берегу Шванзее, повернувшись спиной к королевскому замку, и с остервенением, засунув пальцы под край маски, тер незаживший шов на челюсти – он все еще беспокоил меня. Прижигание в трактире то ли запоздало, то ли оказалось неудачным, рана воспалилась, и пришлось заново вскрывать уже зашитый шов, а потом зашивать еще раз. И все это перед зеркалом! А теперь я изо всех сил пытался себя убедить, что причина моего скверного настроения именно в нем. Что всегда бывают внешние причины… Мы посетили оперу, а потом королю пришло в голову пригласить одну молодую многообещающую певицу в замок – был у него такой обычай… Опера. Театр был пуст, актеры играли только для нас двоих. Гениальная идея! Причем, нас они даже не видели. Мы сидели в глубине ложи, в тени тяжелых портьер. Хотелось бы мне иметь возможность постоянно созерцать спектакли в полном одиночестве… Я сидел, отодвинувшись в тень как можно дальше, чтобы только портьера не мешала смотреть, необычно острое зрение позволяло мне разбирать выражение лиц актеров. Король расположился ближе к залу, он не оглядывался на меня, ему, как и мне, не требовалась компания, чтобы наслаждаться искусством. Но в какой-то момент, следя за происходящим на сцене, он повернулся в профиль ко мне, и я уже не в первый раз уловил отдающий фанатизмом блеск в его глазах. Очарован музыкой, он как будто пребывал в ином мире, на щеках его играл яркий румянец, пальцы цепко стискивали подлокотники кресла. И в этот момент я откуда-то понял, что мои глаза, должно быть, сверкают сейчас точно так же, лицо под маской горит, и я поймал себя на том, что нарочно расслабляю стиснутые кулаки. Что ж, это говорило лишь о том, что молодой человек, по крайней мере, на уровне восприятия был так же беззащитен перед волшебством музыки, как и я… На той же неделе молодая певица оказалась в королевском замке, у нас в гостях. У нас… Суть моих отношений с Его Величеством мне самому была неясна, и на всякий случай я предпочитал не противоречить ему и исполнять его изысканно вежливые просьбы, которые, возможно, следовало расценивать как приказы… покуда дело не касалось маски. Поэтому, когда он предложил нам спеть любовный дуэт, я покорно встал рядом с певицей, а потом… Наверно, увлекшись пением, я слишком вошел в роль. Наверно, она тоже. И ведь до тех пор мне ни разу не приходилось петь дуэтом… петь с женщиной. В какой-то момент я осознал, что она стоит совсем рядом и смотрит на мою маску, отражавшую уютный блеск свечей, вглядываясь в ее черные глазницы. И в ее глазах было такое… я понимал, что это все мой голос, что минуту спустя чары развеются, стоит мне только прикоснуться к ней ледяной и костлявой рукой трупа. А пока – она сама подалась ко мне, и внезапно стало трудно дышать. Я зашелся кашлем, женщина вздрогнула и, кажется, коснулась моей руки, потому что внезапно отпрянула, а я, извинившись и отвесив вежливый поклон, быстро вышел из помещения… Мимо проплыли маленькой армадой лебеди. Они выжидающе посматривали в мою сторону, надеясь, что их покормят, но у меня не было при себе ничего съедобного. Лебединое озеро… Медленно подкрадывалась ночь, в небе высыпали звезды – я простоял там больше часа. Легкий сюртук плохо защищал от прохладного ветра с озера, но я скрестил руки на груди, и холод больше не ощущался. Увидев, что к озеру спустился король, я направился к нему вдоль берега. Король вздрогнул, когда я приблизился, шутливо всплеснул руками и испустил деланно глубокий вздох облегчения. – Это вы, Орфео! Вы испугали меня… Двигаетесь, как какой-нибудь призрак, – Мы с ним разговаривали по-французски с тех пор, как он все-таки вытряс из меня признание, что это мой родной язык, и это слово прозвучало как le fantome. – Я и есть всего лишь фантом, – мрачно ответил я, еще крепче сжимая руки на груди. Он медленно пошел рядом. – Но как вы пели… – пробормотал король. – Это было… так сильно и в то же время так искренне… и нежно… И я подумал, что она без памяти влюблена в вас. – Полагаю, так и было. Но ненадолго, – прошептал я. – А вы… – краем глаза я заметил, что он задумчиво смотрит на мою левую руку, обхватившую правое плечо. – А вы… никогда?.. Я молча повернул к нему лицо, и юноша смешался. – Что я мог бы сделать для вас? – спросил он. Мне нужен орган, – ответил я неожиданно для самого себя. В самом деле, боль могла оказаться разрушительной для меня самого или для других, лучше всего было направить ее в безопасное русло. В музыку. Я вдруг осознал, что мощный прибой снова грохочет в моем сознании, ища выхода. А до тех пор там была лишь глухая пустота. Ничто – тем более, ничто прекрасное – не рождается без боли. – Она очень удивилась, – заметил король. – Она фальшивила, – вырвалось у меня. – Мне это очень режет слух. – У вас будет орган, – сказал король. – А фройляйн на рассвете покинет замок. Я дернул плечом. – Это не имеет значения. Мне все равно, уедет она, или останется. Не знаю, вполне возможно, что это и в самом деле не имело значения. Мы поднимались по замковой лестнице, и я поймал себя на том, что расцепил руки и уже выстукиваю пальцами по перилам новый ритм… В свое время с ЛаЖуа было легче – но тогда ничего просто не могло быть. А ведь еще была Персия… Именно то, что мне больше всего хотелось бы забыть, только вот незадача – я никогда ничего не забываю… Персия и… ханум. Иногда она называла себя моей ученицей. А меня – своим Ангелом Рока. Или Ангелом Смерти. Быть Ангелом Смерти – тоже выход, хорошее средство от боли, только, к лекарствам привыкаешь со временем, и тогда – или становишься зависим, или они теряют свои целебные свойства. ____ Я помню, как она подошла однажды, когда я склонялся над чертежами. Ее безмолвная стража застыла при входе в мое логово – мы никогда не бывали наедине, об этом позаботился шах. Однако у двух евнухов-стражей были вырезаны языки – об этом позаботилась сама ханум. Это была очень тонкая, миниатюрная женщина, ее макушка доставала мне где-то до середины груды. Агатово-черные оленьи глаза влажно блестели над вуалью. Впрочем, глаза у нее блестели всегда, по крайней мере, в моем обществе, и в них сияло безжалостное и неиссякаемое детское любопытство. – Эрик? Ты занят, mon cher? – с нежностью произнесла она. Ханум было не чуждо стремление к образованию, и она усердно учила французский язык. – Для вас я никогда не занят, госпожа моя, – я выпрямился, подавив тяжелый вздох. Раньше этот маленький монстр в обличье хрупкой и прелестной женщины забавлял меня, но с некоторых пор выносить ее присутствие было все тяжелее. Она медленно прошлась по мастерской, с интересом оглядываясь, пока я стоял, вытянувшись в полный рост, так же недвижно и безмолвно, как и два несчастных у входа, следивших за мной напряженными взглядами, как будто я мог внезапно броситься на их повелительницу. Она взяла любопытными тонкими ручками скрипку, подержала ее, потом без всякого почтения опустила – почти бросила – на место. Я непроизвольно дернулся, но задавил в себе глухую злость, стиснув под маской зубы. – Мне нужен мой Ангел, – объявила она, и в глазах ее мелькнула озорная улыбка. Озорная и злая улыбка. Я ждал продолжения. Это была наша вечная игра – мы не видели лиц друг друга, нам обоим оставалось только угадывать их выражение по глазам. Смею надеяться, что по моим глазам, глубоко упрятанным в прорези маски, много не прочтешь. Но и ее мысли обычно оставались непостижимы для меня. Я никогда не понимал женщин. – Я к вашим услугам, моя госпожа, – наконец, сообщил я, чувствуя, что она может молчать до бесконечности, не испытывая ни малейшей неловкости. Она подошла вплотную и смотрела мне в лицо, запрокинув голову. – Мой супруг заключил пари с послом турецкого султана, – Снова зазвучал ее глубокий грудной голос. – Ты ведь не допустишь, чтобы он проиграл? – Пари? – Я выжидательно уставился на нее. – Тебе снова придется выступать на арене, – Она перешла на арабский, во французском ей не хватало слов. – Ты ведь у нас мастер… – Ханум отвернулась и принялась перебирать инструменты на столах, продолжая говорить. – Шахиншах поспорил, что ты уложишь пятнадцать противников подряд. Как всегда, твое лассо против джамбий и копий, – Она снова повернулась в мою сторону. – Это я ему посоветовала. – Пятнадцать человек, – тупо повторил я. – Только не говори, что это невозможно, потому что для моего Ангела нет невозможного, – Ханум явно улыбалась под вуалью. Сбросив с низкой скамеечки кипу чертежей, она грациозно присела, расправив складки тонких шелковых шаровар. Я по привычке скрестил руки на груди. – Пятнадцать человек… И это все будут осужденные на казнь преступники? Их что, заранее приберегали на такой случай? – Какая тебе разница, кто они будут? – несколько резковато произнесла женщина. – Ты Ангел Смерти. А разве смерть выбирает? Я кивнул. – Это будут мужчины достаточно сильные и ловкие, чтобы смотреть было интересно, – невозмутимо продолжала она. – И каждый из них будет убежден, что сразивший тебя получит пухленький кошелек с драгоценными камнями и золотом. Поверь, некоторые даже вызвались на это сами, – Она издала короткий злой смешок. – Убеждены? – переспросил я. – А что же на самом деле ждет того несчастного, который сумеет меня… – Ты полагаешь, это возможно, мой Ангел? – рассмеялась она. – Во всяком случае, насладиться богатством ему не придется. Тому, кто одолеет нашего мастера, будет оказана огромная честь – принять смерть в поединке с его верной ученицей. От той же самой петли. – Понятно, – произнес я. – И что-то мне подсказывает, что оружия у него уже не будет… – Разумеется! – Она даже хлопнула в ладоши от восторга. – Впрочем, что об этом говорить? Ты победишь. Условия пари – все должны быть мертвы, и ни капли крови на полу арены. Там будут европейцы. Мы подумали, что европейцы могут не оценить твою замечательную зеркальную комнату… Да уж, в наш просвещенный век… Могут и не оценить… – Но я надеюсь, что ты споешь им после выступления? – Непременно, – с готовностью кивнул я. – Непременно спою, если только не проиграю ваше пари… Но тогда уж не взыщите. Женщина звонко рассмеялась и встала со скамьи. – Ты не увидишь меня, мой Ангел, но имей в виду – я тоже буду смотреть, как ты выступаешь, и надеюсь увидеть твой триумф. – Да, моя госпожа, – слегка поклонился я. Она удовлетворенно кивнула, небрежно перешагнула через груду бумаг, сброшенных на пол, наступив на один из чертежей, и удалилась, подав знак страже следовать за ней. Я опустился на одно колено и принялся собирать и раскладывать по порядку листы бумаги. Как ни парадоксально это звучит, я не хотел бы оказаться на месте человека, которому удалось бы убить меня – ханум быстро научилась кидать петлю, однако ей не хватало силы на то, чтобы одним страшным рывком придушить жертву, а то и сломать ей шею. Да она и не стремилась к этому. Ханум убивала медленно, и в ее глазах при этом сияло все то же нескончаемое любопытство… Собрав чертежи, я постоял несколько мгновений, держа их перед собой, а потом внезапно отпустил, листы с сухим шелестом снова упали на пол, рассыпавшись веером, а я опустился на ту же самую скамью. Для меня она была слишком низкой, острые колени оказались на уровне груди. Я оперся о них локтями и обхватил ладонями голову. Я вдруг понял, что хочу немедленно убраться отсюда. Нет, не потому, что боялся за свою жизнь – перспектива погибнуть и проиграть тем самым шахово пари была даже в чем-то соблазнительна. И не потому, что во мне проснулось милосердие, и мне не хотелось убивать этих мужчин, пусть даже заслуживших смерть, но ни в чем не повинных передо мной… Мне все это просто до смерти надоело. Надоело выполнять капризы порочной женщины, с еще более больным рассудком, чем у меня самого. Надоело потакать ее венценосному супругу, изобретая для него хитрые устройства для подслушивания и подсматривания. На самом деле, единственной причиной, по которой я не собрал вещи в тот же момент и не уехал куда глаза глядят, был мой дворец. Он был почти достроен, завершить его могли и без меня, но я должен был увидеть его в тот день, когда все работы будут закончены, когда строительные леса не будут искажать его благородный облик, немного нетрадиционный, немного волшебный, но прекрасный… Никто при дворе, кроме самого шахиншаха, не верил в то, что фокусник и певец сумеет довести до конца эту работу… Мне было безразлично, что обо мне говорили. Я строил этот дворец для себя самого и не мог бросить его, не закончив… Я наклонился, не поднимаясь со скамьи, и снова подобрал чертежи, а потом встал, положив их на скамью, и тщательно осмотрел свое верное лассо… ____ Было жарко. Арена была открыта солнечному свету, но до тех пор у меня не бывало таких долгих выступлений. Я сбился со счета, как это ни глупо. Кажется, четырнадцатый… Наверно, четырнадцатый. И убить его, право, было не так уж легко. Меня пошатывало, и все труднее было двигать левой рукой. Как назло, именно по левому плечу один из них все-таки полоснул меня. Впрочем, спрашивается, мне когда-нибудь в чем-нибудь в жизни везло? Я такого что-то не заметил… Я не знал, можно ли считать это проигрышем – пятно крови расползлось по белому рукаву сорочки, но на пол пока еще не капало… Зрители сидели под тентами… у меня уже не было времени на них оглядываться. С какого-то момента мне пришлось всерьез сражаться за свою жизнь. Впервые на этой арене. Из-под парика узкими ручейками стекал пот, щекотно скользил во впадинах щек и капал с подбородка; узкий черный жилет, казалось, весил не меньше стальной кирасы, и я задавался вопросом, так ли уж необходимо было постоянно одеваться в черное? Я никогда не выходил на арену в перчатках и понимал, что завтра мне это откликнется, как и расстегнутый, вернее сказать, разорванный резким движением ворот сорочки. Зрители, надо думать, были вполне довольны происходящим. Еще в начале – интересно, сколько с тех пор прошло времени, час, два? кажется, что целые сутки – выйдя на арену и грациозно поклонившись, я встретил множество недоуменных взглядов – это все были европейцы, возможно, и мои соотечественники. Не ожидали увидеть на арене варварской по их понятиям страны человека во вполне цивильном европейском костюме, с гладкими прилизанными черными волосами… но при этом в маске. Позже выражение растерянности и изумления сменил азарт. Совсем, как у шаха и его очаровательной женушки. Можно было переложить лассо в правую руку, но я не рискнул. И, наконец, мне удалось поймать момент – петля тихо свистнула, быстро и зло, как пуля, и затянулась на шее противника. Мощный рывок отдался болью в раненом плече, и я пошатнулся, едва не упав, однако мой противник был мертв. В раскаленном белом воздухе звучали восторженные крики, но мне было не до них. Я осторожно опустился на одно колено и принялся высвобождать свою удавку, в очередной раз снимать ее с чьей-то потной шеи… а окружающее слегка колебалось и плыло перед глазами. Мне больше всего хотелось оказаться в темноте… Еще один бой. Кажется, остался всего один… Я встал не без усилия и застыл в ожидании, восстанавливая дыхание. Арена казалась несколько неустойчивой, нечеткие мысли метались в черепе, не способны обрести ясность, и где-то в глубине отстукивал странный сбивчивый ритм еще не рожденной музыки. Но, как бывало всегда, едва появился новый противник, я мгновенно пришел в боевую готовность, глубоко вздохнул и… забыл выдохнуть. Передо мной стоял огромный лев. Это дитя африканской саванны вполне могло быть ручным зверем – очень уж чистый он был на вид, с очень уж пышной гривой, словно ее регулярно причесывали, однако сразу было ясно, что льва хорошенько разозлили, прежде чем выпустить на арену – в воздухе даже тянуло паленой шерстью. Мне очень хотелось посмотреть на шаха, но не было возможности, я не сводил взгляда с сердитых золотистых глаз… примерно таких же, как у меня самого. Конечно, идея принадлежала ханум, но мне было интересно, знал ли об этом шах. В конце концов, дворец я еще не достроил, и он едва ли стремился проиграть свое пари… Лев рыкнул, хлеща себя хвостом по ляжкам, и я машинально запихал в карман лассо. На такую шею мою петельку не накинуть, а если бы и удалось, черта с два его придушишь. А другого оружия у меня не было. Тут надо быть Самсоном, но я никогда не претендовал на такие подвиги… У меня был дар обращаться с животными, но они ведь легко чувствуют слабость… А меня шатало от усталости, и по шелковому рукаву расплывались кровавые пятна. Хищный зверь способен убить даже собственного хозяина, если почует кровь… Я тихо заговорил со львом, слова не имели значения – да и вряд ли этот лев знал французский. Я даже принялся что-то мягко напевать – какую-то очень простую детскую песенку, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойней и ласковей. Зверь, уже как будто изготовившийся напасть, замер на месте, недоуменно и подозрительно косясь на меня. Он чувствовал, что я не представляю угрозы, и в то же время маска смущала его. Зрители затаили дыхание. Трудно было представить себе, что более сотни человек, считая всю обслугу, могут вести себя настолько тихо. То ли понимали, что внезапный шум может стоить мне жизни, то ли пытались уловить, что я шепчу. Нет, лев не плюхнулся передо мной брюхом кверху, он просто зевнул, отошел на несколько шагов и улегся на землю, продолжая с сомнением коситься на меня, а я очень плавно и медленно отступил к стенке арены и без сил привалился к ней. Я даже не заметил, как льва выманили с арены, но в какой-то момент кто-то потянул меня за рукав, объясняя, что все кончилось. ____ Зайдя в свое обиталище, я первым делом содрал парик и маску и несколько раз глубоко вдохнул, потом напился воды, уронил на пол жилет, начал расстегивать сорочку… а потом стремительно схватил брошенную на столик маску и прижал к лицу, потому что в комнату радостно влетела ханум, как всегда, в сопровождении двух стражей. Она знала, как я выгляжу, и, полагаю, в глубине души желала увидеть мое лицо вновь, но я не собирался предоставлять ей такое удовольствие. И маленькая ханум, при всей своей жестокости и болезненном любопытстве, интуитивно понимала, что этого требовать НЕЛЬЗЯ. Поэтому она промолчала, окинув меня лихорадочно-жадным взглядом, и степенно приблизилась – госпожа, оказавшая слуге милость, обратив на него свое внимание. – Ты справился, mon cher, – объявила она. – Турок признал, что победа была на твоей стороне, так что мой блистательный супруг выиграл свой спор. Шах доволен тобой и я тоже, – Она скользнула взглядом по моему черепу – редкие черные пряди, надо думать, слиплись от пота сосульками – потом посмотрела на мой рукав. – Меня это всегда интересовало, – заметила ханум, вновь подойдя ко мне вплотную и глядя снизу вверх. – Значит, и у тебя течет кровь? Такая же, как у всех? А я уже начала сомневаться. – И меня даже можно убить, – мрачно напомнил я. – Я распоряжусь, чтобы тебе прислали врача, – предложила ханум. – Не нужно, – быстро ответил я. – Я как-нибудь сам. – Был момент, когда я даже испугалась за тебя, – призналась ханум. – Этот лев… и кровь. Пожалуй, это было опасно, не правда ли, мой Ангел? – В ее голосе отдалось неясное томление. – Неужели вы были так уверены, что я справлюсь со львом, – не удержался я, – что допустили это? У меня ведь не было ничего, кроме лассо, я и не подозревал… – Я вовсе не желала смерти моему учителю и Ангелу, – ответила женщина. – Льва застрелили бы – тебе нужно было только позвать на помощь. В этом я решила положиться на твою хваленую сообразительность. – Я не стал бы звать на помощь, – медленно произнес я. – И тогда бы вы позволили мне погибнуть? Она промолчала, только дернула черной бровью – видимо, согласилась. Я догадывался, что вуаль скрывает жестокую и прелестную улыбку, но не мог знать наверняка. – Ты сможешь петь для гостей? – наконец, поинтересовалась она. – Да, разумеется, моя госпожа. И, если позволите, я бы хотел принять ванну и заняться своим плечом… Ханум протянула маленькую смуглую ручку и коснулась моей шеи. На руке остался влажный след. – Холодный, – тихо заметила она. – Ты действительно, как мертвый. И пот у тебя прохладный, как утренняя роса. Что у тебя – лед внутри? – Не знаю, – сухо ответил я. Она поднесла ладонь к лицу. – И запах. Едва заметный. Странный. Немного сладковатый. Наводит на мысли о тлене, – Она передернула плечами. – Ужасно. Я молчал. Ткань сорочки, наверно, все прочнее присыхала к ране, придется отдирать. – Как мне наградить тебя, мой Ангел? – спросила женщина. Мне пришло в голову – понимала ли она, что больше всего мне хотелось сомкнуть пальцы на ее тонкой смуглой шейке и сжать их в смертоносном усилии. На все хватило бы одной руки – и чтобы обхватить, и чтобы придушить… избавив мир от чудовища, куда опаснее меня – потому что она не выглядела, как чудовище. И глядя в непроницаемые миндалины ее глаз, я вдруг подумал – она это отлично понимает. И смотрит она, кажется, с жалостью, смешанной с презрением. Интересно, почему? – Если представить на мгновенье, что я предложила бы исполнить любое твое желание, что бы ты попросил? – произнесла она. Оставь меня в покое, мысленно воззвал я, позволь завершить мою работу и просто уйти, потому что здесь меня ждет только смерть, и произнес вслух: – Мне ничего не нужно, моя госпожа. – Ладно, я оставлю тебя. Займись собой – у тебя мало времени, – Она отвернулась и пошла прочь, но, уже подойдя к выходу, оглянулась, стянула с пальчика кольцо с черной жемчужиной и бросила мне. Я механически поймал кольцо. – У тебя тонкие пальцы, на мизинец налезет, – сказала ханум, помолчала и добавила по-французски, – Ты бы мог многого добиться, mon Ange, умей ты хоть иногда просить. Глупый гордец, – и ушла. Я не без труда протянул перстень через сочленения фаланг левого мизинца. Жемчужина была необыкновенно хороша. 4. – Пожалуй, мне пора… уйти отсюда, – задумчиво произнес Эрик, вставая из-за органа. Под сводом церкви медленно замирало эхо последних нот Реквиема. – Уйти? – встревоженно взглянул на него отец Хайнрих. – Не беспокойтесь. Не в пропасть с Хиршфельзванда, – мрачно усмехнулся музыкант. – Да и в любом случае, я нашел бы менее банальный способ. – Я хотел сказать только, что мне жаль будет лишиться вашего общества. Почему вы все время думаете о смерти? – спросил патер. – Мы с ней на удивление близки, – Эрик подошел к стене, где были развешаны экс вото, не без интереса разглядывая их – маленькие дары людей, справившихся с какой-то бедой или болезнью, в благодарность Господу. – Успокойтесь, пока что я имел в виду только то, что скоро уберусь отсюда. Вы слышали, что говорят обо мне в городе? Вы – единственный здесь, кто не вздрагивает при моем появлении… – Честно говоря, вздрагиваю, – с улыбкой признался священник. – От неожиданности. Вы двигаетесь совершенно бесшумно… – Как Фантом, – пробормотал Эрик. – Мне все-таки кажется, что вам было бы лучше… – начал патер, но его собеседник нетерпеливо взмахнул костлявой рукой. – Оставьте! Мне не нужны ваши советы. И душу мою спасать уже поздно. – Вы же приходите сюда, – тихо напомнил патер. – У вас хороший инструмент, – пожал плечами Эрик. – Я рад, что он пригодился вам, – улыбнулся священник. Маска повернулась в его сторону, в глазницах смутно блеснули два желтых огонька. – Вам нужно просто продолжать писать, – сказал священник. – Если только музыка способна принести мир вашей душе…а мне кажется, так и есть. Ваша музыка – это дар вам от Господа. – Что вы говорите! – фыркнул Эрик. – Вы же слышали мою музыку. – Слышал, – признал священник. – И не хотел бы услышать ее снова. Она страшна, но в то же время – не могу не признать это – она прекрасна. И я знаю, что, в конечном итоге, она приведет вас к свету. И ваш призыв непременно будет услышан. – Я никого не зову. Я пишу просто… – Эрик снова отвернулся к маленьким дарам – скромным или дорогим, но в любом случае – самым щедрым, полным искренней благодарности. – Я пишу просто потому, что она сводит меня с ума. Впрочем, теперь она умолкла. Ее больше нет. – Она вернется, вот увидите, – улыбнулся священник. – Вы еще закончите вашу оперу. Не стоит оставлять что-то незавершенное. Эрик снова взглянул на него. – Закончить Оперу? Наверно, да. В конце концов, что значат для меня какие-то мелкие человеческие склоки? И тогда, может быть, она вернется…Вы правы – нужно возвращаться и работать. В мире нет ничего ценнее музыки. И снова он быстрым и неуловимым движением обогнул старика, стоявшего на пути к выходу, как будто боясь или не желая прикасаться к нему, и ускользнул в хмурый вечер, бросив коротко, – Прощайте. – Прощайте, – прошептал священник в открытую дверь, порываясь благословить своего визитера на прощанье, но сдержался – он знал, что встретил бы только раздраженный взгляд и неумолимое, – Не стоит. Я как-нибудь сам. _____ Я и не заметил, что король уже некоторое время сидел в комнате и слушал, не двигаясь и затаив дыхание. О, он умел слушать! Не отвлекаясь, я сделал необходимые пометки на мятом листе нотной бумаги. В какой-то момент, разъярившись от невозможности выразить в звуке то, что так и рвалось изнутри, я скомкал его и отбросил, а потом внезапно вскочил и долго шарил под столом и шкафом, нашел и расправил. Интересно, этот парень уже тогда находился в комнате? – я ведь мог и не заметить. Ноты, конечно, можно было и переписать, но это был бы слишком большой подвиг – и так приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы царапать пером по бумаге в тщетной погоне за летящей мыслью. Я всегда был не в ладах с каллиграфией. Я помахал листком, ожидая, когда чернила высохнут, и положил его в пачку других таких же. Теперь можно было отвлечься и передохнуть. Я повернулся на органном табурете и выжидающе посмотрел на короля. Юноша сделал жест, как будто собирался аплодировать, но, видимо, решил, что это неуместно, однако всплеснул руками, вскочил со стула, широким шагом прошелся по комнате – в глазах его полыхало пламя чистейшего безумия. Я даже слегка подвинулся вместе с табуретом, опасаясь, как бы он не налетел прямо на меня. – Орфео, это нечто просто невообразимое! – воскликнул он непривычно высоким голосом. – Теперь я понимаю… Вы же не выходили отсюда целую неделю! И, насколько мне известно, ничего не ели все это время. Я пожал плечами. – Но я понимаю, – Юноша остановился передо мной, пристально вглядываясь в мою маску – я невольно подвинулся еще, – Если вы пишете такую музыку… Я никогда… никогда… – он метнулся назад к стулу, почти упал на него и провел рукой по лбу. Я поднялся на ноги – несколько неуверенно, последние несколько часов я не вставал с табурета – взял пачку нотных листов и стал просматривать их. – Я слышал, вы пели вчера, – заметил король. – По-французски и по-испански. Это будет опера? Ее можно было бы поставить здесь, в Баварии. Как «Тристана и Изольду»! Я усмехнулся в маску. – Долго придется ждать, Ваше Величество. Боюсь, на это уйдет не одно десятилетие. Да и сюжет не совсем в вашем вкусе. В основе моей оперы образ дона Хуана, но это несколько… нестандартная версия событий… – Зато какая музыка! – Он подбежал ко мне, кажется, собираясь схватить меня за лацканы сюртука, однако вовремя остановился. Его лицо так и пылало, – Пусть уйдет много лет, ваша опера того стоит. Вы только представьте, как это можно было бы поставить… А вы бы исполняли главную роль… – Он осекся и застыл, испуганно глядя на меня. – Едва ли, – смертельно ровным голосом ответил я, аккуратно складывая бумаги на стол. – Вы, должно быть, утомлены, – помолчав, неуверенно пробормотал он. – Я распоряжусь, чтобы ужин подали немедленно, – и вышел из комнаты. Было желание взять одной рукой табурет и шарахнуть о клавиатуру органа, чтобы только щепки полетели, но, к своему собственному изумлению, я сумел справиться с порывом ярости… Я снова присел перед органом и закрыл глаза – замирающее эхо мелодии еще отдавалось в мозгу. Эту тему можно будет включить в оперу, она зазвенит печально и легко, как серебряный колокольчик, и имя ее будет – ЛаЖуа. В конце концов, радости без примеси печали я не знал никогда. ____ Это было примерно за год до того, как я уехал из Парижа. Никто не знал, откуда она взялась на стройке, но никто не нашел в себе силы ее прогнать. Она бродила среди рабочих, с любопытством оглядываясь, худенькая девочка лет двенадцати в старой и ветхой одежке и дрянных башмаках. Прямые черные волосы падали ей на плечи слипшимися прядями, а с узкого смуглого лица не сходила искренняя и веселая улыбка. Дитя улицы, как сказал наш архитектор – Гаврош в женском обличье. Я стоял на лесах, держа в руках чертежи, трепыхавшиеся на ветру, когда увидел ее в первый раз. Рабочие посмеивались, поглядывая на нее – видимо, она приходила сюда и раньше. – Как тебя зовут, la petite gamine? – окликнул ее кто-то, но она даже не обернулась. Один рабочий едва не снес ее тележкой с камнем и разразился бранью, напоминая, что на стройке посторонним не место, и ее тут непременно зашибут. Она была глухонемой, это мы поняли скоро, а вот составить заключение о ее умственных способностях я так и не успел… Во всяком случае, ее улыбка не казалась бессмысленной. Я подошел к самому краю площадки, глядя на девочку, и в этот момент ветер сорвал с меня шляпу, и она весело устремилась вниз. Я мог бы ее поймать, но обе руки были заняты чертежами… Теряю сноровку, однако. Возраст, наверно… Оставалось только перехватить бумаги одной рукой, а другой быстро провести по парику – убедиться, что хоть с ним все в порядке. А шляпа, между тем, неторопливо спланировала вниз на строительную площадку и попала прямо в руки девочке. Она неуверенно огляделась, посмотрела наверх, беззвучно рассмеялась и принялась проворно взбираться по лесам ко мне. Люди внизу смеялись и даже аплодировали. Девочка подошла, глядя на меня с любопытством, и безмолвно протянула мне шляпу. Я взял ее за край полей, стараясь на коснуться загорелой руки, тощей и цепкой, как лапка обезьянки… – Благодарю вас, мадемуазель, – вежливо произнес я, слегка поклонившись. Внизу громко расхохотались. Девочка широко улыбнулась – на этот раз мне – и продолжала стоять, опустив руки, как будто не знала, что делать дальше. Я аккуратно надел шляпу, пошарил в карманах, вытащил монетку – явно ценнее, чем стоила эта маленькая услуга – и бросил ей. Девочка ловко поймала монетку, торопливо засунула в башмачок, а я вернулся к своим делам. Однако девочка не ушла, а так и продолжала тихо стоять рядом и наблюдать за мной и за всей стройкой – сверху было хорошо все видно. Я то и дело подмечал ее взгляд, устремленный на мои руки. Не на маску… Хотя, может быть, ей просто нравился блеск черной жемчужины – наверно, даже в этой бессловесной замарашке дремала истинно женская любовь к блестящим безделушкам. Устав стоять, она невозмутимо уселась, подогнув тощие ноги, прямо на дощатый настил, и, наконец, задремала. Потом я спустился с лесов, а когда начало темнеть, кто-то растолкал ее и прогнал с верхотуры – чтобы ей не пришлось спускаться в темноте, что с непривычки могло оказаться опасным. После она еще появлялась на стройке – никто не понимал, что ее туда влекло, но вскоре ее уже стали считать чем-то вроде счастливого талисмана. Я и сам в приливе хорошего настроения мог перекинуться с кем-нибудь из подчиненных фразой – что-то сегодня ЛаЖуа не видно! Мы звали ее ЛаЖуа. Не знаю, кто первым это придумал, но это имя ей необыкновенно подходило. Многие делились с ней едой… Иногда она танцевала среди недостроенных стен, медленно кружилась, ритмично взмахивая руками, слушая музыку, ведомую только ей. Интересно, что это была за музыка? Или просто постоянный гул, смутно напоминающий рокот моря, который становится слышен, если сильно зажать руками уши? _____ Я стоял над черным озером, держа в руках смычок и скрипку. Не удержался. Если кто-нибудь там, на поверхности земли и услышит эту музыку, ничего страшного. Среди рабочих уже ходили легенды о духах, живущих в подземельях. А кто-нибудь еще вспомнит старинные сказки, в которых волшебники звучанием музыки возводили дворцы… Мы строили Оперу, как-никак… Стихла страстная ария, умолкла рыдающая скрипка, и теперь меня окружала тишина, нарушаемая лишь случайным плеском в воде, да шорохом по углам. Я закрыл глаза, мне хотелось раствориться в пустоте вокруг, чтобы дыханье жизни не тревожило словно бы обнажившиеся, вылезшие наружу нервы. Этого было мало, я пнул ногой фонарь – он сорвался с каменного берега в воду озера. Но абсолютно темно не стало – я вдруг увидел в стороне желтый огонек. Она сидела в тоннеле, отходящем от озера вглубь стены и выворачивавшем на поверхность. Рядом с ней стоял на земле фонарь, а она сидела, опершись локтями о колени, погрузив подбородок в ладони. Смотрела на меня. Просто смотрела, ведь слышать музыку она не могла. Или как раз могла? Может быть, какие-то из издаваемых скрипкой звуков и могли восприниматься ее ущербным слухом, но ведь не вся мелодия? Этого я тоже так и не узнал. Я опустился на ступеньку рядом, и девочка вдруг осторожно прикоснулась к моему плечу, провела рукой по плотной ткани сюртука, словно погладила, а потом встала и ушла куда-то в темноту. Мне пришло в голову, что она могла жить тут. Поэтому она и бродила по стройке – это был ее дом. Если поискать, может быть, еще отыщется в глухом углу жалкая подстилка и даже небольшой запас провизии, тщательно оберегаемый от крыс. Кто-то другой пришел бы в ужас, а я только подумал – а ведь здесь действительно можно жить. Я уже проводил здесь по много часов подряд, может быть, даже целые ночи… Конечно, подземелье требуется благоустроить. А почему бы и нет? – здесь на озере хватит места, чтобы построить целый дом! Интересная, кстати сказать, задачка для архитектора. И пусть живет себе. Только ее сначала надо отмыть и одеть во что-то приличное… И что она будет делать дальше – прилично одевшись? Жить охотой на местных крыс? _____ Она по-прежнему появлялась на стройке от случая к случаю, и у нее возникла странная привычка – уж если она заходила в будущую Национальную академию музыки, то держалась поближе ко мне. Окружающие беззлобно посмеивались, а я относился к ней, примерно как к любимой обезьянке ханум – забавному и немного жалкому зверьку. Та обезьянка тоже так и тянулась ко мне, как и многие животные. Пару раз мне удалось заманить ЛаЖуа на нижние уровни подземелья, к озеру, и там я снова играл и даже пел – ради эксперимента. Ничто так и не показало мне, что она слышала меня, ей просто почему-то нравилось за мной наблюдать. Может быть, в силу моего необычного облика – очень высокий рост, нескладная фигура, маска… руки. По крайней мере, вид моих рук не вызывал у нее отвращения. Хотя, надо признать, они были лишь ненамного костлявей ее собственных птичьих лапок. Однажды, когда я положил на стол пачку чертежей, сердито втолковывая что-то подчиненному, ЛаЖуа подошла совсем близко и робко потянула к себе один лист. Не желая отвлекаться, я позволил ей стащить его и, не глядя, сунул ей в руки карандаш. Уже через несколько минут я хватился чертежа, огляделся и увидел, что моя «обезьянка» опять сидит на голых досках и выводит что-то прямо поверх чертежа, высунув от старательности язык. Она не догадалась перевернуть лист и рисовать на чистой стороне… Я покачал головой, подошел к ней и застыл на месте, узнав в ее рисунке себя… Конечно, нетрудно изобразить маску – невыразительное, недвижное подобие лица – как и черный костюм, и шляпу с полями, но и это надо суметь. А главное – она смогла уловить и отразить на бумаге движение рук. Я сам не замечал за собой, что, увлекшись чем-то, очень живо жестикулирую, а тут обратил внимание… Может быть, все дело было в том, что никому никогда и в голову не приходило, нарисовать мой портрет. И в первую очередь – мне самому. Я наклонился к ней, и ЛаЖуа заметила меня. Резко вскочив, прижимая к груди рисунок и карандаш, она убежала. Почти вся ночь ушла на восстановление чертежа – тем более что я никак не мог сосредоточиться на работе. Очень мешало странное и слегка тревожное ощущение, что ЛаЖуа нельзя более воспринимать как милого и неразумного зверька. _____ – Ваша поклонница? – усмехнулся архитектор, забирая у меня рисунок, на котором был изображен рабочий, обедающий в пустом проеме будущего окна. Обычно ЛаЖуа прибирала свои рисунки и уносила куда-то, но иногда отвлекалась, теряла к ним интерес и забывала. Рисовала она довольно схематично, однако у нее был редкий талант подмечать характерные особенности внешности или движения и передавать их на бумаге, делая своих персонажей очень узнаваемыми. Из нее получилась бы неплохая карикатуристка. Я посмотрел на архитектора совершенно невыразительным взглядом. – Я возьму это, покажу кое-кому, – Он аккуратно положил лист в папку и ухмыльнулся. – Вы ее, часом, удочерить не собираетесь? – Удочерить? – растерянно переспросил я. – Я пошутил, – ответил он, дернул рукой, словно собирался хлопнуть меня по плечу, но вовремя сдержался – как и другие, он избегал прикасаться ко мне – и только добавил, – Будьте осторожны. – В чем? – снова переспросил я – его шутка настолько меня ошарашила, что я все еще соображал исключительно плохо. – Мало ли какая зараза может быть у вашей подружки, – пожал он плечами. Удочерить. Конечно, это могла быть только шутка. Я никогда даже не задумывался о том, как бы это было – иметь своего ребенка. Быть чьим-то отцом… Ведь действительно, можно просто взять себе чужое дитя. Заботиться о нем… Обучать… И обеспечить ночными кошмарами на всю жизнь, а то и психическими отклонениями, позволив разок увидеть мое лицо. Быстро темнело. Наступил вечер, люди расходились по домам. Я огляделся в поисках ЛаЖуа, и она оказалась совсем рядом – таращилась в медленно заходившееся синью небо, словно наблюдала интереснейший спектакль. Я в очередной раз поймал себя на том, что невольно морщусь под маской и стараюсь не подходить к ней совсем близко. Кисловатый запах давно немытого тела безумно раздражал меня, а ведь поначалу я совершенно не обращал на него внимания. Но одно дело – обезьянка, совсем другое – человеческое существо, способное на творчество. Повелительным жестом я поманил ее к себе. Если бы я мог приказать ей, она пошла бы за мной хоть в ад, но с ЛаЖуа я был лишен возможности использовать свой чарующий голос. Однако взмаха руки оказалось достаточно – она послушно подошла, и я крепко взял в свои длинные затянутые в перчатку пальцы ее тонкую, цепкую руку. Мы быстро дошли пешком до моего жилища – она без труда подлаживалась под мой широкий шаг, с любопытством озиралась, а посматривая в мою сторону, улыбалась своей приветливой, веселой улыбкой. Моя тогдашняя квартира не отличалась роскошью обстановки – я считал ее временным пристанищем и, в любом случае, почти постоянно находился на стройке, зато там имелась большая ванна, и я надеялся, что ЛаЖуа как-нибудь сама разберется, что с ней делать. Я знал, что хозяйка дома потеряла дочь на пару лет младше, чем ЛаЖуа, но уличная девчонка была совсем миниатюрной и очень худой, так что мне удалось без труда раздобыть для нее приличную одежду. А потом оставалось только убедить ее жестами, что ее лохмотьям самое место в печке. Мне показалось, что она все поняла, так что я оставил ее наедине с горячей ванной и убрался в свой кабинет. Хозяйка раздобыла для нас ужин. Я не хотел есть, но она наверняка была голодна, даже если кто-то подкормил ее на стройке. А что мне делать с ней потом? Вправду что ли оставить ее при себе? Пусть даже она недоразвита умственно, это живое, теплое существо, и она прикасалась ко мне… через ткань или кожу перчатки. Но мои руки она видела, может быть, увидеть мое лицо для нее не будет таким уж страшным испытанием? Я медленно стянул – если не сказать, содрал – перчатки. Поздно спохватился. Нужно было надеть их пару дней назад, когда ярко светило солнце. Теперь язвы открывались буквально на глазах, кожа сочилась бесцветной жидкостью – хоть залезай на неделю-другую в подземелье, чтобы и не высовываться на поверхность. Какие уж тут дети… Я всегда был один и не умею жить иначе. И мое прошлое еще когда-нибудь напомнит о себе – возможно, неожиданно и жестоко… Она робко вошла в кабинет, немного ношеный костюм был ей даже великоват. Впервые я внимательно оглядел ее – ее трудно было назвать красивой или даже симпатичной. Во всяком случае, пока она не улыбалась. В ее тощей фигурке, да и в лице с грубоватыми чертами пока еще не было ничего от женщины, ее вполне можно было принять за мальчишку, если бы не юбка. Поужинав – я только наблюдал за ней, прикидывая, можно ли научить этого дикого зверька манерам цивилизованного человека – она подошла ко мне и бесцеремонно уселась на край письменного стола. Так она могла смотреть на меня сверху вниз. У меня возникло инстинктивное желание спрятать куда-нибудь с глаз подальше сложенные на коленях руки. Тем более что от легкого волнения они тут же покрылись холодным потом, блестящим при свете свечи. Я надеялся, что ей не придет в голову попытаться сдернуть с меня маску. Но нет, она бы не посмела. Она просто сидела, опершись рукой о поверхность стола, изогнувшись каким-то грациозным и по-взрослому женственным движением. Смотрела и молчала, не двигаясь. Я достал из ящика стола партитуру оперы. Под куполом черепа опять нарастала новая мелодия, на этот раз до неприятного беспокойная. Больше всего мне хотелось сбежать сейчас в подземелье и играть… играть хоть до рассвета. Здесь у меня не было такой возможности – живо выставят из квартиры. Даже люди, с пониманием относящиеся к творчеству, не оценили бы пения поистине дьявольской скрипки в ночную пору… Я не знал, что делать с ЛаЖуа, и ее присутствие уже начинало раздражать меня. Может быть, она могла бы тихо рисовать что-нибудь в стороне, как обычно? Я поднял на нее глаза, собираясь предложить ей бумагу, и вдруг девочка протянула руку и провела кончиками пальцев по гладкой щеке маски. Я невольно напрягся, но девочка опустила руку – вполне возможно, что она всерьез считала маску моим настоящим лицом. Изогнув губы в своей всегдашней улыбке, она принялась расстегивать пуговицы жакета, и я не успел вернуть на место отвисшую челюсть, как в дрожащем свете блеснула еще даже не девичья грудь… Резким движением я запахнул на ней одежду, резким настолько, что она испуганно соскочила со стола и все так же молча смотрела на меня, не понимая, что она сделала не так… А у меня было большое желание от души оттрепать ее за уши. Хотя она-то ни в чем не была виновата. Скорее, следовало бы поймать того, кто сделал ее такой, и не за уши, а убить на месте. В лучших традициях любимой супруги персидского шаха. Вот только, возможно, пришлось бы убить очень многих… И страшнее всего мне показалось ее искренне изумление. Не стоило возмущаться – как она могла вообразить?! Она ничего не воображала, она делала то, что считала естественным. Нормальным. И я не должен был чувствовать себя оскорбленным, и мое уродство для нее не существовало. Пока не существовало, по крайней мере. Ведь, когда я набросил одежду на ее обнаженное плечо, она болезненно дернулась, ощутив прикосновение моей кожи – ледяной и влажной. Я медленно поднялся на ноги, когда я стоял, ее лицо находилось где-то на уровне моего живота. Она смотрела снизу вверх без малейшего страха, но и без обычной своей улыбки, и, несмотря на отсутствие грязных разводов на щеках и замурзанных лохмотьев, вид у нее был до невозможности жалкий… да и у меня, пожалуй, не лучше. Она неуверенно протянула руку, едва не коснувшись моего тела, но я быстро перехватил ее за шкирку, не желая знать, что еще придет ей в голову, и вывел ее из кабинета в спальню. Она тихо сидела там некоторое время, а потом заснула на моей постели, прямо в своей новой одежке, скинув только башмачки. А я еще долго работал над обеими своими операми – музыкой и зданием, и, в конце концов, меня тоже сморил сон прямо за столом. Когда я проснулся, в окна уже заглядывало солнечное – будь оно неладно – утро, а ЛаЖуа испарилась, как будто ее и не было. И я даже вздохнул с облегчением… Я ведь не знал, что больше ее не увижу. _____ Видимо, весь день хозяева разрывались между требованиями морали и жадностью – я щедро платил за квартиру – но вечером все-таки заявились ко мне в праведном гневе и потребовали, чтобы я покинул их дом. А что они, спрашивается, должны были думать, если мужчина с более чем необычными повадками приводит вечером домой бродяжку с улицы… тем более, если он урод. Монстр… Для них все было очевидно. Я был готов к этому и даже не злился на них, просто тотчас же собрал вещи. Хозяин явно растерялся, и мне пришло в голову, что все его праведное возмущение было продиктовано той же жадностью. Он рассчитывал выманить у меня лишние деньги в обмен на обещание молчать. Нет уж, благодарю покорно. Уж лучше я проведу ночь на улице. Или в подземелье Оперы, где можно будет хотя бы тихо подумать… ЛаЖуа я больше никогда не видел. Не знаю, что с ней сталось, но больше она не приходила ни на стройку, ни на озеро. И ни разу больше рабочие не упоминали о ней – по крайней мере, при мне. Кто-нибудь наверняка видел, как мы ушли тогда вдвоем. Но, что бы они ни думали, с тех пор судьба ЛаЖуа стала запретной темой. На стройке ко мне относились более-менее доброжелательно. Боялись, конечно, но в то же время искренне уважали. Это отношение так и не изменилось. И очень скоро воспоминания о ЛаЖуа были вытеснены тяжелым трудом и повседневными заботами, ушли в землю с опавшей листвой и осенними дождями. Лишь иногда они приходили ко мне вместе с неясной мелодией – перезвоном маленьких серебряных колокольчиков – которую я не премину записать когда-нибудь. Попозже… 5. Эрик сидел в кресле, глядя в пустоту. Маски на нем не было, сюртук и пальто лежали поверх небольшого саквояжа. Вечером стало темно, только смутно светлели рукава сорочки, да бледное лицо; пальцы машинально дергали и тянули кольцо, пытаясь снять его с мизинца, но никак не удавалось провести его через сустав. И как он только сумел натянуть это кольцо тогда, много лет назад? Может быть, потому что руки были влажными… Сейчас его кожа оставалась совершенно сухой и шершавой – не о чем было волноваться… Завтра он покинет этот городок, неприветливый, как и весь остальной мир. Хватит. Он прекрасно понимал, почему застрял здесь, в глуши. Это не был очередной причудливый каприз больного рассудка – это был точный расчет. Медленный и изощренный способ самоубийства. И что еще оригинальнее – без малейших гарантий на успех. Он не был уверен, идут ли охотники по следу. Но он верил в их упорство. Они все-таки добрались сюда, столько лет спустя… И они охотились как-никак за Эриком, Ангелом Смерти…Это должны были быть серьезные люди… Но теперь с этим покончено. Завтра он уезжает, чтобы жить дальше, уезжает домой. Домой – это во Францию, в Париж, в Оперу… в подземелье под ней. Вот что, оказывается, значит «домой». А ведь верно – там можно жить, на берегу Аверна, как он назвал подземное озеро, можно построить дом, самое удивительное архитектурное творение, какое только способно создать его воображение. И не будет изумленных взглядов. Его никто не увидит – Эрик позаботится о смертоносных ловушках на пути. Там можно будет играть на скрипке, на арфе или органе в любое время, когда захочется. И музыка… там она непременно вернется, и он сможет продолжать писать – откуда-то он знал это. Не то, чтобы на него благотворно подействовало общение со старым священником – он ведь так и не дал бедняге слова сказать! – но, так или иначе, атмосфера этой маленькой, забытой всем миром церквушки успокоила его истерзанную душу и вернула к реальности. Именно здесь ему пришло в голову, что из-за мелких ссор и недовольства не стоит отрываться от работы, которая так много значила для него. И тогда можно будет, наконец, остановиться и полностью посвятить себя главному делу его жизни… Ему даже захотелось поднести этой церкви какой-нибудь дар – пусть висит на стене, среди экс вото… отмечая особый момент в жизни заезжего авантюриста и музыканта. Священник поймет, и ему будет приятно. Вот хотя бы кольцо – оно не заключало в себе таких воспоминаний, с которыми тяжело было бы расстаться, однако, проведя на мизинце Эрика около десяти лет, стало почти что частью его самого, почти срослось с его плотью. Подойдет в самый раз. Если только удастся его содрать… Внезапно Эрик застыл, напряженно вслушиваясь в тишину… Вот именно – в доме было на удивление тихо. Тихо настолько, что этого просто не могло быть! И музыкант понял, что опоздал с отъездом. Он не думал, что преследователи настолько обнаглеют, а теперь на его совести еще чья-то смерть. Он медленно поднялся с кресла, повернулся к двери. Хотя опасности с тем же успехом можно было ждать и со стороны окна. Он знал, что эти господа умеют двигаться так же ловко и бесшумно, как и он сам. Следовало открыть дверь, спуститься вниз и выяснить причину давящей тишины. Этого от него ждали. А можно было собрать все оружие, затаиться в углу, спиной к стене, и ждать – когда-нибудь у кого-то из них лопнет терпение, или что-то произойдет… А можно было и по-другому…но стоило ли? В конце концов, разве не ради этой самой встречи, он сидел в этом городке? Верное лассо уже скользнуло в ладонь, Эрик благодарно сжал тонкий шнур, словно дружескую руку, и бросил на пол. Пусть у него не будет никаких преимуществ, чтобы не было и соблазна ими воспользоваться. Эрик даже подумал, не сесть ли обратно в кресло и не вздремнуть ли на полчасика – пусть сами идут к нему, но снизу донесся глухой стук – видимо, кто-то вошел в дом, а следом – высокий, визгливый вопль, даже не разобрать, мужчина кричал, или женщина. Эрик решил, что желание поиздеваться над преследователями может привести к лишним смертям на его совести, и шагнул к двери. Он, не спеша, вышел в коридор, прикрыл за собой дверь, удивляясь, что все еще жив, и никто на него не напал. Вышел на лестничную площадку – дверь внизу была открыта, в помещение задувал холодный осенний ветер, кажется, даже со снегом, а на полу еще светил брошенный кем-то, но не разбившийся фонарь. Но что еще там было, внизу, Эрик не успел рассмотреть, так как сзади зашевелилось, зашуршало, очень сильные пальцы обхватили его тонкие запястья и завели за спину, а под ребра с правой стороны ткнулось лезвие кинжала. Не убили сразу… не торопятся. Слишком долго они охотились за ним, чтобы убить быстро. Кроме того, они уже потеряли одного товарища. Его труп остался в глухом овраге неподалеку от Шванзее… Вместе с роскошным жеребцом – подарком Его Величества. Не слишком ли большая честь для убийцы – погибнуть рядом с прекрасным конем? _____ Я сложил листы аккуратной стопкой и встал из-за королевского органа. Ничего было сидеть тут и пытаться снова вызвать в сознании музыку – она ушла. Я мог только перебирать уже написанное, вслушиваться, менять что-то… Доводить до совершенства. Король был в отъезде – ведь у короля должны быть какие-то обязанности. Я похлопал торцом пачки бумаги по столу, чтобы выровнять листы, и положил их в кожаный футляр с металлической застежкой. Привел в порядок весь свой арсенал, закончил работу над запасной маской и только тогда вдруг осознал, что означают мои действия. Я снова собираюсь в путь. Я уезжаю из замка. До сих пор я просто не допускал этой мысли, я отгораживался от нее, загонял поглубже, и вот она явилась во всей своей беспощадной ясности. Я не могу здесь больше оставаться. Вот только непонятно было, как сказать это королю. Он все еще страшно переживал из-за расставания с Вагнером, то и дело писал ему в Швейцарию, и мой отъезд потребовал бы, по меньшей мере, объяснений. А вот объяснить я как раз ничего не мог. Никто никогда не воспринимал мою музыку так остро, до такого предела погружаясь в нее и забывая обо всем, как он. Впрочем, оперу свою я до того никому и не играл, а это, что ни говори, особое сочинение… Я играл и пел, и, оборачиваясь иногда, встречал на его прекрасном лице такое выражение, что мне становилось страшно. Страсть искажала его черты до неузнаваемости, в глазах снова возникал яркий и грозный блеск. Я не мог объяснить королю, что перемены в его поведении начинают беспокоить меня… Интересно, безумием можно заразиться? Никогда не занимался этим вопросом. Человек даже не подозревает, какие глубокие и темные омуты хранит его собственное сознание… Те, кому случалось уловить мою музыку из-под земли в Париже, называли ее дьявольской или потусторонней… Было ли в ней заключено истинное зло? А может быть, я тут был и ни при чем, у этих отпрысков королевских родов обычно тяжелая наследственность… могут быть какие угодно врожденные отклонения… кто бы говорил… Но надо было учитывать и одну подмеченную мной закономерность – мое непостижимое свойство приносить окружающим несчастье. Смерть и разрушения так и стлались за мной, словно повиснув на складках моего плаща. Излагать все эти – даже не мысли, а какие-то путаные ощущения – юному королю было бессмысленно. Так что, наверно, не стоило и пытаться, но улизнуть, не прощаясь, было бы все-таки вопиющим нарушением этикета. Значит, мне предстояло несколько исключительно тяжелых минут. Что ж, не впервой. Я взял на конюшне роскошного белого жеребца – королевский подарок – и отправился к озеру размяться и дать коню побегать. Летний день был омерзительно солнечным, но сидеть в четырех стенах мне не хотелось, и оставалось только наклонить шляпу вперед, защищая глаза. Я медленно ехал по дороге, когда за спиной послышалась торопливая рысь, и меня нагнал совершенно незнакомый мне мужчина средних лет – впрочем, я ни с кем, кроме Его Величества, здесь и не общался. Уж наверно, этот человек имел право здесь находиться. – Герр Орфео, – слегка поклонился он, не называясь, он явно пребывал в абсолютной уверенности, что я должен его знать. – Какая удача! Я как раз хотел с вами побеседовать, – говорил он по-французски, считая, наверно, что мне так удобнее. Нетрудно было угадать, в чем дело. Правительство и лучшие люди страны обеспокоены, что какой-то фигляр опять оказывает слишком сильное влияние на короля… и мне решили вежливо посоветовать исчезнуть… может быть, даже посулив кругленькую сумму… А могли, наоборот, предложить остаться, при достаточной сговорчивости на будущее… У меня не было ни малейшей желания опять лезть в политику. Вдоволь наигрался на Востоке, по молодости. И хорошо выучил, что в конце этих игр приходится спасать свою шкуру. Не то, чтобы я особо ее ценил, но тут уже дело принципа. Сделав вежливо отступление и похвалив погоду и окружающую природу, мой собеседник предпочел перейти к делу. – Его Величество любит проводить время в вашем обществе, герр Орфео, – заметил он. – И вы должны понимать мой интерес к вашей особе, – люди, искренне обеспокоенные будущим нашей страны… – Меня не волнует политика, – заверил я его. – Мои интересы лежат исключительно в области искусства. – Но у вашего пребывания здесь должны быть какие-то причины? – спросил он. Я пожал плечами. – О причинах моего пребывания здесь вам лучше спросить вашего короля. – Король – ребенок, помешанный на рыцарских романах! – сердито объявил он. – Это просто несчастный случай, что он оказался на престоле. И – увы! – обладает слишком твердой волей, чтобы им можно было управлять… – Он внимательно посмотрел на меня, даже прищурился. Как будто воображал, что сумеет разглядеть сквозь маску выражение лица. Если б оно еще было… – В области какого же искусства лежат ваши интересы в данном случае? – поинтересовался он. – Ведь ваши таланты представляются безграничными. Вы и музыкант, и певец, и композитор, и архитектор, и фокусник, и художник, и… кто там еще? Может быть, палач? Убийца? – последнее слово прозвучало в его устах как assassin. Я не вздрогнул. Только молча повернулся в его сторону, ожидая продолжения. Если этот человек ждал, что его слова произведут на меня эффект ударившей в землю перед нами молнии, то напрасно. – Дело в том, что я имел честь созерцать ваше выступление в Мазандеране, – решил пояснить он. – Никогда этого не забуду… На арене с лассо… поразительно! – Не припоминаю, – невозмутимо сказал я. – Неужели? Но вы ведь не будете отрицать, что служили персидскому шаху? – Я не помню, – повторил я, спешившись – мне показалось, что у моего красавца-коня что-то не так с подковой на правой передней ноге. Нет, действительно показалось. Я медленно пошел вперед, ведя коня за собой, и моему компаньону пришлось тоже сойти на землю. – Не думаю, что вы забыли тот день, – упрямо продолжал он. – И я уверен, что на левом плече у вас найдется шрам, который едва ли позволит вам его забыть. Может быть, проверим? Да если бы я помнил, откуда взялся каждый мой шрам… этих воспоминаний хватило бы на толстенный том. Впрочем, про этот самый шрам я действительно помнил… – Но мое потрясение вашими подвигами на арене не сравнится с восторгом от вашего пения в тот же вечер. Я был околдован. Как и все. Именно тогда я понял, насколько вы опасны, – Он мечтательно прикрыл глаза, словно до сих пор слышал ту таинственную и волнующую песнь. Охотно верю – мое пение нескоро забывается… А потом его внезапно передернуло. И это меня не удивило – он просто вспомнил то, что было после. Я хорошо пел тогда. Сам даже не знаю, как я справился после тяжелейшего дня… Наверно, дело было в том, что внутри у меня так и клокотала едва сдерживаемая ярость. Меня разозлила ханум, а еще более того меня бесили все эти гости, лощеные господа, которые теперь с таким сладострастием обсуждали сегодняшнее представление на арене. Мне внезапно вспомнилась моя самая первая ярмарка… И, завершив свое пение, уже слыша восторженные аплодисменты, уже начав сгибаться в поклоне, я вдруг резко распрямился, сорвал маску и швырнул ее к их ногам. Аплодисменты прекратились в одно мгновенье, словно все эти люди разом оцепенели. И вот тогда я уже поклонился с удвоенной грацией и величаво удалился. Шах был в ярости, а вот ханум хохотала до слез… – Полагаю, раз уж у вас настолько скверная память, Его Величество, скорее всего, и не подозревает обо ВСЕХ ваших способностях? – Если вы рассчитываете шантажировать меня… – Я резко остановился, и конь удивленно храпнул, едва не ткнувшись носом мне в спину. – О нет, ни в коем случае! Я просто хотел прояснить ситуацию: я принадлежу к некой могущественной организации, интересы которой распространяются на самые разные области, и, учитывая бесчисленность ваших талантов, наше сотрудничество… – Я понял, – Носком сапога я прочертил пыли на дороге треугольник и в нем – глаз, – Несмотря на свое равнодушие к политике, я знаю, что не только король, но и его предки находились не в лучших отношениях с вашим обществом. Прошу прощения, но сотрудничать с какими-либо обществами, ни тайными, ни явными, я более не намерен. Я не служу никому. Кроме, разве что, муз. – Я ожидал такого ответа, – Он усмехнулся. – Я просто хотел проверить. Возможно, это и хорошо, что вы отказались. Вспоминая вашу выходку на том приеме и реакцию шаха, я не могу не прийти к выводу, что на вас не стоит полагаться. Вы слишком импульсивны и не склонны думать о последствиях своих поступков. – Вы весьма точно меня охарактеризовали, – пожал я плечами, сильно сомневаясь, что на этом разговор закончится. – Я заговорил с вами, собственно, ради того, чтобы сделать вам дружеское предупреждение. Мне стало известно, что вы, видимо, собираетесь в ближайшее время покинуть замок… – Вот как? – восхитился я. – В таком случае, завидую вашей осведомленности – я сам понял это всего лишь около часа назад! Конь заскучал и принялся толкать меня в спину. – Основная цель нашего общества, как вам известно – накапливание знаний, – приветливо улыбнулся он. – Знать о людях то, чего они сами о себе не знают – моя прямая обязанность. – Это может показаться несколько… неудобным, – Я разгладил подошвой сапога рисунок в гравии и снова двинулся вперед. – Так вот, что касается моего предупреждения, – продолжил мой непрошенный собеседник. – Я вам искренне не советую уезжать сейчас из замка. Тем более что это послужит к удовлетворению всех заинтересованных сторон – и нас, и короля, и вас самого – не поверю, что общество монарха вам уже наскучило. Оставайтесь, отдыхайте, музицируйте вволю… вот и все, что я хотел вам сказать. Я резко остановился и тихо произнес, – Моя музыка… У этих аристократов, как правило, тяжелая наследственность… Моя музыка вполне могла не самым лучшим образом воздействовать на сознание человека, тем более, на человека с утонченным вкусом и юной душой… Я ведь сам уже это почувствовал. А если пойдет слух, что король не в своем уме… – Что же будет, если я поступлю вопреки вашему совету? – поинтересовался я. – Видите ли, герр Орфео, мы узнали, что в окрестностях замка находятся ваши старые знакомые и бывшие коллеги – кажется, на востоке их именуют хашишинами? – Неужели шах до сих пор… – пробормотал я. – Возможно, шах по-прежнему считает вас мертвым, а вот этот орден просто не терпит невыполненных дел, – развел он руками. – Скрывшись от них, вы нанесли удар их репутации. Но не беспокойтесь, в замок проникнуть им не дадут. Мы могли бы попытаться взять их, но это может дорого обойтись, кроме того, мы решили, что выгоднее будет предоставить их самим себе. – Так что же вы предлагаете мне – поселиться здесь на всю оставшуюся жизнь? – Через некоторое время, – со значением произнес он, – мы поможем вам безопасно покинуть замок. И, как я уже говорил, у нашего ордена большие возможности, а ваша… хм… непохожесть на других наверняка создает вам множество трудностей. Мы могли бы оказать вам помощь… – Благодарю за предупреждение! – весело ответил я, поднимаясь в седло. – Но от вашего в высшей степени соблазнительного предложения вынужден отказаться. А теперь извините, мне пора. Надо еще до заката собрать вещи. Он смотрел на меня снизу вверх со злостью и изумлением. – Вы, вероятно, не поняли. Они следят за дорогами и не дадут вам далеко уехать. Даже если вы сумеете прорваться мимо них, им нетрудно будет вас выследить. – Я знаю, – кивнул я. – Еще раз благодарю. Я повернул в сторону замка, но мужчина схватил меня за полу сюртука, его лицо залилось краской от гнева. – Послушайте вы! Даже если вам удастся обойти убийц, я бы не советовал вам ссориться с… Я резко наклонился к нему с седла, поднеся левую руку почти к самому его лицу. – У вас как будто хорошая память… Она вам ничего не подсказывает? – В моей ладони, как по волшебству, возник, скользнув из рукава, шнурок, свернутый петлей. Вся краска тотчас же покинула его лицо – любопытная метаморфоза. А я слегка толкнул коня каблуками – шпор я не носил – и он радостно помчался галопом к замку. _____ Я не мог бы сам объяснить себе, что заставило меня так поступить. Едва ли шок ухудшил бы состояние короля, скорее, он мог протрезвить Его Величество, избавив от наваждения, созданного моей коварной музыкой… Но об этом я определенно не думал. Может быть, я хотел обрушить за спиной мосты. Чтобы не было искушения вернуться. Когда юный король вошел в мою комнату, я сидел у органа, не играл, а только нежно поглаживал клавиши. Хороший инструмент… Вещи были собраны, я был одет в дорогу, только шляпа и маска лежали на футляре со скрипкой. – Орфео, вы… – нерешительно начал молодой человек, окинув взглядом комнату. – Да, Ваше Величество. Я уезжаю. – Кто-то говорил с вами? – с горечью спросил он. – Вас вынуждают... – Нет, Ваше Величество. Это мое решение. Вон там, – не поворачиваясь, я махнул рукой в сторону стола, – лежат некоторые чертежи… наработки по поводу строительства вашего замка… Это обойдется дорого, но если вы решите... И благодарю вас за все, – Я продолжал сидеть, не отрывая глаз от клавиатуры, снова машинально теребя шрам на подбородке. Я уже смертельно жалел, что на мне нет маски, но просить короля выйти из комнаты мне не хотелось. Он мог бы и сам сообразить. Он ведь был неглупым мальчиком. И предупреждать его о чем-либо не имело смысла. Он все это знал. Его с младенчества готовили быть королем. Он не ушел. Он приблизился к столу, вскользь просмотрел бумаги, потом поднял с футляра маску, повертел ее в руках, разглядывая несколько растерянно. Я невольно сжал кулаки – не выношу, когда кто-то касается моей маски. Он так и стоял у меня за спиной, и я чувствовал, как постепенно зреет в нем мысль – напомнить, что он, в конце концов, король, а я… А между тем, сгущался вечер, в небе высыпали звезды – самое время уезжать. Я тяжело встал на ноги и повернулся. Он ничего не сказал, просто стоял на месте, глядя широко раскрытыми глазами. Он не барышня, чтобы в обморок падать… хотя, бывало, и не только барышни падали… Я почувствовал, что уголок рта задергался от напряжения, заныл расчесанный рубец. Я протянул руку, юноша все так же молча отдал мне маску, и я заметил, что он старается не коснуться при этом моих пальцев. Раньше он не стремился избегать прикосновений. А ведь руки мои он видел и раньше… Я аккуратно надел маску, взял шляпу, футляры со скрипкой и с партитурой оперы, саквояж и направился к выходу. И только потеряв из виду мое мертвое лицо, король шумно выдохнул и опустился в кресло – я слышал, выходя из комнаты. У него было время окликнуть меня, но он не стал. Вернее, не смог. Тем лучше. ____ мчался по пустынной лесной дороге, чувствуя коленями, как ладно двигаются могучие мышцы коня, а в голове опять загрохотала музыка, и мне казалось, что мой белый жеребец тоже слышит ее и потому сам все больше торопится вперед. Как будто от нее можно убежать… решил, что могу взять его, раз уж это подарок, а моя скромная и пугливая гнедая кобылка поспевала за нами с поклажей. низаритах, поджидавших меня где-то на пути, я даже не помнил. Если тот человек хотел напугать меня, то напрасно – я не придал этой угрозе ни малейшего значения. Наверно, зря. Самая глупая ошибка – переоценить свои силы. Их было, по меньшей мере, трое, как выяснилось потом, и они разделились, чтобы наблюдать за разными дорогами. Они знали, что я не полезу по бездорожью, так как не захочу ни расстаться с лошадьми, ни рисковать ими… Я не понял, откуда он взялся, может быть, выследил меня, срезал путь напрямик через лес и поджидал, или догнал верхом – в черепе у меня гремело такое, что я не слышал и топота собственного коня. Сработал необъяснимый, но безошибочный инстинкт, выработанный всей моею безумной жизнью, и, не услышав – ощутив спиной легкий свист, я резко дернулся в сторону, и метко брошенный нож скользнул мимо меня. У коня – балованного королевского любимца – такого инстинкта не было. Или я сам, подавшись вбок, рванул поводья и заставил его повернуть голову… Нож попал ему в шею. То ли это было издевательское напоминание свыше о том, как недолговечны королевские милости, то ли – тонкий намек на мою смертельную невезучесть, распространявшуюся на всех, кто меня окружал… Я уже успел полюбить этого коня… Кровь, черная в звездном свете, упругой струей ударила мне в колено, а конь, захрипев, качнулся с дороги в сторону, проломил густые заросли подлеска и слетел в отлично спрятанный за этими зарослями овраг… А чего еще было ожидать, что там окажется уютная полянка? Я пытался ухватиться за ветки дерева, но только разодрал ладонь острым сучком, а конь не столько свалился, сколько сбежал по крутому склону, я соскользнул с него, еле успев высвободить ноги из стремян, и он рухнул сверху, впечатав меня в мягкую глину. Прочность собственных костей меня всегда поражала. Впрочем, в тот момент я отнюдь не был убежден в их целости. Я знал только, что почти раздавлен огромным еще живым лошадиным телом, что мне не вздохнуть, а конь еще дергается, то и дело ударяя изгибом шеи мне в лицо. А низарит наверняка крадется сверху и ищет наиболее безопасный спуск в овраг. Он не уйдет, не убедившись, что я мертв. Они меня уже упустили на Востоке. Но об убийце я еще успею подумать, когда он сюда доберется… Я обхватил, как сумел, мокрую и дрожащую шею коня, и, по возможности, отодвинув от лица слипшиеся пряди гривы, заговорил, с хрипом выталкивая слова перехваченным горлом, но стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче. И конь успокоился, перестал биться, тяжелая голова опустилась на землю, еще больше вдавив меня в полужидкую почву. Потом его дыхание стихло, и слышен стал только шелест ручья, да мое надсадное хрипение. Конь был мертв. И, черт возьми, кое-кто должен был за это ответить… Но как же неудачно он меня придавил! Я оказался как раз в мокрой глинистой яме у самого подножия склона, голова располагалась ниже ног, торчавших где-то там, с другой стороны коня, и мне нужно было вытолкнуть его вверх, чтобы освободиться. Кое-как просунув под него руки, рыча от напряжения, я сумел приподнять его, упереться коленом в еще теплую плоть и вывалить его из ямы. Конь медленно заскользил по глине к ручью, а я, поизвивавшись в яме, наконец, исхитрился встать на колени и замер там, охваченный одним всеобъемлющим ощущением – я дышал. Полной грудью. С болью и с наслаждением. Но тихое шуршание выше по склону заставило меня прервать это восхитительное занятие. Я задержал дыхание и прислушался. Спускается. Но склон крутой, ему придется спускаться куда дольше, чем получилось у меня. И все равно, времени почти не было. Я пригнулся, надеясь, что в этой яме меня не видно сверху. Руки трясло, ладони были мокрыми и липкими от крови и глины. Сюртук, кажется, вымазался в глине сплошь, я торопливо расстегнул пуговицы на груди и вытер ладони о сухую ткань жилета. Искать носовой платок было некогда. Надо было… дышать. Я застыл, контролируя дыхание, собирая все силы, какие оставались… на неделю вперед. Я знал, что потом придется расплачиваться. Но ничего другого не оставалось. И когда низарит неуверенно зашлепал по глинистому берегу ручья, мое сердце билось спокойно и размеренно, руки больше не дрожали, и петля привычно улеглась в ладонь. И я знал, что мой рывок из засады будет стремительнее броска кобры. _____ Труп низарита я спихнул в ту же яму, а потом подошел к бедному коню, опустился на колени и в последний раз погладил заляпанную грязью и кровью шею. В реке я вымыл руки, отыскал, наконец, платок и стер глинистые разводы с маски. Я не мог похоронить коня, но я ведь не очень далеко отъехал от замка, а жеребец был приметный, его непременно найдут. Нужно было торопиться – встреча с товарищами убитого низарита мне была в тот момент совершенно ни к чему. А может быть, я и не думал об этом – просто испытывал безотчетное желание убраться оттуда как можно скорее и дальше. Меня еще достало на то, чтобы вскарабкаться по склону, цепляясь за торчащие корни и пучки травы, но когда я выбрался обратно на дорогу, меня всего трясло, и едва хватило сил на то, чтобы позвать мою гнедую. Мне повезло – она оказалась недалеко и услышала. Это была чудесная лошадка, но порядочная трусиха – в случае драки она всегда убегала на безопасное расстояние. Вот и теперь она подозрительно косилась на меня, не решаясь подойти – ее смущал запах крови. Я тихо заговорил с ней, и она, наконец, приблизилась, мягко коснулась носом моих рук – она всегда очень мило извинялась. И совершенно неожиданно для себя самого я обхватил ее морду руками, прижался к ней лбом, и под маской вдруг заскользили слезы. Потом я кое-как забрался в седло и еще ухитрился, свесившись вбок и едва не свалившись на землю, снять с изломанного куста свою шляпу. Ее я засунул в мешок – волосы парика на затылке слиплись от засохшей глины. После мы мчались куда-то почти до самого рассвета, не особенно волнуясь о направлении. Вероятно, меня бы только обрадовала возможность свернуть себе шею, вот только моя осторожная кобылка едва ли допустила бы такое… Я проклинал себя за этот неистребимый, чисто звериный инстинкт – ведь если бы я не увернулся от ножа, прекрасный конь остался бы жив. А я погиб бы на полном скаку, под звуки музыки, гремевшей внутри… А теперь она умолкла, и, может статься, навсегда… Если бы я мог хоть теперь загнать себя до смерти! Но где-то к утру мы остановились перед дверьми маленькой гостиницы в затерянном в горах городке Хиршфельзванд. Даже не знаю, сознательно я остановился там, или моя гнедая почуяла конюшню. Двигаясь, подобно механической кукле, я отвел ее в стойло, поручил парню, следившему за лошадьми, договорился с хозяином, заплатил за неделю вперед, вымылся, сбросив на пол заскорузлую от грязи и крови одежду, и рухнул в постель. В голове не было ни одной мысли, ни одной ноты… Меня окружала полнейшая пустота… 6. Отец Хайнрих стоял у самого пепелища, печально глядя на еще тлеющие стены. Близился вечер, а пожар все никак не заканчивался. Ничего удивительного, его с большим энтузиазмом разжигали. Когда один из жителей городка обнаружил в гостинице трупы хозяев с перерезанными горлами, ни у кого не возникло сомнений в том, что это совершил их странный постоялец – не то оборотень, не то вампир. Мало того, помощника хозяев Ганса нашли в конюшне с ножом в спине, может быть, он еще выживет, но вспомнить он смог только мгновенный свист позади… Кто еще, спрашивается, мог это сделать? Постоялец находился в своей комнате. Света в окнах не было, но некоторые слышали какую-то возню наверху, и многие видели, как он входил в дом. Вот только никого почему-то не удивил тот факт, что он не стал торопиться скрыться с места преступления. Уверен в своей безнаказанности? Кто их знает, этих демонов? Нельзя было позволить монстру покинуть здание, но и приближаться к нему что-то не хотелось. Кто-то помоложе предложил затравить его собаками, как волка, но другие вовремя вспомнили, что за все время, проведенное в городке, ни одна собака на него не залаяла. Видно, особое слово знает. Бургомистр быстро принял решение – хозяев гостиницы больше нет в живых, потерянного имущества жалеть будет некому, зато вся деревня будет спать спокойно. Естественно, обратились за советом к патеру, и священник не одобрил их действия. Люди мрачно переглянулись и только покачали головами – они знали, что пришелец бывал в церкви и даже наигрывал там свою дьявольскую музыку. Неужели ему удалось соблазнить их доброго старого патера? Никто не посмел поднять руку на старика, но и слушать его не стали. Несколько крепких мужчин, поминутно оглядываясь и нервно вздрагивая, вытащили из дома тела Карла и Греты. Их надо будет похоронить, как должно. Наверху было тихо, но один человек, еще только входя в дом, успел услышать быстрые шаги. Значит, убийца еще здесь. Один мальчишка снова помчался к священнику с вопросом – может быть, убитым для верности вбить в грудь осиновые колья? Отец Хайнрих только глаза закатил и устало отмахнулся. Дом тщательно заперли, обложили промасленными поленьями и сухим тряпьем, подожгли. Когда огонь перекинулся на крышу конюшни, наконец, сообразили выпустить перепуганных лошадей. Изящная чужеземная кобылка пришельца вырвалась и умчалась в сторону леса. Ее не очень-то и удерживали – тоже побаивались нечистой силы. К утру гостиница весело полыхала гигантским костром… Завтра пепелище разгребут и обнаружат под обломками два обгорелых скелета. Который из них принадлежал жуткому незнакомцу, останется тайной навсегда. Жители городка старались держаться от него подальше. А священник – единственный, кто видел его достаточно близко – ничего об этом не скажет. Правда, разговоров в исповедальне обо всей этой истории будет много. Это патер понимал уже сейчас. Потому что то, что сотворили с перепугу в ночной тьме, выглядит совсем иначе при трезвом свете дня. Разговоров будет много – потому что в город примчался хорошо известный в этих местах экипаж, и из него выскочил высокий и умопомрачительно красивый молодой мужчина. Король. – У вас что-то случилось? – спросил он, рассеянно оглядывая догорающее здание. – Я еще утром видел огонь с верхней дороги… Бургомистр замялся, неуверенно озираясь на остальных. Поймет ли король их ночные страхи, или потребует ответа за убийство? Они знали, что их король – романтик, однако, знали они и то, что суевериями он не страдал. – Да вот, беда такая. Пожар случился, несчастье такое, – вздохнул он, опустив глаза. Патер тихо хмыкнул себе под нос и поворошил носком ботинка пепел – под ним обнаружилось нечто жесткое. – Через ваш город не проезжал… мужчина в маске? – спросил король. – Очень высокий, в черном, в шляпе с широкими полями? Бургомистр неуверенно прочистил горло. Люди тихо загомонили. – Он был здесь, – произнес юноша. – Давно? Кто-то покосился на пожарище, и король понял. Он медленно вошел в кольцо обугленных стен, круша каблуками дымящиеся угольки. Патер все так же стоял и смотрел на черные обломки перед собой. Король подошел к нему и застыл на месте, увидев в куче пепла останки скрипки и футляра с приметной узорчатой пряжкой. – Mein Gott… – прошептал король, а потом растерянно посмотрел на патера и добавил. – Я только хотел попрощаться… Юноша резко развернулся, ушел обратно к карете и приказал трогать. Священник проводил королевский экипаж взглядом, вздохнул и вышел из стен сгоревшего дома. Он был уверен, что поступил правильно, никому не рассказав о находке, которую он обнаружил сегодня утром на клавиатуре органа, и которая теперь займет место среди экс вото на стене церкви. Это было маленькое кольцо с черной жемчужиной, в которое кто-то просунул свернутый трубочкой клочок нотной бумаги, а на нем можно было разобрать неловко нацарапанное слово – merci. Ночью этого кольца там не было, патер был абсолютно уверен в этом. И ему показалось, что, промолчав, он окажет услугу таинственному музыканту. Умерев для всего мира, легче всего начать жить заново… Оставалось только помолиться за этого человека, имени которого отец Хайнрих не знал, и лица которого так и не видел… ____ Я не стал сопротивляться, стоял столбом, пока эти двое связали мне руки за спиной и споро обшарили меня в поисках оружия, которого при мне не было. Пусть. Мог ли я расплатиться смертью за жизнь мужчины и женщины, которые лежали внизу? Я не думал, что низариты проберутся в дом. Черт подери, у них было столько возможностей подстеречь меня в окрестностях города, когда я бродил там один ночами! Но мне следовало предвидеть и такой исход. А теперь у меня были две лишние загубленные жизни на совести… Впрочем, если там, за смертью, что-то есть, мне и так придется за многое отвечать… но я и сам не премину потребовать ответа! Теперь уже скоро. Меня грубо толкнули на постель, я упал на живот, тяжелые золотые часы в жилетном кармане неудобно врезались под ребра. Пусть. Низариты тихо переговаривались по-арабски. С улицы доносились невнятные крики, потом внизу послышался треск огня. Один из низаритов подошел к окну, осторожно выглянул в узкую щель между запертым ставнем и рамой, снова заговорил, уже с легким беспокойством. Стоило прислушаться, и полузабытая, казалось бы, речь зазвучала вполне понятно. – Разве что через крышу… – Время еще есть? Что с этим делать? Похоже, быстрой смерти не будет. Что ж, я особо и не рассчитывал. Они не без удовольствия обсуждали, как меня убить. Один предложил сбросить туда вниз, в комнаты, уже охваченные огнем, предварительно переломав ноги, чтобы наверняка не выбрался. Другому пришла в голову замечательная идея выколоть мне глаза – именно это когда-то собирались сделать со мной в Персии. И чем их всех так глаза мои раздражают? Я ждал их решения, только попытался переместиться на кровати, чтобы комфортнее расположить часы под собой. – Тихо ты! – рявкнул убийца, стоявший надо мной, и встряхнул меня за связанные руки. – А это что? Ну-ка посвети! – приказал он другому, и в комнате вспыхнул узкий луч потайного фонаря. – Этот перстень когда-то принадлежал любимой жене шахиншаха, – заметил низарит с фонарем. – Стоит взять на память, – Убийца принялся дергать кольцо, пытаясь содрать его с моего мизинца. – Оставь, – махнул рукой его товарищ. – У него наверняка найдутся и другие ценности. У него деньги всегда водились… – Нет уж, я его получу! – Низарит дернул сильнее, я повернул голову на покрывале, и сквозь ноздри маски потянуло запахом гари. Их возня уже начинала меня утомлять. – Что ты мучаешься, нож у тебя на что? – усмехнулся тот, с фонарем. – Отрежь его и все. Вместе с пальцем. – Хорошо придумал! – кивнул низарит, доставая нож. – Все равно нужно будет предъявить что-то в доказательство. Голову тащить – одна морока, а этого урода можно узнать и по пальцу! Но привести свой план в исполнение ему не удалось: к тому моменту, как холодная сталь коснулась моей кожи, я вдруг вспомнил, зачем сам пытался снять это кольцо. И понял, что не могу позволить им забрать его. Конечно, священнику я ничего не обещал, но я ведь все равно не выполняю обещания… Хватит и того, что я решил отдать это кольцо местной церквушке. Патер решил бы, что для меня не все потеряно, вот и пусть – мне хотелось как-то отблагодарить его за дружеское отношение. И теперь это несчастное кольцо опять достанется убийце – на этот раз, чудовищу, озверевшему от наркотиков, способному изрезать беспомощного противника на куски? Все получилось само собой. Я еле слышно свистнул – такой особый свист получается только у меня, для этого нужно, чтобы не хватало куска верхней губы – мой саквояж внезапно дернулся на столе, и в нем раздался металлический грохот. Это ожила механическая игрушка – рыцарь в доспехах, которого я придумал для короля, и взял с собой на всякий случай одну из не слишком удачных моделей… Оба хашишина на какое-то мгновенье повернулись в сторону саквояжа, а я тут же ударил ногами стоящего надо мной, одновременно схватив нож за лезвие ловкими пальцами фокусника и вырвав у него из руки. Быстрым змеиным движением я ухитрился подняться с кровати и встать на ноги… но удержаться в вертикальном положение ловкости не хватило, неодолимое земное притяжение обрушило меня на пол, и я, сильно оттолкнувшись ногами, отъехал в угол комнаты. Мне необходимы были эти несколько секунд, чтобы перерезать веревку. Лишние мгновенья мне дало то, что убийцы впервые ясно увидели в свете фонаря мое лицо. Хороший боевой прием, если надо ошеломить противника, однако я отношу его к разряду запрещенных… Когда низариты бросились ко мне, руки мои уже были свободны, мало того, я успел зацепить каблуком и подтянуть к себе свою удавку, так и лежавшую на полу. В тело низарита, покусившегося на мою жемчужину, я вогнал его же собственный нож, другой убийца метнул в меня свой, но петля успела быстрее. Между тем, становилось жарко… Я бросился к окну, начал открывать ставень, но увидел на площади внизу орущую толпу. Вряд ли мне позволят выйти… Убийцы собирались спасаться через крышу. Но для этого требовалось выйти на лестницу. А вот есть ли там еще эта лестница? На ходу, уже выбегая из комнаты, я подхватил в охапку самое ценное – маску, скрипку и партитуру оперы, едва не упал, наступив на труп, но сумел удержать равновесие и вылетел на лестничную площадку. Лестница уже горела, дышать было нечем, жестокий жар дохнул в обнаженное лицо, и не успел я повернуть наверх, как что-то с силой ударило меня в спину. Низарит. Нож все еще торчал у него в боку… Всегда, убивая кого-то, надо проверять, окончательно ли он мертв! Но у меня не было времени… Под нашим двойным весом перила проломились, и нас повлекло вниз, в пышущий пламенем ад. Я успел схватиться за остатки перил сбоку левой рукой, но мне было не удержать все вещи в одной правой, тем более, что убийца повис на мне, вцепившись, как клещ, в мое тело и одежду. Я не мог ни более прочно утвердиться на площадке, ни спихнуть его, и мне оставалось только смотреть, как футляр со скрипкой улетел в огонь, а потом туда же, словно лепесток диковинного цветка, спорхнула маска. Невнятно прорычав что-то, низарит попытался подтянуться, больно вцепившись мне в плечо, но в это мгновенье послышался треск, и футляр с нотами, за который он держался другой рукой, раскрылся, только жалко трепыхнулась в воздухе выдранная с мясом застежка. В лицо хашишину метнулись нотные листы, и он, наконец-то, отвалился и с воем рухнул вниз, проломив горящий стол, а следом за ним устремились страницы моей оперы, целым облаком опавших лепестков. Горячий воздух подхватил их, заставив описать широкую дугу, прежде чем они вспыхнули… наверно, вспыхнули, я этого уже не видел, я как-то изловчился практически одновременно отпустить перила, захлопнуть футляр, подхватив выпадающие листы, и повалиться назад на площадку, прижимая поредевший текст к груди. ____ Не знаю, как бы я спускался по стене, если бы не потерял скрипку. Я выбрался на боковую стену дома через крохотное окошко на чердаке – не уверен, что низариты пролезли бы в него – а потом очень осторожно переполз, распластавшись по боковой стене, так чтобы меня не заметили снизу, к крыше соседнего дома и перепрыгнул на нее, а дальше было просто. Когда я лез по стене, мне очень мешал разорванный футляр, так и норовивший распахнуться и уронить оставшиеся листы. Но я справился и, спустя какие-нибудь полчаса, устало присел на перекладину ограды какого-то огорода на окраине Хиршфельзванда. Все жители собрались перед гостиницей, меня никто не видел. А меня разбирал истерический смех… Для всех я теперь мертв. В очередной раз. Это удобно – никто больше не будет преследовать. Теперь можно зарыться в землю поглубже, как и положено мертвецу, и существовать дальше… и попытаться в очередной раз хоть что-нибудь забыть… начать с начала. Вот только что за начало! У меня было только то, что на мне – я ведь выскочил в сорочке и жилете, даже без маски, и ни денег, ни сменной одежды… При мне было кольцо, но теперь я тем более должен был отдать его церкви – ведь именно это желание как-никак спасло мне жизнь… Послюнив мизинец, я его все-таки снял… Это будет нетрудно – священник сейчас тоже на площади, вот только… нет, я не думал, что именно он вдохновил жителей города на этот пожар. Он не мог думать обо мне так плохо, ведь он даже не видел… Проще было поступить, как решил, не стремясь ничего узнать. Я ощупал жилет – так и есть. Часы не вывалились из кармана и как будто остались целы. Значит, все не так уж плохо. Примостившись на ограде поудобнее, я перевязал ладонь и пальцы, рассеченные ножом низарита, когда перерезал веревку. Перевязал галстуком, так как больше нечем было, а потом пролистал оперу. Выпала примерно половина. Не так уж много было написано, однако ушло на это лет пять… Ничего страшного, постепенно я все это восстановлю по памяти. Куда торопиться? На некоторых листах – тех, которые я поймал уже в воздухе – остались кровавые отпечатки. Я снова невольно рассмеялся, так что из глаз брызнули слезы. Ее следовало бы писать кровью! – право, она тянула из меня больше жизненных сил, чем любые раны и трудности. Писать кровью… было бы символично… Услышав за спиной чьи-то шаги и тихое ржание, я с недоверием обернулся и позвал. Неужели? Я не ошибся – из темноты ко мне подбежала моя гнедая лошадка. Видно, успокаивала нервы, подкрепляясь на чужом огороде. Вот умница! Лошадка по привычке мягко коснулась мордой моего плеча, и я погладил ее здоровой рукой. К сожалению, при всей ее сообразительности, она не могла запастись седлом и уздечкой. Что ж, обойдемся и так. Рыжие языки пламени эффектно смотрелись на фоне ночного неба – огонь уже добрался до крыши. 7. – Послушайте, моя задача – выяснить, почему строительство не укладывается ни в какие сроки и указать объективные причины, – объяснял высокий, подтянутый человек с небольшими усами, кисло оглядывая обломки лесов, рухнувших вчера как будто ни с того ни с сего. – А у вас тут какая-то чертовщина творится! – Мне кажется, три несчастных случая за полтора месяца – это достаточная причина. А перед тем было наводнение…– вздохнул архитектор, нервно проведя рукой по спутанным на ветру волосам. – Нам смертельно не везет в последнее время, мсье генеральный инспектор. – А о чем говорят ваши рабочие?! Ходят слухи о каких-то духах, привидениях… А вы этим суевериям попустительствуете! – Я не распускаю подобные слухи среди рабочих, – развел руками архитектор. – Но… – Он бросил нервный взгляд куда-то вниз, – если подумать… что мы знаем о тех, кто может обитать в подземельях… Кого мы могли потревожить? – Mon Dieu! – взвыл инспектор. – Послушайте, давайте рассуждать как рациональные люди – в девятнадцатом веке живем! Эти несчастья преследуют вас в последнее время с удручающим постоянством, а раньше все было отлично. Вы не думаете о возможности… – Он понизил голос, – какой-то диверсии? – Едва ли, – нахмурился архитектор. – По правде говоря, никаких причин этого невезения, кроме сверхъестественных, я не нахожу. Казалось, искренняя убежденность архитектора заворожила строгого инспектора, его голос зазвучал менее сухо, и в глазах даже возник азартный блеск, когда он поинтересовался, – А куда делся ваш странный помощник? Тот, который все время носил маску? У меня создалось такое впечатление, что строительство замедлилось как раз тех пор, как он исчез? – Пожалуй, вы правы, – согласился архитектор. – Люди говорят, что он утонул в подземном озере, – сообщил инспектор, – где он часто работал один, и теперь именно его дух вредит вам. Архитектор покачал головой. – Не думаю, что он мог утонуть в озере по неосторожности. Это был необычайно сильный и ловкий мужчина. – Ходят слухи, что он мог и утопиться, – предположил инспектор. Архитектор глубоко вздохнул. – Он оставил мне письмо с указаниями и сообщил, что уходит. Это можно было понимать по-разному… Самоубийство – как-то совсем на него не похоже, но с другой стороны, это был человек истерического склада… – Он был христианин? – сурово вопросил инспектор. – Не знаю, мы никогда не говорили об этом, – пожал плечами архитектор. – Но однажды я видел, ЧТО у него под маской, поэтому возможность самоубийства не исключаю…– Он помолчал и добавил, – Мне не хватает Эрика. – Придется правительству нанять опытного экзорциста, – усмехнулся инспектор. – Нет, все-таки это невозможно! – вдруг заявил архитектор. – Понимаете, дух Эрика приносил бы нам только удачу. Мы во многом не сходились во мнениях, но те его указания были выполнены, так что зла держать на нас он не должен… И он так любил эту работу! Инспектор недовольно поджал губы, не понимая – то ли собеседник вовсе не заметил его шутку, то ли воспринял ее всерьез. ____ Архитектор пришел в контору и вздрогнул, увидев на столе записку. Он с сомнением оглядел замок, который надежно запер, уходя, подошел к окну, также закрытому, а потом уже взял в руки клочок бумаги и с изумлением вчитался в первые строки. «Дорогой Шарль, я не мог молчать, несмотря на то, что больше не причисляю себя к миру живых. Как я вижу, с момента моего ухода вы не продвинулись ни на йоту…» Подписи не было, однако архитектор не мог не узнать этот неровный, ломкий почерк, явно совершенно не успевающий за мыслью писавшего. Прочитав письмо до конца и взяв на заметку предложенные расчеты и рекомендации, архитектор с улыбкой достал чистый лист бумаги и принялся писать ответ. Он знал, как отправить свою записку адресату – он просто положит ее в конверт и оставит где-нибудь на лестнице, ведущей в подземелье. Через некоторое время он оторвался от письма и нахмурился. Он не знал, надо ли писать о том, что месяца два назад на стройку приходила ЛаЖуа. Ее даже поначалу не узнали. Она была прекрасно одета и выглядела непривычно взрослой. Из уличного сорванца она превратилась в настоящую маленькую даму, во всяком случае, внешне… Вот только очень уж странно выглядела эта юная дама, расхаживая по стройке, подметая грязь кринолином и не щадя узких каблучков. А потом ее молчание и неожиданная порывистость движений вызвали кое-какие ассоциации, и один из рабочих, наконец, изумленно воскликнул, – ЛаЖуа! Хотелось верить, что ее видимое благополучие объясняется тем, что кто-то оценил ее талант художника…Архитектор ведь показывал своим знакомым рисунки, даже давал ей чей-то адрес, записанный на клочке бумаги… Да, верить хотелось. Она ни к кому не подходила, не пыталась что-либо разузнать, просто бродила по стройке, неуверенно озираясь. Может быть, и в подземелье спускалась. И потом уже кто-то подметил – она ни разу не улыбнулась. По зрелом размышлении архитектор тряхнул головой, просто подписался и помахал письмом, чтобы чернила поскорее высохли. Он откуда-то точно знал, что ЛаЖуа больше не вернется. 8. Миновала зима, обманчиво-жаркое весеннее солнце заливало парижские улицы. В парках звенели птичьи голоса, и работы под хорошее настроение шли быстро и успешно. – Как у вас дела? – инспектор изогнул губы в тонкой усмешке, – Как будто справились с нечистой силой? Или сумели подчинить ее себе? – Вроде того, – улыбнулся архитектор… …Вечером архитектор спустился на лестницу, ведущую в подземелье. Слухов о духах и призраках стало еще больше, но инспектора они больше не беспокоили, коль скоро строительство шло без задержек. Архитектор отряхнул носовым платком ступеньку лестницы и присел на нее. Ему почему-то хотелось услышать ЭТО именно сегодня. Записки продолжался появляться то и дело, хотя своего таинственного корреспондента он ни разу не видел. Но знал, что в подземельях ведутся работы. Ночью, или в тех частях, куда руки еще не дошли. Архитектор сам-то не был уверен, что переписывается с живым существом, и понимал, что ни один рациональный человек, вроде этого инспектора, никогда ему не поверит, даже если он предъявит записки (которые он на всякий случай сжигал) и призовет в свидетели всех рабочих. В лучшем случае, это все сочтут крупным розыгрышем. Архитектор точно знал только одно – именно сейчас из глубины подземелья доносилась невыразимо прекрасная и печальная песня. ____ Певец стоял в пустом и темном помещении, где пока еще почти ничего не было – самая простая мебель, кушетка, стол, стул, маленькая печь с дымоходом, выходившим в вентиляционную шахту. На столе стояла единственная лампа, а везде вокруг громоздились многочисленные книги и чертежи. Совсем рядом за стеной плескала вода, отчего казалось, что все помещение медленно движется в вечном плавании далеко – за границы мира. Куда вела песня. У Эрика еще не было инструментов, да и не время было музицировать – следовало работать, чтобы поскорее организовать себе сносное жилье, но он не умел совладать с самим собой. И никогда ему это не удавалось. Он просто стоял, отстукивая каблуком ритм, прижав к широкой костлявой груди стиснутые до боли руки, и пел. Это была несколько необычная для него песня, совершенно неуместная здесь, в темной гробнице глубоко под городом. Она стремилась очень высоко, выше пока еще воображаемой роскоши подземного жилища, выше будущего пурпура и золота Оперы, выше крыш Парижа. И в ней отдавались свежие хвойные запахи гор, и в ней блестела ровная гладь озер, по которым, может быть, скользили взрослые и прекрасные лебеди, и только едва слышно ощущался звон серебряных колокольчиков…