|
Название: В мире новом... Автор: Opera Guest
‘Let your mind start a journey through a strange, new world!’ Глава 1. Париж, 1884 Больно!.. Обращать внимание на физическую боль, стоя на пороге смерти, было глупо. Но он ничего не мог с собой поделать: пусть душа его полностью онемела и оглохла, обычные ощущения, вроде холода и боли, не желали покидать его. Зажав в пальцах осколок зеркального стекла, он почувствовал его холод. Полоснув острым краем запястья – сначала левое, потом, уже окровавленным осколком, правое, – он почувствовал боль. Это не имело значения и уж точно не могло повлиять на его решение, но он поразился упорству собственного тела: продолжать чувствовать, испытывать раздражение из-за мелких неудобств, когда все кончено… Вот это настоящее упрямство. Наверное, любое человеческое тело так ведет себя – не может не сообщить разуму, что его ранили, что ему грозит опасность. Что ему больно. Бедное, бедное тело. Откуда ему знать, что удар нанес его собственный хозяин – разум. Что помощи ждать неоткуда. Однако у тела есть способы позаботиться о собственной безопасности. Он смотрел на свои рассеченные запястья и видел, что кровь, сперва бодро побежавшая вниз по ладоням и пальцам, стала течь медленнее. Еще чуть-чуть, и она начнет сворачиваться и остановится совсем. Все дело в том, что, за одним весьма существенным исключением, он вполне нормальный человек – а всякое нормальное тело борется за жизнь. Он не мог допустить, чтобы его до отвращения здоровое тело одержало победу над разумом, который жаждал погрузиться во тьму. Он встал с кровати, на которой устроился было, чтобы методично и сосредоточенно покончить с собой. На красном бархатном покрывале осталось пятно – тоже красное, но гораздо темнее. Через какое-то время пятно высохнет и станет буро-коричневым. Этого он уже не увидит. Идти оказалось не так легко – видимо, он потерял уже достаточно крови, голова кружилась и в глазах начало темнеть. Но он сделал над собой усилие и все-таки прошел вперед. Взгляд его скользнул по помещению, машинально отмечая урон, который нанесли привычной обстановке непрошенные гости: не застав хозяина дома, они выместили раздражение на мебели. Его бумаги разбросаны и порваны, свечи погасли. Инструмент сломан. Видеть это тоже было больно. Но это не имело большого значения. Он сделал еще несколько шагов вперед и наконец оказался у кромки воды. Со вздохом облегчения опустился на каменный пол: трудное путешествие кончилось. Ему оставалось только устроиться поудобнее – снова глупость, не все ли равно, в какой позе умирать? – и опустить руки в воду. Кровь из вскрытых вен сразу побежала быстрее. Он видел, как красные струйки растворяются в прозрачной воде, отметил, как поблескивает на левой руке кольцо. Ее кольцо было мало ему – надевалось только на мизинец, но он хотел умереть в нем. Тоже глупо. Но, в конце концов, это было его последнее желание. Краем глаза он видел, что у оставленных им на полу кровавых следов начали собираться крысы. Еще бы – свежая, вкусная еда. Он улыбнулся: когда он умрет, им предстоит настоящий пир. Ну что же – пусть хоть кто-то порадуется. Хоть кому-то он сделает доброе дело. Нет. Она тоже радуется – ей он тоже сделал что-то хорошее. И не только потому, что отпустил. Еще и потому, что теперь умирает. Она сказала когда-то – она разговаривала не с ним, но он знал, что именно к нему эти слова обращены: единственное, чего она хочет – это свобода и мир, в котором не будет больше ночи. Не будет ночного мрака. Она могла не любить его, могла бояться и презирать, но он верил: сознание того, что души их связаны между собой каким-то непостижимым образом – не просто его самонадеянная фантазия. Она тоже это чувствовала – потому такими тщетными до поры до времени были ее попытки бежать от него. Он был ее тюрьмой, он был ее тьмой. Когда он умрет, она наконец станет свободна – она сможет выйти на свет. Именно поэтому он умирал. Не только потому, что потерял ее, хотя и этого было бы достаточно – для него. Он умирал, чтобы никогда и ничем больше не смутить ее покоя – ни словом, ни делом, ни душевным движением, ни вздохом, ни звуком. Он умирал для нее.
Тьма, в которой он провел большую часть своей жизни, теперь подступила к нему вплотную. Было ужасно холодно, но теперь уже совсем не больно. Он закрыл глаза: ее лицо всегда стояло перед его мысленным взором, но так, смежив веки, видеть ее было проще. Она смотрела ему в глаза. Взгляд ее светился – как в ту ночь, когда он впервые появился перед ней. Больше она никогда на него так не смотрела. Но теперь, умирая, он мог позволить себе помечтать – мог представить, что ее последний взгляд на него полон нежности. Ее прекрасные глаза улыбались ему, и он тоже улыбнулся.
А потом наступила темнота. Глава 2. Париж,
1885
Кристина Даэ сидела в ложе Гранд Опера, смотрела на сцену – и видела там себя.
Не то чтобы Аделина Патти была для нее недостаточно хороша – хотя в глубине души Кристина знала: не брось она уроки, смело могла бы соперничать с блистательной итальянкой.
И не то чтобы Кристина не способна была глянуть на сцену своего старого театра, не вспомнив, как сама стояла там, как ее приветствовал гром аплодисментов. И это, и все остальное, что значила в ее жизни Гранд Опера, она помнила так хорошо, что дополнительных напоминаний не требовалось. Другое дело, что она все силы прикладывала к тому, чтобы не вспоминать.
Нет, все было гораздо проще: Кристина могла отнести непосредственно к себе сюжет оперы, которую давали этим вечером. «La Traviata» Верди. Опера о падшей женщине. Опера, которую она когда-то разучивала и которую никогда теперь не споет. История о парижской куртизанке, которая все время окружена толпой – и умирает от одиночества и в одиночестве. Которая тяготится богатым покровителем – и всем жертвует ради иллюзии любви.
Опера была в самом начале – в доме героини, Виолетты Валери, устраивался роскошный прием. Вчера в особняке, который виконт Рауль де Шаньи снимал для Кристины неподалеку от площади Вогезов, был точно такой же. В самом деле, сходство было поразительное – на секунду Кристине показалось, что вместо хористов на сцену высыпали ее так называемые «друзья»: веселый циничный сброд, гулящая молодая поросль парижской аристократии. И их подружки, «дамы полусвета». Женщины с подмоченной репутацией. Женщины, в прошлой жизни которых есть пусть крошечное, но несмываемое темное пятно. Такие, как она. Они никогда уже не смогут подняться в глазах света – немыслимо, к примеру, чтобы на них женились юноши из приличных семей. Что не мешает этим же юношам встречаться с ними, содержать их, снимать им дома, дарить им драгоценности, шелка и меха. И спать с ними.
Кристина оторвала взгляд от сцены и в темноте ложи бросила быстрый взгляд на Рауля. Он сидел, внимательно следя за действием и явно не замечая в событиях оперы никакого сходства со своим повседневным существованием. Как невероятно слепы люди!
Впрочем, не ей обвинять бедного Рауля в слепоте. Не она ли всерьез верила в помолвку с ним, рассчитывала стать его законной супругой? А ведь еще до скандального похищения мысль о том, что виконт женится на певичке, была достаточно фантастичной. Но после того, как она побывала в том подвале, у нее не осталось и вовсе никаких шансов. Надо отдать Раулю должное – он искренне пытался ввести ее в семью де Шаньи. Но Кристина никогда не забудет холодных – таких же голубых, как у Рауля, но холодных как лед, – глаз матери ее «жениха». И ее слов: «Сама я вам верю безусловно, дорогая – я верю, что этот безумец отпустил вас, не покусившись на вашу честь. Но что будут говорить в свете? Представьте, что вы поженитесь и окажется, что вы ждете ребенка. Если это случится достаточно быстро, люди непременно усомнятся, супруг ли ваш является отцом – или какое-то иное лицо, с которым вы могли находиться в связи ранее. А мы не можем допустить, чтобы в законности возможного наследника де Шаньи были хотя бы малейшие сомнения». Родители Рауля яснее ясного дали понять, что не допустят их брака. Они даже намекнули, что у них есть в Бретани дальний родственник, которому в самом крайнем случае, если сын их поведет себя недостойно, могут отойти права наследования. Конечно, Рауль собирался всем пожертвовать ради нее. Но она этого не хотела. У нее уже был возлюбленный, готовый ради нее на все – и что хорошего из этого получилось? Однако положение у нее было незавидное. Театр, пострадавший от падения люстры и пожара, был временно закрыт, рассчитывать на место в другой труппе ей было трудно. Виной тому была, опять же, ее репутация: вдруг эта странная Даэ и в новый театр притащит своего мрачного покровителя? Она осталась совершенно одна – даже мадам Жири куда-то пропала. Кристине не к кому было обратиться. Ей нужно было всерьез подумать о будущем. И вот тогда Рауль, краснея, высказал ей свой план. Они любят друг друга – после смерти отца он будет свободен и сможет жениться на ней. А до тех пор – почему бы ему не снять для нее дом и не посещать ее там? Так делают многие его друзья, у которых есть неугодные старшим родственникам возлюбленные… Сначала Кристина опешила: ее нежный и чистый Рауль, милый друг ее детства вот так просто предложил ей стать его содержанкой. Она было возмутилась, но потом, придя в себя и поразмыслив, поняла: в его идее не было ничего неожиданного. Она вспомнила, кто она – и кто он. Вспомнила, что сама до последнего сопротивлялась его разговорам о помолвке, полагая их планы наивными и несбыточными. Тогда она была права – она ошибалась, когда на короткое время поверила, что их союз возможен. Вернее, возможен их законный союз. Она, конечно, все еще была поражена тем, что ее розовощекий возлюбленный оказался способен на здоровый цинизм. Но в какой-то мере предложение Рауля успокоило Кристину – вернуло ее с неба на землю. Он не был прекрасным принцем – всего-навсего парижским повесой, страстно влюбленным в свою содержанку. В нее. Она не была романтической героиней великого романа – она была хористкой, сменившей непредсказуемую театральную карьеру на выгодное сожительство с богатым покровителем: как бы не повернулись их отношения, подаренные им бриллианты никуда не денутся. Вдвоем они были обычной парижской парой. Против такого их союза никто не возражал. Очнувшись от своих мыслей, Кристина снова устремила взгляд на сцену. Она пропустила знаменитый Brindisi – «Тост», во время которого наивный провинциальный юноша Альфред Жермон впервые говорит героине оперы о том, что любит ее. Не беда – Кристине не особенно нравилось это место. Но вот теперь… Еще несколько мерных тактов вальса, на размер которого целиком написана «Травиата», и герой с героиней останутся наедине, и юноша вскружит ей голову страстными речами. Он расскажет разуверившейся во всем, одинокой женщине, которая живет в позоре и стыдится сама себя, о том, что любовь – это волшебство, новая, неведомая вселенная. Это прекрасная ария – перед ней невозможно устоять. И Виолетта не устоит: она ответит юноше любовью столь же страстной, и ария превратится в дуэт, и жизнь ее будет разрушена. Она уедет с Альфредом, будет открыто любить его – и барон, ее покровитель, ее конечно же оставит, и начнутся долги и сложности, а потом она расстанется с Альфредом, не желая портить ему жизнь, и умрет одна… Такие пары, как Виолетта и барон, – такие как она сама и Рауль, – прочны до тех пор, пока женщина на начнет глупить. Например, мечтать о любви. Ну что же – Кристине это не грозит. Какой бы прелестный юноша не появился на одном из ее вечеров, сердце ее останется холодным. Ни один мужчина не сможет увлечь ее сладкими разговорами о любви, она никогда не сможет, как Виолетта, полюбить прекрасного незнакомца. Она вообще никого не сможет полюбить. Единственный мужчина, которого она любила, мертв. Тенор на сцене был довольно красив – строен и кудряв. Он пел хорошо. Патти была великолепна – она отвечала ему голосом звенящим и грустным. Di quell’amor ch’e’ palpito, Dell’universo intero, Misterioso, altero. Croce e delizia al cor… «Любовь… В каждом вздохе любящего – вселенная, целый мир, новый и незнакомый… Восторг и страдание сердца…» Как бы ни старался тенор, он не мог заглушить в ушах Кристины другой голос, поющий эти же слова. Голос ее учителя. Она слышала, как сама отвечает ему – не так совершенно, может быть, как Патти, но зато с глубоким чувством. Искренне. Когда-то Кристина пела этот дуэт с мужчиной, который любил ее и которого любила она. Вот только разобралась она в своих чувствах, когда было уже слишком поздно. Расширенными глазами Кристина смотрела прямо перед собой, но вместо золотой арки просцениума видела темные своды подвала – внизу, под этим самым театром. Видела блестящую гладь подземного озера, множество горящих свечей и высокого черноволосого мужчину в маске – мужчину, который не сводил с нее влюбленного взгляда ярких серых глаз. Она видела, как легкая улыбка скользнула по его губам, чувствовала, как участилось его дыхание и напряглось тело, когда она подошла и прижалась к нему спиной – кудри ее рассыпались по его груди, и ее рука прикоснулась к его щеке. А он сжал ладонями ее затянутую в корсет талию, опустил руку на бедро: ее пеньюар распахнулся, он почти случайно дотронулся до обнаженной кожи поверх кружевного чулка… Его рука была затянута в перчатку, но прикосновение мягкой черной лайки было почему-то даже более волнующим, чем тепло обнаженных пальцев. Хотя откуда ей знать? Он никогда не касался ее бедер обнаженными пальцами. Но он гладил ее шею, целовал руки, он прижимался щекой к ее волосам. И он дал ей поцеловать себя... Все. Больше ничего не было. Всего несколько прикосновений, пара робких объятий, и два поцелуя – почему же в этом было больше страсти, чем в долгих месяцах жизни с Раулем? Слушая самый прекрасный и печальный любовный дуэт в мире Кристина видела все это – но она видела так же и опустевшее, разоренное подземное убежище, рваные нотные листы, плавающие по поверхности воды, пол, усыпанный обломками сломанного органа. Она видела осколки разбитых зеркал – они были повсюду. И на этих осколках была запекшаяся кровь. Она видела, как крысы подбегали к ним, пытаясь лизать – но оставляли попытки, чтобы не пораниться. Другое дело покрывало на его кровати: крысы устроили там гнездо, их глазки зловеще блеснули зеленым в свете ее факела, но она не побоялась подойти ближе, согнать их – и увидеть бурое пятно засохшей крови, которое мерзкие твари еще не полностью успели изгрызть. Она не знала, что произошло в подземелье, и боялась узнавать. Она пришла искать его буквально через неделю после расставания – увидев, что их отношения с Раулем обречены, и поняв, что ошиблась, и уходить ей не следовало. Но она обнаружила лишь пустой, залитый кровью дом. Она не нашла ни его, ни его тела. Ей дурно было при мысли о том, что могли с ним сделать. Какое-то время она надеялась, что он вернется, но он не давал о себе знать. Даже когда весь Париж смаковал новость о том, что она не станет женой Рауля, а это стало окончательно ясно уже через два месяца после пожара в Опере, – он не появился. После этого сомнений в его смерти у Кристины уже не оставалось. Она не могла даже плакать – казалось, сердце ее вынули из груди и положили на лед. Как рыбу – чтобы не протухла. Ничто больше не имело для нее особого значения. Наверное, были и другие способы позаботиться о своем будущем. Она могла поискать работу в бульварных театрах. Могла попробовать уехать из Парижа туда, где никто не знал ее печальной истории. Но у нее не было ни сил, ни желания бороться за себя. Она оставила своего учителя, чтобы принадлежать другому. Ну что же – так тому и быть: другому она и будет принадлежать. А в том, что произойдет это ценой бесчестья, есть высокая ирония. И наказание – за то, что не умела слушать свое сердце. Почти ровно через три месяца после премьеры «Дон Жуана» Кристина спокойно, едва ли не с радостью приняла предложение Рауля, въехала в съемный особняк, легла с ним в постель и начала принимать от него подарки. Она – настоящая шлюха, потому что предала свою любовь. И Рауль лишь назначил за нее цену. Щедрую цену – чем больше предательство, тем выше цена. На сцене Виолетта, оставшись одна, пыталась бороться с новым чувством – любовью. Она твердила сама себе, что хочет лишь веселья и развлечений, но образ возлюбленного то и дело вторгался в ее мысли – напоминал о «страданиях и восторге». Эхом ее слов был его голос, в каждом зеркале ей виделась его фигура. О, как хорошо Кристина понимала ее! Каждое слово, каждый вздох, каждая спетая на веселых вечеринках нота напоминала ей ее учителя. В каждом зеркале стояла его тень. О, как страстно ей хотелось снова услышать его голос. С каким глупым, неистребимо-счастливым волнением она ждала, что зеркало отодвинется, и он снова будет с ней… Хватит! Никаких больше воспоминаний – никаких молчаливых слез. Хватит жалеть о том, чего не было и не будет. Она должна проститься с ним – должна найти силы жить дальше, и мечтами делу не поможешь. Ей нужно жить – да, Виолетта всем пожертвовала ради возлюбленного, но это был живой возлюбленный, а не дорогой призрак! Дорогой Призрак… Зал взорвался аплодисментами. Кристина машинально хлопала, в то время как по щекам ее текли слезы. Она почувствовала на своем плече прикосновение заботливой руки, заглянула во встревоженные голубые глаза. Рауль спросил ласково: - Что с вами, Кристина, мой друг? Вам нездоровится? Кристина подняла на него глаза и произнесла со слабой улыбкой: - Нет-нет, Рауль, все в порядке. Я просто расчувствовалась – сюжет оперы напомнил мне всю силу моей любви. Глава 3. Выполнить данное самой себе обещание – не вспоминать – оказалось не легко. Представление «Травиаты» разбудило в Кристине слишком многое, и теперь горько-сладкие мысли не желали возвращаться обратно на задворки сознания. Мысли эти доставляли ей боль – ей было жаль себя, жаль его, жаль всего, что могло быть между ними. Ей было жаль его музыки – и своих собственных душевных порывов. Он считал ее совершенством – и в его присутствии, под его влиянием она и правда поднималась над собой. Она пела лучше, и была лучшим человеком. Она никогда уже не будет петь так, как с ним. Нет, с ее голосом ничего не случилось, она часто пела на своих вечерах, чтобы доставить удовольствие Раулю и развлечь гостей. Но она никогда больше не пела так, словно с каждым звуком душа ее пускается в полет. Может быть, у нее не было больше души? Она просто пела – не голос, а холодная, бессердечная свистулька. Она сама себе была отвратительна.
Да, она испытывала раскаяние – она сожалела о том, что повела себя жестоко и глупо и опомнилась, только когда было уже поздно. Конечно, он и сам не был ангелом – хотя и называл себя так. У нее были причины бояться его – были причины ему не доверять. Он был убийцей – и она, вместе со всем светом, осуждала его, не разу не найдя в себе сил спросить, выслушать, дать ему возможность хоть как-то объяснить свои действия. Она мало говорила с ним. Она так мало знала о нем! Иначе она раньше поняла бы, что за его мрачностью скрывается отчаяние, что каждая его угроза – это на самом деле жалоба. Что ненависть, с которой он смотрит на мир, всего лишь служит ему защитой от чужой жестокости. Она должна была понять: как бы он не старался управлять ею, она нужна ему, она может помочь ему. Это не было бы с ее стороны жертвой – ведь и он мог дать ей очень, очень много.
Рассуждения о любви и чувстве вины – это, конечно, очень возвышенно и благородно. Проблема Кристины была в другом: она просто ужасно по нему скучала. Когда-то она дня не могла прожить, не услышав его голос, не поговорив с ним. Потом, когда из-за появления Рауля между ними наступило отчуждение, она, казалось, привыкла обходиться без него. Но она даже самой себе не могла толком признаться, с каким счастьем и облегчением она услышала тогда на сцене его голос. Ее первой реакцией была радость – наконец-то он снова рядом! Потом уже она вспомнила о своем «долге»… Что внушило ей мысль, что у нее есть долги перед кем-то, кроме него?
И теперь, когда они расстались навсегда, когда она потеряла его, ей снова не хватало его голоса. Его сумрачных, язвительных шуток. Его упреков и отповедей. Его робких улыбок. Его лица – в маске или без. Его глаз – светлых, яростных, печальных, всегда полных любви к ней. Она скучала по нему – скучала так сильно, что иногда запиралась в своей спальне, садилась перед зеркалом и пыталась беседовать с ним. Ответом на все ее вопросы была, конечно, тишина. Но, закрыв глаза, она могла представить себе его лицо – могла снова услышать его голос. На секунду ей становилось легче. Зато потом – гораздо больнее. Его смерть заслонила – по крайней мере для Кристины – все его его недостатки, все преступления. Все, что казалось когда-то таким важным – гневные речи, безумные вспышки, холодное равнодушие, с которым он распоряжался чужими жизнями… Все это поблекло – словно карандашный рисунок, выцветший от времени. Она забыла, что когда-то боялась его – и уж тем более забыла, почему. Зловредная память, может быть для того, чтобы помучить ее, хранила только то, что было связано с их любовью. Вот уж воистине – о мертвом либо хорошо, либо ничего…
Она скучала так сильно, что иногда, лежа в постели Рауля, представляла на его месте другого. Признаться, это было довольно трудно: слишком уж разными были ее любимый учитель и виконт. Ее ангел был высок ростом и широк в плечах. У него были прекрасные руки – с длинными, гибкими музыкальными пальцами. У него была широкая грудь с темными волосами – Кристина заметила это в ту ночь, в его подземелье, когда они виделись в последний раз. Волос было не много и не мало, ровно столько, сколько Кристине нравилось. У него была смуглая кожа. У него была красивая сильная шея, подбородок с ямочкой, черные ресницы и брови, по которым Кристине так хотелось иногда провести губами. Его глаза были похожи не море цветом и глубиной – в них можно было утонуть. Да, еще у него на лице были чудовищные шрамы – но Кристина искренне не помнила, когда в последний раз придавала им значение. Часть его головы была лишена волос, но там, где они были, их густые черные пряди были тронуты сединой. Каждый раз, когда она думала об этом, глаза ее наполнялись слезами. Он был молод, не старше тридцати лет, и его ранняя седина могла означать только одно: всю свою жизнь он страдал.
Лицо Рауля было безупречно, но грудь его была безволосой, голубые глаза пустыми, ресницы светлыми, и тело казалось ей слишком хрупким и вялым по сравнению с тем, другим телом, которого она никогда не видела и которое могла себе только представить. Наверное, оно было большим и сильным. Пытаясь вообразить его, она думала о фресках Микеланджело – о мускулистых и стройных нагих атлетах, которые изображены по углам сцен на потолке Сикстинской капеллы в Риме. Когда она думала о нем – осмелев, представляла себе, как выглядела его обнаженная спина, его живот, его бедра, – ее щеки розовели, дыхание учащалось, по ее собственному телу пробегала горячая, мучительно-приятная судорога. Ее жар и волнение еще усиливались, когда она думала о его прикосновениях – о тех, что она испытала, и о тех, что могла бы испытать, если бы его кожа прижалась к ней. Если бы она принадлежала ему, а он – ей.
Такие мысли помогали ей проявлять больше оживления в постели Рауля. Главное было – не проговориться. Не назвать случайно вслух другого имени.
Впрочем, она ведь не знала его имени. Как она могла назвать его? Ангелом? Призраком?
Она молчала – с ее губ слетали только вздохи и тихие стоны. Рауль был счастлив. Откуда ему было знать, что каждую ночь с ним Кристина проводила в объятиях другого – в объятиях человека, которого он называл «существом»?
Глава 4. Сентябрьский день сиял: небо было по-весеннему голубым, в лучах солнца желтизна листвы казалось роскошнее самой богатой позолоты на самом вычурном барочном зеркале. Опавшие листья неслись по брусчатке мостовой с тихим музыкальным звоном – не шуршали, а скользили на острых, загнутых вниз уголках. Было удивительно тепло – хотелось, как летом в деревне, надеть платье с открытым воротом, сидеть на траве, жмуриться на светлое небо. А еще хотелось слушать музыку – потому что все в мире было проникнуто ею. Даже цокот лошадиных копыт по камням казался частью какой-то замысловатой мелодии.
Кристина сидела на балконе своего – Рауля – особняка. Ей видно было и мостовую с лошадьми, и голубое небо, и золотую листву деревьев на площади Вогезов. И ей слышно было музыку – она, как это часто бывало, звучала у нее в голове. Мелодия на этот раз была веселая – хотелось мурлыкать ее себе под нос, поднимая настроение. Хотелось петь.
Интересно, может ли мертвый ангел услышать женщину, которая поет для него на земле?
Иногда Кристина боялась, что сойдет с ума.
Она знала, что никто, кроме нее, не слышит мелодии этого дня. Но сама она была готова поклясться, что мелодия эта существует. Она могла спеть ее совершенно точно – до единой ноты. И она знала, кто ее написал.
Нет, определенно, ей нужно взять себя в руки, иначе она окончит дни в доме для умалишенных. Ее учитель не хотел бы для нее такой судьбы. Ради него стоит постараться. Она пойдет погулять – она пройдется по улице Риволи, может быть, заглянет в сад Тюильри. Она не будет подходить к Гранд Опера – даже на проспект Оперы сворачивать не станет. Она и так уже рассмотрела в проклятом здании каждый камень. Она знала каждую тень на челе бронзовой статуи ангела музыки на крыше. Этот ангел был совсем не похож на ее возлюбленного. Однажды, спрятавшись между гигантскими бронзовыми крыльями, он услышал, как Кристина предает его.
Хватит. Это невозможно – она сама себя загоняет в ловушку. Если она и правда так его любила, почему тогда ушла? Задним числом все кажется лучше, чем было. Он был нервный, злой, он пугал ее, он не давал ей спокойно вздохнуть. Он хотел запереть ее в темном подвале. Он не дал бы ей насладиться этим чудесным днем. Хотя кто знает, что он собирался с ней делать? Разве она спросила его? Довольно. Она хотела гулять – и она пойдет гулять. Никаких лошадей – пешком. Кристина надела шляпку, набросила на плечи легкую пелерину с меховой оторочкой: в такой теплый день нужды в ней особой не было, но рыжий беличий мех был таким красивым! Рауль говорил, что темный медный оттенок похож на ее волосы. Иногда Рауль мог быть очень милым. Сегодня вечером, когда он придет, нужно быть с ним нежнее. Он, в сущности, хороший мальчик. Он ведь не виноват, что она медленно сходит с ума. Свежий воздух принес Кристине желанное облегчение – дышать стало легче, голова прояснилась. Она искренне наслаждалась прогулкой. Улица Риволи показалась ей слишком оживленной, в Тюильри, по зрелом размышлении, идти не захотелось. Верная принятому решению избегать окрестностей Гранд Опера, молодая женщина направилась в Пале-Рояль – тихие аркады старого дворца всегда производили на нее умиротворяющее впечатление. К тому же здесь был один уютный ресторанчик, куда они в бытность хористками часто забегали, чтобы выпить кофе – или, если при деньгах, бокал вина. Интересно, помнят ли ее еще здесь? И хочет ли она, чтобы помнили? Ресторанчик был почти пуст – обеденный час прошел, а до ужина было еще далеко. Кристина присела за столик, заказала бокал вина, стакан воды и багет. Хозяин, если и узнал ее, не подал вида, и она была ему благодарна. Она сидела на солнце, в первый раз за долгие месяцы испытывая нечто, отдаленно напоминающее покой. Компанию ей составляли толстые самодовольные голуби. Они тихо курлыкали что-то про себя. Кристина улыбнулась и стала бросать им крошки. В конце концов, ей было всего восемнадцать лет. В этом возрасте еще можно порадовать себя детскими развлечениями, даже ведя жизнь совсем не детскую. В дальнем конце аркады, в глубокой тени, у каменного столба сидел старый скрипач. Кристина смутно помнила его: он славился тем, что в его репертуаре всегда были самые модные парижские музыкальные новинки – арии из опер, популярные романсы. Сейчас старик отдыхал, потягивая вино из фляжки. Его потрепанная шляпа была выставлена на мостовую в ожидании мелочи. Кристина подумала было подойти к нему. Но что она может сказать? «Помните меня – я была хористкой из Гранд Опера и часто слушала вас в прошлом, когда была счастлива»? «Пожалейте меня – сыграйте что-нибудь. Мой отец был скрипачом, он умер, и мне так его не хватает»? «Я потеряла своего возлюбленного. Он был музыкантом…» Слова, однако, не потребовались – завидев за столиком богато одетую даму, скрипач сам прервал свой отдых и снова поднял скрипку к плечу, начав наигрывать мелодию веселую и солнечную, как этот сияющий сентябрьский день. Кристина издала слабое восклицание и побледнела. Скрипач продолжал играть. Она вся обратилась вслух. Она не могла ошибиться – каждый такт, каждая нота подтверждали ее первое впечатление. Этого не может быть. Она определенно безумна. Господи, что же ей делать? Она знала эту мелодию – слышала ее только сегодня утром, готова была спеть ее от начала и до конца. Это была мелодия звенящих листьев и цокота лошадиных копыт – несуществующая, никем ненаписанная мелодия, которая, как она была убеждена, звучала лишь у нее в голове. Собственный разум пытался урезонить Кристину: возможно, она слышала эту мелодию раньше, но забыла об этом. Утром случайно вспомнила, не отдавая себе в том отчета, и теперь снова узнала. Все это было очень хорошо и правильно – наверняка так оно и было. Но сердце не желало слышать доводов рассудка. Оно билось, как пойманная птица, оно стучало о ребра, сбивая девушке дыхание и лишая дара речи. В глазах у нее стояли слезы. Ее глупое, глупое сердце задохнулось от надежды. В мире был лишь один человек, который всегда и везде слышал ту же музыку, что и Кристина. И то, что играл теперь старый скрипач в аркаде Пале-Рояль, было его музыкой – незнакомой, новой, но все же его. Она пела по его нотам сотни раз – ей ли не узнать их! Но если мелодия, которая слышалась в ее сознании, теперь зазвучала наяву, значит, он тоже услышал ее – и записал. А это значит, что он, может быть, жив. Глава 5. Кристине все же не удалось в тот день избежать визита в район Оперы – именно там находился парижский филиал итальянского музыкального издательства «Рикорди». Едва придя в себя от удивительного потрясения, она бросилась к скрипачу и, высыпав ему в шляпу едва ли не все содержимое своего кошелька, стала лихорадочно расспрашивать – откуда он взял ноты, которые только что играл? Старик сначала скрытничал, но потом признался – у него был приятель, клерк из «Рикорди», который тайком, за небольшую мзду, делился с ним партитурами всех модных новинок. Песенка, которая так понравилась мадмуазель, была из последней партии – старик получил ее едва ли неделю назад. Он не знал, кто написал ее, но наверняка какой-то знаменитый композитор – «Рикорди» не имел дела с дилетантами. Больше старик ничего не знал, и Кристине оставалось только направиться к издателям. Она не обдумывала своих действий, не останавливалась, чтобы передохнуть – она действовала импульсивно и быстро, словно повинуясь какой-то потусторонней воле. Она забыла о том, что ей стоило бы вернуться домой – забыла о том, что вечером обещал приехать Рауль. Только одно имело теперь значение – узнать, откуда взялась растревожившая ее музыка. Выяснить, кто ее написал – и найти его. Кристина потеряла счет времени и едва успела в «Рикорди» до конца рабочего дня. Клерк на входе воззрился на нее с изумлением. Наверное, она и правда выглядела странно: богато одетая молодая дама с бледным лицом и лихорадочно блестящими глазами. По крайней мере, такой она увидела себя в большом зеркале, поднимаясь на второй этаж в кабинет музыкального редактора, мсье Турвеля. Кристина перевела дыхание – нужно было успокоиться. В конце концов, может быть, она ошиблась. Может быть, все это ничего не значило… Мсье Турвель принял Кристину с улыбкой и поднялся из-за стола ей навстречу. Он помнил ее еще по временам оперной карьеры, как многообещающую, блестящую дебютантку мадмуазель Даэ. Он помнил и ее отца. Пусть малютка Кристина выбрала в жизни не лучшую стезю – положению содержанки, пусть и у очень богатого человека, завидовать не приходилось, – Турвель все равно относился к ней с теплотой. И он видел, что девушка чем-то взволнована, хотя и пытается сделать вид, что совершенно спокойна. Присев у стола, Кристина с самой солнечной улыбкой изложила Турвелю свое дело. Она услышала на улице мелодию – она в восторге. Ей дали понять, что нужные ноты есть в «Рикорди». Она хотела бы получить их, если это возможно. Она хотела бы узнать, кто их автор, и ознакомиться со всеми его сочинениями. И она хотела бы, если мсье Турвель будет так невероятно мил, что поможет ей, она хотела бы узнать адрес автора. В конце концов, дела музыкальные ей не чужды – она стремится не утратить связей со старой профессией и хотела бы познакомиться с хорошим композитором. Турвель кивал головой – мадмуазель Даэ не требовала ничего невозможного. Вот только какую именно мелодию она так жаждет получить? Кристина может напеть ее. О, Турвель польщен – он удостоится чести услышать божественный голос мадмуазель. Мадмуазель смущена – Турвелю не стоит льстить ей, голос ее не так уж прекрасен, и она давно не пела. О да – но когда-то, как слышал Турвель, голос мадмуазель сводил поклонников с ума. Одного довел до безумия в буквальном смысле. Мадмуазель Даэ краснеет и выглядит сердитой. Турвель понимает, что сказал бестактность, и, чтобы исправить положение, просит мадмуазель напеть, наконец, мотив, который ей нравится. Кристина краснеет еще больше – и исполняет первые такты и фразы мелодии, которая преследует ее в течение всего дня. Турвель хмурится. Кристина встревожена.
Увидев сдвинутые брови Кристины, мсье Турвель поспешил заверить ее – все в порядке, эта мелодия ему знакома, «Рикорди» действительно печатали ее. Вот они, ноты – он потянулся к полке у себя за спиной и достал тетрадку с изящной виньеткой на обложке. Кристина жадно схватила ее. Название – «Опус № 121 для сопрано, скрипки и фортепьяно» – было вполне обычным. Имя автора выглядело странно: «Эрик». Что это – имя, фамилия?
Кристина вопросительно глянула на Турвеля, и он беспомощно пожал плечами: - Увы, мадмуазель, я мало чем могу помочь вам. «Эрик» – один из самых странных авторов нашего издательства. Я ничего не знаю о нем, никогда не видел его. Я не имею понятия, настоящее это имя или псевдоним. Я даже не знаю, мужчина это или женщина. Его сочинения стали поступать к нам месяца три, может быть, четыре назад. Это всегда небольшие, камерные пьесы, подходящие для домашнего исполнения, но очень оригинальные и своеобразные. Почти всегда, кстати, это вокальные вещи – для тенора или сопрано. Иногда – дуэты. Сначала мы взяли их в печать ради эксперимента, но они стали неожиданно популярны. Я удивлен, что вы раньше не слышали о нашем таинственном «Эрике». Некоторое время Кристина молча смотрела на ноты. Имя «Эрик» ничего ей не говорило. Она чувствовала легкое разочарование – возможно, это была просто реакция на недавнее нервное возбуждение. Потом она подняла взгляд: - Вы говорите, что никогда не видели автора и ничего не знаете о нем. Но как ноты приходят в издательство? Как вы платите ему гонорары? По почте? Турвель отрицательно покачал головой и слегка оживился: - Как ни странно, нет. Казалось бы, для столь настойчиво анонимного композитора почта была бы идеальным средством связи с нами. Но он не пользуется ею. Каждый раз, когда у него есть для нас что-то новое, он присылает даму – очень приятную, хорошо одетую даму лет сорока. Она называет себя мадам Дюваль. Возможно, это тоже не настоящее имя. Возможно, она и есть этот «Эрик». Кристина посмотрела на него с мольбой: - Прошу вас, мсье Турвель – неужели у вас нет адреса этой мадам Дюваль? Я буду вечно, вечно вам благодарна. Про себя мсье Турвель удивился волнению, с которым относилась к этому делу Кристина. Зачем, в самом деле, ей понадобился «Эрик» – кто бы он ни был? Но устоять перед умоляющим взглядом огромных карих глаз он оказался не в силах. - Хм. У нас действительно был случай, когда нам пришлось послать к ней самим – мы немного недоплатили гонорар, и тянуть с возмещением необходимой суммы было неловко. Я могу дать вам ее адрес. Но я надеюсь, что вы не станете распространяться об этом – не хотелось бы, чтобы у «Рикорди» возникла репутация людей, которые не умеют хранить конфиденциальную информацию… Он порылся в своем столе, достал толстую черную тетрадь с отчетностью и, порывшись в записях, произнес наконец: - Вот. 15 июля – клерк из бухгалтерии отправлен на улицу де Мирбель, в дом пять, к мадам Антуанетте Дюваль. С медлительностью, от которой Кристина готова была застонать, он выписал адрес на отдельную бумажку. Ей это было не нужно – она в жизни не забудет этого адреса… Тем не менее она благодарно улыбнулась. Турвель выглядел смущенным, но довольным: все-таки мало в жизни мужчин радостей, сравнимых с возможностью удовлетворить каприз красивой женщины. Желая продлить приятный момент, он снова потянулся к шкафу, в котором хранились архивы издательства: - Вы, помнится, хотели увидеть и другие сочинения «Эрика»? У нас их целая пачка. Опус, который вам понравился, как вы заметили, 121-й. Он, должно быть, плодовит – только мы за последнее время напечатали не меньше двадцати его сочинений. Скоро под его мотивы будет петь и танцевать весь Париж… И вы приложите к этому руку – любую мелодию, прозвучавшую в вашем доме, обязательно подхватывают все в свете… Кристина рассеянно кивнула – взгляд ее впился в тонкие нотные тетрадки. Она торопливо переворачивала листы. Не все мелодии были веселыми, как сегодняшняя. Некоторые отличались глубокой меланхоличностью, другие – нервной энергией. И все в них казалось молодой женщине невероятно знакомым. Ритмические ряды, гармонические переходы – она знала их, она знала мозг, в котором рождались эти сочетания звуков. Их автор мыслил так же, как она. Читая ноты, она словно слышала его голос – мягкий, вкрадчивый и глубокий. И эти ноты будто умоляли, чтобы она спела их – хотели зазвучать с ее голоса. Кто еще мог писать так? Она так увлеклась чтением, что едва услышала восклицание Турвеля: - Если уж вы так интересуетесь «Эриком», может быть, вы хотите увидеть его рукописи? У меня как раз тут есть его последний опус… Только умоляю – никому не пойте этот мотив раньше времени, он появится из печати лишь на следующей неделе! Выражение лица Кристины испугало редактора – при его словах она стала смертельно бледна. Казалось, она чего-то испугалась. Или наоборот – надеялась на что-то так отчаянно, что едва могла вздохнуть? Кристина молча протянула руку и зажала в пальцах нотный листок. Он был испещрен пометками – даже в чистовом варианте, без помарок и исправлений, записанная на нем мелодия была сложна. Она видела это, не вглядываясь. Она боялась опустить глаза на эти ноты. Боялась того, что увидит в них – или чего не увидит. Наконец она решилась. Сердце ее остановилось. А потом забилось с удвоенной скоростью. Почерк был размашистый, с сильным наклоном. Буквы d и a в слове moderato украшали замысловатые завитки, скрипичный ключ был пузатый и написан немного крупнее, чем обычно принято. Это был его почерк. Глава 6. Наемный экипаж медленно переезжал мост, направляясь на левый берег Сены, в район Ботанических садов – именно там находилась улица де Мирбель. Кристина сидела, вжавшись в самой темный угол кареты – ей не хотелось, чтобы ее видели, и сама она ни на что не желала смотреть. По возвращении из «Рикорди» вечер ее протекал, как во сне. Она едва успела привести себя в порядок к приезду Рауля – счастье еще, что у них не было в тот день гостей. Она помнила, что они с виконтом ужинали, но не могла бы назвать блюда, которые им подавали. Она знала, что Рауль провел ночь в ее постели – но не помнила ни единого его слова или прикосновения. Утренний кофе тоже был выпит словно в тумане. Она улыбалась, кивала головой – очевидно, кстати, потому что Рауль не нашел в ее поведении ничего странного, не разу не спросил, в порядке ли она. Надо полагать, на вид все было в порядке. На самом деле Кристина никогда еще не испытывала такой бури эмоций. В самом деле никогда – даже перед премьерой «Триумфа Дона Жуана», когда готовилась предать своего учителя и одновременно, в глубине души, жаждала оказаться в его власти. Теперь ее чувства были гораздо сложнее. Хотя нет – они были вполне просты. Она надеялась – больше, чем принято надеяться на спасение своей души, – надеялась, что чувства не обманули ее. Что ее ангел – ее призрак – действительно был автором музыки, которую она слышала вчера в Пале-Рояль и видела в офисе «Рикорди». Что листок, который показал ей Турвель, был и правда написан его рукой. И она боялась – смертельно боялась – что все это ей почудилось. Что все это ничего не значит. Страшно было бы понять, что ее безумие зашло уже так далеко, чтобы явить перед нею столь яркие галлюцинации. Еще страшнее было бы убедиться, что она все же не найдет его. Что его нельзя найти. Что его нет. Кроме того, перед Кристиной стояли и менее возвышенные вопросы. Как ей было отвертеться от предложенной Раулем верховой прогулки в Булонском лесу? Она не в силах была ее выдержать – еще два, три часа ожидания, перед тем как отправиться на поиски, были бы для нее невыносимы. Но она не могла сказаться больной – потому что тогда она сама не смогла бы позже покинуть дом. В конце концов она просто раскапризничалась – сказала, что ей разонравилась лошадь, подаренная Раулем месяц назад. На самом деле она едва заметила эту лошадь. Но для Рауля аргумент был настолько весом, что он сразу отправился искать ей другую. Великолепно – это займет его на весь день. Затем ей пришлось решать проблему экипажа. Улица де Мирбель находится довольно далеко от площади Вогезов – Кристина никогда бы не добралась туда пешком. Но она не могла взять свою коляску – слуги непременно доложили бы Раулю, что она выезжала, и он захотел бы узнать, куда. Кристине это было бы совершенно некстати. Значит, следовало нанять экипаж на улице. В конце концов она ушла из дома пешком, зашла в ближайшее кафе на улице Риволи – и попросила швейцара вызвать для нее карету. И вот теперь она ехала через Сену. Цель ее путешествия была уже близко, и девушке заказалось, что сердце бъется у нее в горле. Скоро она все выяснит. Нет – нельзя так думать, это слишком смело. Скоро она сделает еще один шаг к тому, чтобы все узнать. Или к тому, чтобы оказаться в сумасшедшем доме. Глянув в окно, Кристина вздрогнула, поразившись своевременности своей мысли: ее экипаж как раз проезжал мимо больницы Питье-Сальпетриер. Мимо приюта для умалишенных. Говорят, они здесь очень хорошо обращаются с пациентами. Наконец – казалось, прошла вечность, – экипаж замедлил ход. Кучер коротко сообщил своей пассажирке, что она прибыла на место, и откинул подножку. Кристина вышла из кареты и обнаружила, что прибыла на тихую, совершенно безлюдную улицу, застроенную небольшими двух- и трехэтажными особняками. Место было такое спокойное и уединенное, что могло бы находиться где-нибудь в глубокой провинции. Невозможно поверить, что в четверти часа езды отсюда шумят Елисейские поля, бульвар Капуцинов или проспект Оперы. Бледные блики сентябрьского солнца лежали на пожелтевшей листве садов, разбитых при каждом доме, и камнях стен, которые эти сады окружали. По тротуару весело прыгали воробьи. Одетая по последней моде в небесно-голубую атласную накидку и весьма изобретательную шляпку Кристина неожиданно почувствовала себя неуютно – насквозь фальшивой. Дом номер пять находился прямо перед ней. Простая деревянная дверь с потемневшими медными заклепками, простой молоток. Ко входу ведут три ступеньки. Она попросила кучера подождать ее и постучала. Дом ответил ей тишиной – сначала девушка испугалась, что приехала напрасно и никого не застанет. Но потом она услышала торопливый звук шагов, и дверь перед ней распахнула запыхавшаяся горничная. Кристина улыбнулась: - Добрый день. Могу я повидать мадам Дюваль? На секунду в круглых карих глазах служанки мелькнуло замешательство: - Мадам Дюваль?.. – Потом она, словно спохватившись, кивнула. – Да, конечно. Как мне о вас доложить? - Мадмуазель Даэ. Кристина Даэ. Не думаю, что она знает меня… Горничная пропустила Кристину в дом. Он был довольно скромен – судя по обстановке, и приемная, и личная гостиная жильцов помещались в одной комнате. Оставшись одна, она нервно села на краешек обтянутого синей полосатой тканью дивана и разгладила юбку. Некоторое время сидела, теребя перчатку. Хотелось снять шляпку. Хотелось сделать что-то, чтобы перестать быть собой – разряженной птичкой из полусвета, неуместной в этом простом, но элегантно обставленном доме. Что она здесь делает? На что надеется? Если она найдет его – что она ему скажет? Она так увлеклась поисками, что забыла подумать об этом. Что она может ему сказать? Он считал ее чистым ангелом – а она превратилась в куртизанку. Она предала не только его – она предала его музыку. Она отвергла его робкое предложение руки и сердца для того, чтобы жить в грехе с его соперником. В течение всего этого времени она оплакивала его смерть. Надежда на то, что он жив, наполнила ее такой радостью, что ей совершенно не пришла в голову простая мысль: если он жив, и не пытался встретиться с ней – может быть, он просто не хочет ее видеть? Кристина вскочила и бросилась к выходу – она ошиблась, она не должна быть здесь… За ее спиной раздался спокойный, ровный голос, который она меньше всего ожидала услышать: - По тому, что ты спросила мадам Дюваль, я могу судить, что мой адрес дал тебе идиот Турвель из «Рикорди». Это не страшно, и я не удивлена. Я знала, что рано или поздно ты здесь появишься. Я знала, что рано или поздно ты услышишь где-то его музыку, узнаешь ее и попытаешься его разыскать. Так и произошло, верно? Кристина обернулась. Она ужасно покраснела и не знала, как ей вести себя. Мадам Жири улыбнулась ей. Во взгляде холодных серых глаз на этот раз мелькнуло нечто вроде нежности – и бесконечная печаль. Она жестом пригласила Кристину снова сесть на диван: - Садись, дитя мое. Снимай шляпку. Нам о многом надо поговорить. Глава 7. Никогда еще Кристина столько не плакала.
Ей казалось, что она выплакала все слезы в детстве, когда умер ее отец. Она ошибалась – у нее еще осталось достаточно слез, чтобы оплакать свой уход из подземелий Оперы, свое робкое возвращение туда в поисках Призрака, свое одиночество. У нее оказалось достаточно слез, чтобы плакать в подушку тайком от Рауля долгими ночами, которые они проводили вместе. Достаточно, чтобы разрыдаться в опере. В общем, оказывается, у нее всегда было достаточно слез для самых разных глупостей.
Но в тот день, когда она сидела на полосатом диване в гостиной мадам Жири и слушала ее рассказ, Кристине всерьез показалось, что слезы ее вот-вот иссякнут. В самом деле, сколько в человеке может быть слез?
Мадам Жири никогда не отличалась сентиментальностью, и потому рассказ ее был прост и ничем не приукрашен. Сухо, суровым голосом – таким она раздавала указания девочкам из кордебалета, – она рассказала Кристине, что, когда стих пожар, охвативший зал Оперы после падения люстры, она спустилась в подвалы. Мстительная толпа давно покинула подземелье – они не нашли Призрака, и им пришлось удовлетворить свой гнев, разгромив его дом. Малютка Мег Жири вернулась оттуда возбужденная увлекательным приключением и с трофеем – белой кожаной маской. Наступало утро и, отправив дочь домой, мадам Жири решила пойти и узнать, что произошло с несчастным человеком, которого она всегда любила, как сына или брата, и пыталась защитить, как могла.
Она нашла его на берегу озера – он лежал, опустив руки в воду. Запястья его были рассечены осколком зеркала, из перерезанных вен продолжала идти кровь. Он был смертельно бледен, без сознания, но еще жив. Его кровь была повсюду – на кровати, на полу, на осколках стекла. Крысы жадно лизали ее. Мадам Жири оторвала подол своей нижней юбки и перевязала ему руки, но это было бесполезно. Он потерял так много крови, что спасти его было уже нельзя.
Она оттащила его от воды, положила его голову к себе на колени. Она поцеловала его холодный лоб и не смогла удержаться от слез. Даже в забытьи он почувствовал неожиданное ласковое прикосновение – улыбнулся и прошептал: «Кристина… Ты вернулась. Прости».
После этого он умер.
На его руке было кольцо. Оно тоже оказалось залито кровью.
Мадам Жири не могла оставить его там на растерзание крысам. Она обмыла тело и одела его для похорон: надела на него один из его сюртуков и широкий черный плащ. Нашла один из его париков. Нашла еще одну маску и прикрыла ему лицо.
Он выглядел очень спокойным – и очень красивым.
Она похоронила его в коротком тупиковом тоннеле, который он сам же и построил. Это маленький тоннель – почти ниша. Возможно, строя его, он имел в виду, что этот тоннель должен стать его гробницей.
Крысы туда не проникнут – вход плотно заложен камнями. Мадам Жири об этом позаботилась.
Ища в укромных уголках подвала одежду для того, чтобы обрядить тело, мадам Жири наткнулась на запертую шкатулку – толпа, громившая дом, ее пропустила. В этой шкатулке оказались его ноты – не оперы, не «Дон Жуан», но разные короткие вокальные и инструментальные пьесы, которые он писал на протяжении многих лет. Это был своеобразный архив – так он хранил идеи для будущих, более серьезных работ. Мадам Жири взяла ноты и поклялась: пусть даже после его смерти, но мир узнает и оценит его музыкальный гений.
Хотя Опера вскоре после пожара снова открылась, мадам Жири не нашла в себе сил продолжать работать там. Она ушла на давно заслуженную пенсию. Сбережения и обеспечение от театра позволили ей купить этот дом.
Потом она отнесла его ноты в «Рикорди». Она была права – людям понравилась его музыка, он становится все популярнее.
В издательстве ее знают как мадам Дюваль – это ее девичья фамилия. Имя мадам Жири и ее роль в оперном скандале слишком хорошо известны, а она не хотела бы, чтобы свзять между сочинениями «Эрика» и Призраком была очевидна.
Нот в шкатулке еще достаточно. Она опубликует их все.
Она подписывает его сочинения «Эрик», потому что это было его настоящее имя. Неужели Кристина не знала, как его зовут?
Никто не знал его фамилии. Возможно, даже он сам.
Ей до сих пор больно думать обо всем этом. Он ошибался, он был дик нравом, он убивал (хотя мадам Жири хотелось верить, что обе смерти в Опере были скорее трагическими случайностями, чем результатом холодного умысла с его стороны), иногда он был близок к безумию – но он ничем не заслужил несчастий и одиночества, которые и привели к его проступкам и преступлениям. Он не заслуживал такой смерти.
Единственное, что радует мадам Жири в этой истории – то, что она успела найти его, пока он был еще жив. Он был один всю жизнь – но хотя бы умер не в одиночестве.
Сначала Кристина плакала молча – слезы набегали в глаза и катились вниз по щекам. Потом начала всхлипывать. Потом всхлипы сменились рыданиями. Когда мадам Жири рассказала о последних словах ее учителя, она с громким стоном опустилась на пол и закрыла лицо руками. После этого она встречала рыданием каждое слово. Она дрожала всем телом, утирая слезы ладонью; волосы ее в беспорядке рассыпались по плечам.
Он умер, умер из-за нее. Умер в тот же день, когда она ушла от него, а она этого даже не почувствовала. Он хотел верить, что она вернется – хотел так сильно, что случайное прикосновение мадам Жири принял за ласку своей Кристины.
Она должна была быть там. Она должна была его остановить. Она не должна была бросать его. Она же видела – видела, уплывая в лодке с Раулем и оглянувшись назад, как он взял подсвечник и разбил зеркало. Она думала, что он вымещает на стекле свой гнев. А ему просто нужны были осколки.
Ей нужно было вернуться прямо тогда – вернуться по-настоящему. Ей ведь, на самом деле, уже тогда хотелось вернуться. Она не должна была говорить ему этих слов – “жалкое создание тьмы”… Она не
должна была отдавать ему кольцо: появиться перед ним, подарить ему секунду
ослепительной надежды, а потом снова уйти без единого слова – это было жестоко.
Безжалостно. Лучше бы ей было совсем не приходить. Она убила его.
Лучше бы жандармы застрелили его на сцене. Все лучше, чем так – один, в темноте, кровь течет из рассеченных запястий, а вокруг собираются крысы.
Она никогда не забудет, как он смотрел на нее – словно не мог наглядеться. Никогда не забудет, как дрогнул его голос. Это ведь он прощался с ней.
Она даже не вспоминала о надеждах, которые наполняли ее сердце в последние два дня, с тех пор как она услышала его музыку в Пале-Рояль. Для жалости к себе у нее еще найдется время. Пока, прижимаясь лбом к диванной обивке, она плакала по нему. По его голосу, который она никогда не услышит. По его глазам, в которые больше не взглянет. По его прекрасным музыкальным рукам, которые он рассек для того, чтобы умереть.
Он умер. Ее учитель. Ее ангел. Ее Эрик.
Эрик. Она только теперь узнала его имя.
Она уже много месяцев думала, что он мертв. Но только теперь его смерть стала реальностью, стала правдой – и тяжесть ее грозила раздавить хрупкие плечи девушки. Мадам Жири была поражена. Она знала, конечно, что Кристина неравнодушна к
Призраку, но ничто не предвещало такого бурного горя. Видимо, жизнь с Раулем
многому ее научила. Нет лучшего способа понять, кому принадлежит твоя истинная
любовь, чем жизнь с нелюбимым. Жаль, что Кристина вовремя не поняла, кто ей
нужен на самом деле. Но теперь ничего уже не поправишь.
Мадам Жири опустилась на колени рядом с девушкой и некоторое время гладила ее плечи, стараясь успокоить. Послала горничную за стаканом воды. Постепенно рыдания Кристины стали стихать. Наконец она замолчала и просто сидела, вытирая слезы с красного, опухшего лица. Как она выйдет с таким лицом на улицу, как появится перед Раулем? Кристина не думала об этом. Какое это теперь имело значение?
Через какое-то время она поднялась с пола и жалобно взглянула на мадам Жири: - Что вы должны обо мне думать… Я так перед ним виновата! Мадам Жири пожала плечами: - Я знаю, это
прозвучит жестоко, но тебе не стоит так сильно корить себя и так переживать.
Ему это уже ничем не поможет. Нам остается помнить его – как можно дольше и как
можно лучше. И жить дальше. Она похлопала девушку по руке. Этот жест в такой тяжелый момент показался Кристине слишком простым – едва ли не вульгарным. Она горестно покачала головой и неожиданно прошептала: - А у меня даже нет ничего, что было бы с ним связано, – она снова всхлипнула. – Я знаю, что это глупо… Но я почему-то все время думаю об этом – ничего нет, даже мелочи какой-нибудь! Не надо было мне возвращать ему кольцо… Он ведь дал мне его, и я его приняла… Это было обещание. И оно теперь было бы у меня. Несколько секунд мадам Жири пристально смотрела на девушку: - Ты правильно сделала, что отдала ему кольцо – тем самым ты показала ему, что не держишь на него зла. А что касается мелочей… – Приняв решение, Антуанетта встала с дивана, подошла к каминной полке и открыла небольшую коробочку. – Вот. Это не слишком значительная вещь, но определенно его. Возьми. С этими словами она протянула Кристине черные перчатки. И в ответ на недоуменный взгляд девушки пояснила: - Я похоронила его в твоем кольце. Перчатки ему были не нужны. Это бытовое и такое обыкновенное соображение снова заставило глаза Кристины наполниться слезами. Ей пора было уходить. Едва помня себя, она вышла на улицу и села в ожидавший ее экипаж. Не видя окрестностей, пережила путешествие обратно на Правый берег. Не обращая внимания на изумленные взгляды слуг, простоволосая и заплаканная прошла в дом и направилась прямо в свой будуар. Впервые за прошедшие месяцы послала сказать Раулю, что она больна и не может его принять. Она не могла видеть его, прикасаться к нему – сегодня. Она осталась одна в своей спальне, медленно опустилась на кровать и достала из-за корсажа тщательно спрятанные туда перчатки. Они нагрелись у нее на груди – можно было представить себе, что это тепло его тела. Они сохранили в себе частичку его запаха. Она прижала их к лицу. Мадам Жири не могла знать, какое значение имели для Кристины эти перчатки. В них Призрак подарил Кристине самые нежные, трепетные прикосновения. Как он был ласков с ней! Как он смотрел на нее... Как печально он улыбался – словно уже тогда, в начале пути, сознавал безнадежность своей попытки завоевать ее. Ее ангел. Эрик. О нет, она выплакала еще не все слезы. Глава 8. Прошел месяц. Кристина приняла в подарок от Рауля новую лошадь и стала ездить с ним на верховые прогулки. Они несколько раз выезжали с ним в Оперу. Она дважды устраивала прием в своем доме и четыре раза бывала на вечеринках у подруг – таких же содержанок, как она.
Она заказала три новых платья, зимний плащ, и восемь шляпок, и приняла от Рауля в подарок шубку из русского песца. Она каждый день завтракала, пила кофе, обедала и ужинала. Она поднимала бокалы с шампанским и красным вином. Она мыла и расчесывала свои волосы. Горничные затягивали ее в корсет, который Рауль по вечерам расшнуровывал. Она делила постель с Раулем. Она смеялась, разговаривала, пела для своих гостей. Читала книги. И все это время Кристина была мертва. Ее сердце остановилось там, в гостиной тихого дома на улице де Мирбель, и отказывалось снова биться. Сколько ни старалась, девушка не могла придти в себя. Она знала, что нужно очнуться, знала, что состояние ее сродни безумию и что, продолжая в том же духе, она убьет себя. Но, может быть, так и надо было поступить? Ничего не делать специально – дать событиям идти своим чередом, и постепенно погрузиться во тьму. И там, во мраке ночи, снова увидеть его. Она готова была отдать все на свете, чтобы увидеть его снова. Самое странное, что она никак не могла поверить, что его больше нет. Она знала это, знала слишком хорошо, но все равно продолжала мучить себя. Наверное, ей следовало бы еще раз сходить в подвалы Оперы и взглянуть на заложенный камнями тоннель, ставший его могилой. Тогда она убедилась бы, что все и вправду кончилось. Но она не решалась пойти туда. Наверное, боялась правды. Ей хотелось иметь хоть малейшее оправдание своим мечтам. Поверить в пустоту, которую он оставил по себе в ее жизни, было бы проще, если бы не музыка. Шкатулка с нотами, найденная мадам Жири в его убежище была, похоже, бездонной. Его сочинения звучали повсюду. Каждую неделю выходило что-то новое. Его имя стало широко известно – на балах танцевали его вальсы, в концертах играли камерные сонаты, широкой же публике особенно нравились его любовные дуэты. Небольшие и не особенно трудные в исполнении, они были волнующими и драматическими, как миниатюрные оперы. Газеты вопрошали: «Кто он, этот композитор-невидимка? Когда «Эрик» наконец явит нам свое лицо?» «Никогда», – могла бы ответить им Кристина. Даже если бы он был жив, уж лицо-то свое он вам точно никогда бы не показал. Его вокальные опусы ранили Кристину больше всего. Она точно знала, для каких двух голосов он писал эту музыку. Каждая нота была ей упреком, и каждая – глотком свежего воздуха, еще одной частичкой его, к которой она могла прикоснуться. Она попросила «Рикорди» немедленно присылать ей все, что они печатали. Издательство было радо услужить. Рауль недоуменно пожимал плечами – музыка «Эрика» была ему не особенно близка, но если Кристине так хотелось, он готов был скупить для нее хоть весь тираж каждого нового сочинения. Ему только не нравилось, что она так грустит из-за этих нот и так подолгу сидит над ними, глядя перед собой и как будто ничего не видя. Так было и на этот раз: Кристине принесли из «Рикорди» очередную тетрадку, и она сразу оставила его – они сидели у камина в ее будуаре, и он пытался читать ей наиболее занимательные статьи из свежей газеты. Она подошла к небольшому пианино, которое попросила установить недавно, и села разбирать свою новинку. Строго говоря, у пианино ей было делать особенно нечего: на этот раз пьеса была инструментальная – струнный квартет. Рауль зевнул. Из любви к Кристине он мог еще хоть как-то выносить вокальную музыку. Но струнные квартеты – это было выше его сил… Иногда его дорогая крошка Лотти становилась слишком серьезной для него. - Дорогая, вы не будете возражать, если я оставлю вас? День нынче удивительно погожий для октября, и, если вы твердо решили не выезжать, я хотел бы присоединиться на прогулке к барону Кастелло-Барбезак. Он хотел показать мне свою новую кобылу… Кристина рассеянно кивнула, отпуская его. Она вчитывалась в ноты. Это была удивительная вещь, очень грустная – и не только для Кристины, которой струнные всегда напоминали об отце. Она была по-настоящему мрачна – и гротескна. Неудивительно, ведь Эрик написал ее на тему романтического шедевра Виктора Гюго – «Человек, который смеется». История Гиунплена, несчастного, изувеченного бандитами бродячего артиста, который любит и теряет слепую девушку, должна была глубоко тронуть сердце ее учителя. Она чем-то напоминала его историю. Может быть, он хотел написать оперу и по этой вещи? По форме квартет был больше похож на увертюру. Если бы он написал такую оперу, то вполне мог бы исполнять ее сам: роль изуродованного Гуинплена подходила ему куда больше, чем красавца Дон Жуана. Интересно, права ли она? Кристина закрыла ноты и стала изучать обложку, надеясь найти еще какие-то пометки о жанре произведения. Но титульный лист был составлен лаконично: «Эрик. Опус № 135: «Человек, который смеется». Квартет для струнных». Все. Нет: внизу была еще одна, более мелкая надпись: «Памяти Виктора Гюго». Как трогательно. Как странно. Стоял октябрь 1885 года. Виктор Гюго скончался пять месяцев назад – 22 мая. На десять дней весь Париж погрузился в траур по своему великому сыну. Премьера «Триумфа Дон Жуана» состоялась 1 февраля 1885 года. Эрик – Призрак – умер в ту же ночь. То есть за четыре месяца до смерти Гюго. Каким образом он мог сделать это посвящение? Глава 9.
Кристина снова сидела на полосатом диване в гостиной дома номер пять по улице де Мирбель и ждала. Горничная передала ей, что мадам Дюваль – мадам Жири – сейчас спустится. У Кристины было время перевести дух и подумать. Она не знала, что ей думать. В сердце боролись надежда и страх, сомнения – и гнев. Могла ли мадам Жири так жестоко обмануть ее? Зачем ей было делать это? Кристина обвела комнату взглядом. Все чисто, просто и сдержанно – очень похоже на мадам Жири. Два дивана, несколько кресел, столики для рукоделия. Шкаф с книгами – в основном, музыкальными. Ничего удивительного, ведь мадам Жири не чужда музыке. На стенах – пять или шесть гравюр: сцены из опер и архитектурные виды. На каминной полке – шкатулка, из которой мадам прошлый раз достала перчатки, пара безделушек и небольшой фотографический портрет Маргерит Жири в каком-то сценическом костюме. Кристина вздохнула – она давно не видела свою подружку. Но слышала, что дела у малютки Мег идут в гору: она вот-вот станет прима-балериной. Конечно, ведь она не пропадала сутками в подвале Призрака и не позволила себе увлечься глупым романом с аристократом. Наверное, иногда она навещает мать в этом уединенном доме… Господи, о чем она думает? Хотя, наверное, это правильно – если она будет думать о том, что ее действительно занимает, у нее случится истерика, и она, чего доброго, накричит на мадам Жири прямо с порога. Этого нельзя допустить – она должна поговорить с ней спокойно. Надо взять себя в руки. Нет лучшего способа привести мысли в порядок, чем поправить прическу. Кристина поискала глазами зеркало – и поняла вдруг, что в комнате нет зеркал. Ни одного. Она встала и осторожно выглянула в прихожую. Верно, и там нет. Почему в доме, где живет женщина, нет зеркал? Кристина бросила нервный взгляд на лестницу на второй этаж. Почему мадам Жири не спускается? Что за дело может занимать ее так долго там, наверху? Девушка сделала робкий шаг к лестнице. Осмелится ли она подняться, чтобы взглянуть самой? Мадам Жири бесшумно возникла на площадке. Лицо ее было напряжено, и взгляд строг: - Кристина. Тебе лучше вернуться в гостиную. Девушки в кордебалете Оперы привыкли беспрекословно подчиняться этой интонации. Кристина покорно развернулась и вошла в комнату. Мадам Жири вошла следом за ней и плотно закрыла дверь. Потом сказала сухо: - В твой прошлый визит сюда я рассказала все, что тебе следует знать. Кристина не доверяла своему голосу – боялась сорваться и выдать всю гамму противоречивых чувств, которые испытывала. Поэтому она молча раскрыла сумочку – небольшой бархатный, под стать остальному ее туалету, футляр для бумаг, – и протянула мадам Жири нотную тетрадку. Рукой в перчатке указала на посвящение и произнесла всего одно слово: - Как? Помимо воли голос ее прозвучал умоляюще. Мадам Жири на секунду прикрыла глаза, а потом жестом пригласила девушку сесть. Кристина опустилась в кресло – она поняла, что не вынесет больше и минуты на проклятом полосатом диване. Туда села мадам Жири: - Я могла бы, конечно, сказать тебе, что это посвящение сделали в «Рикорди» для того, чтобы опус лучше продавался. И признаюсь тебе, Кристина – если бы не искренность твоего горя, которому я в прошлый раз была свидетельницей, я бы так и сделала. На этот раз Кристина нашла в себе силы задать полноценный вопрос: - Значит, вы солгали мне… тогда? Мадам Жири кивнула – на лице ее не было и намека на смущение: - Да. Кристина вспыхнула и судорожно сжала руки на груди. Мадам Жири продолжила очень спокойно и холодно: - Да, я солгала тебе. Я могу сказать тебе правду, но она ничего не изменит. Кристина сделала просительный жест рукой и посмотрела мадам Жири в глаза: - Прошу вас, мадам… Как это возможно? – Мадам Жири молчала, и глаза Кристины медленно наполнились слезами. Когда она снова заговорила, голос ее был едва ли громче шепота, и в нем звучала надежда, в которой девушка боялась признаться даже самой себе. – Мадам, я умоляю вас… Скажите мне … Он жив? Мадам Жири вздохнула, смирившись с неизбежным: - Жив. – Она едва могла смотреть Кристине в лицо – при звуке короткого слова «жив» глаза девушки засияли. Она всегда так сочувствовала этой девочке, и ей столько всего пришлось пережить. Жестоко будет погасить этот свет – но другого выхода нет… Она повторила. – Жив. Но, как я уже говорила тебе, это ничего не изменит. Тебе лучше было бы – лучше будет оставаться в убеждении, что в прошлый раз я сказала тебе правду. Человека, которого ты знала, больше нет. Кристина воскликнула с жаром: - Но как же это может быть? Ах, мадам Жири, поймите – если он жив, это все, все меняет. Как бы он не сердился на меня, как бы не был обижен – он жив, и только это имеет значение. Я могу надеяться хотя бы увидеть его – может быть, вымолить прощение за свою глупость?.. - Нет. Кристина покраснела: - Почему нет? Вы так уверены, что он не захочет видеть меня? Мадам Жири покачала головой: - Нет, дело не в этом. - Вы не знаете, где он? - Почему же, знаю. Но тебе нет никакого смысла видеться с ним. Это причинит тебе ненужную боль, а его может погубить. В нежном голосе Кристины наконец прозвучало раздражение: - Мадам, зачем вы говорите со мной загадками? Неужели вам мало того жестокого обмана, той чудовищной пытки, которой вы подвергли меня в прошлый раз? Я знаю, вы его друг и считаете, что я предала его… Но в то время я не могла – в самом деле не могла – поступить иначе. Он был на грани безумия – он грозил у меня на глазах совершить убийство! Да, я виновата – но разве вы уже недостаточно наказали меня? Я рыдала у ваших ног, выслушивая рассказ, в котором не было не слова правды! Девушка умолкла, напуганная собственной вспышкой. Неужели теперь мадам Жири рассердится и прогонит ее, так ничего и не сказав? Но пожилая дама лишь глянула на ее с бесконечной усталостью и произнесла спокойно: - Это не так. Я не стремилась наказать тебя – я заботилась лишь о его безопасности и благополучии. Я не знаю, что он может подумать и сделать, увидев тебя, что может сотворить с ним эта встреча. И признаюсь, когда я решила обмануть тебя, я и представить себе не могла, что ты будешь настолько потрясена моим рассказом. Откуда мне было знать, что ты любишь его? Кристина ответила очень тихо: - Мне казалось, это было всем очевидно… - О, милая моя девочка, всем было очевидно, что ты испытываешь к нему страсть. Восхищаешься им. Боишься его. Что он завораживает тебя, как диковинный и опасный зверь. Но что ты любишь его – способна в самом деле подумать о нем, как о человеке, который испытывает страдания, нуждается в понимании, сочувствии, заботе, прощении… Этого по твоим поступкам было не понять. Кристина подняла на мадам Жири грустный взгляд: - И вот этим… тем, что вела себя как дурочка, как наивная девчонка, какой я и была тогда – этим я и заслужила то, что мне пришлось пережить? Эту жестокую выдумку о его смерти? - Это не было выдумкой, Кристина. - Перестаньте мучить меня! - У меня нет намерения тебя мучить. Большая часть моего рассказа была правдой. Я и в самом деле спустилась тогда в подвал, и нашла его на берегу озера истекающим кровью. Я правда перевязала ему руки, поцеловала лоб и выслушала последние слова. Он и в самом деле говорил о тебе. И он действительно умер у меня на руках. Карие глаза Кристины стали черными – темнее, чем были когда-либо воды подземного озера. Она окончательно запуталась, но не решилась снова перебить мадам Жири. Та продолжила: - И я действительно осмотрела его дом в поисках подходящей для похорон одежды, нашла шкатулку и маску. Но, когда я вернулась к нему, то увидела вдруг, что он дышит. Возможно, помогла моя перевязка, может быть, то, что я вытащила его запястья из воды. Так или иначе, кровь остановилась, он снова начал дышать, хотя и очень неровно и поверхностно. В себя он не приходил. Я провела с ним в подвале сутки и поняла, что он очнется не скоро – если вообще выживет. В подземелье у него не было никаких шансов, и потому я нашла помощников – у нас был рабочий сцены, Грие, который всегда симпатизировал Эрику, хотя никогда не встречался с ним… В общем, мы с Грие и Маргерит сумели извлечь его из подвала. Полиция отнеслась к нашим действиям спокойно. Мы сказали, что обнаружили в глубине здания еще одну жертву пожара – господь свидетель, его лицо дает достаточно оснований для такого объяснения. Мы перевезли его в этот дом – я купила его уже довольно давно. Здесь, в тишине и уединении, он провел в забытьи несколько недель. Потом он очнулся. И начал учиться жить заново – насколько это было возможно. Мадам Жири умолкла. В тишине гостиной было слышно лишь тиканье часов и неровное дыхание Кристины – она старалась сдержать слезы. Наконец она нашла в себе силы спросить: - Он и теперь здесь? Наверху? Поэтому вы так долго не шли ко мне? Мадам Жири лишь кивнула. Кристина тихо всхлипнула: - О мадам, я умоляю вас – позвольте мне увидеть его. Он сердит на меня, я знаю – и у него есть на это право. Но, может быть, он все же найдет в себе силы поговорить со мной? Когда-то он очень меня любил… Я ни на что особенно не надеюсь – куда мне теперь до ангела, которым он считал меня? Нет, я ничего не хочу для себя. Я хочу лишь, чтобы он узнал, что я… Что это всегда был он. Что я хотела вернуться к нему с той секунды, как ушла. Мне все равно, что он сделает с этим знанием – я просто не хочу, чтобы он прожил жизнь, думая, что я рада была от него уйти. Он плакал, и в этот момент сердце мое разбилось. Я не хочу, чтобы он жил, веря, что мне было все равно. Я ведь вернулась к нему – через неделю… Слишком поздно – через секунду после того, как ушла, это уже слишком поздно. Но я вернулась. Я хочу, чтобы он знал это. Почему вы качаете головой? Вы не верите мне? Мадам Жири смотрела на заплаканную девушку – и думала о человеке в спальне на втором этаже своего дома. Почему она никогда, ничем не может им помочь, сколько бы ни пыталась? Вздохнув, она взяла Кристину за руку: - Моя дорогая… Тебе не стоит видеть его. Это было бы… бесполезно. Бессмысленно. - Почему? Вы думаете, он не захочет видеть меня? - О Кристина, Кристина… Он даже не узнает тебя. В голосе мадам Жири была неподдельная печаль. Кристина смотрела на нее расширенными от ужаса и недоумения глазами: - Не узнает?.. Но почему? Он правда жив? Мадам Жири печально улыбнулась про себя – при всем раскаянии и горе девушка считала само собой разумеющимся, что забыть ее Эрик сможет только в могиле. Возможно, так оно и было, и поэтому рисковать было нельзя. Человек наверху не мог теперь позаботиться о себе сам. Она сделает это за него… - Жив. Но я уже говорила тебе, и повторю снова: тебе лучше поверить в то, что его нет. Человек, которого ты знала, все равно что умер. Кристина снова подала голос – торопливо и испуганно спросила: - Вы сказали – учиться жить заново, насколько возможно… что это значит? Он все еще болен? Он в опасности? - Кристина, он жив и физически совершенно здоров. Но… мне трудно объяснить тебе… В те ли минуты, когда он был так близок к концу, что я сочла его умершим, или в те недели, которые он провел здесь без сознания, – я не знаю, когда и почему это случилось… Он очень сильный мужчина, Кристина – наверняка ты это замечала. И очень упрямый. Когда он пытался убить себя, его тело и разум вступили в противоборство. Его тело упорно цеплялось за жизнь, вопреки желаниями разума – и победило. А разум… разум проиграл. Глава 10. Он снова увидел ее – ту девушку. В прошлый раз, месяц назад, он сидел за роялем наверху, в своей комнате, и услышал на улице шум подъезжающего экипажа. Их улица была обычно такой тихой, что он невольно заинтересовался и подошел к окну, чтобы взглянуть из-за занавески. Он увидел, как распахнулась дверца наемной кареты и на мостовую ступила девушка в светло-голубом платье. Она замерла на секунду, прежде чем постучать в их дверь, и подняла лицо вверх, чтобы осмотреть фасад. У нее была бледная матовая кожа и волосы удивительного темно-рыжего оттенка. Кудрявые волосы – на ней была замысловатая модная шляпка с небольшой вуалью, но он почему-то был уверен в том, что под ней скрываются восхитительные, непослушные кудри. Ее нежные губы были чуть приоткрыты, а удивительные, огромные и отчего-то печальные карие глаза, казалось, смотрели прямо на него. Он вздрогнул – он знал, что девушка не увидит его за плотной тканью занавески, но все равно невольно отпрянул назад. Ее взгляд проник в самое сердце и заставил его пропустить несколько ударов. Это была самая прекрасная девушка, которую он только видел в жизни, и нельзя было допустить, чтобы она заметила его. Она пробыла в их доме недолго. Конечно, он не стал спускаться и вел себя тихо, как мышь – он боялся хоть чем-то обнаружить свое присутствие. Но он напрягал слух, стараясь понять, о чем говорят женщины внизу. Его мать говорила тихо. Девушка – он был уверен в этом – плакала. Когда она уходила, он снова смотрел на нее в окно. Она была сильно расстроена чем-то – казалось, она едва стоит на ногах. Свою шляпку она держала в руке, ее дивные волосы рассыпались по плечам. Они и правда оказались кудрявыми. Она была вся в слезах, когда садилась в свой экипаж. Ее хрупкие плечи печально поникли и, казалось, все еще вздрагивают от рыданий. Он думал, что никогда больше не увидит ее. Лучше бы не видеть. Она была прекрасна, как ангел. Какой смысл ему был снова видеть ее? Но он мечтал об этом каждый день, каждое утро и каждую ночь. Представлял себе, какой нежной должна быть на ощупь ее кожа. Как его руки касаются ее волос, как он проводит пальцами по длинным распущенным прядям. Откровенно говоря, он думал о ней круглые сутки. Она занимала его целиком – он чувствовал, что постоянные мысли о девушке проникли и в его музыку, придав ей новые оттенки нежности, безнадежности и тоски. Это было глупо – он не знал, кто она, он не знал ее имени. Но он не стал расспрашивать о ней мать. Ему нечего было предложить этой девушке – ему даже показаться ей на глаза было бы страшно и стыдно. Но он мечтал снова увидеть ее. Он полюбил ее. Ничего глупее он и придумать не мог! Он стал прислушиваться к проезжающим по улице экипажам – надеялся, что в один прекрасный день она снова появится в их доме. И вот сегодня это случилось. Он снова увидел ее. На этот раз она была в черном, и вошла в дом быстро, не оглядываясь – он едва разглядел ее лицо. Но он не сомневался – это была она. Его сердце узнало ее и забилось, как бешеное. Он снова притаился наверху – на этот раз женщины говорили еще тише, и девушка пробыла у них чуть дольше. Уезжала она снова расстроенная, но как-то по-другому. На этот раз она не плакала. Она остановилась перед домом и окинула его взглядом, словно прощаясь. Она была очень бледна, ее глаза были широко распахнуты и казались почти черными. На этот раз он мог бы поклясться, что она смотрит на его окно. Он пристально вглядывался в ее лицо, стараясь запомнить мельчайшие черточки. Она была прекрасна. Так прекрасна, что у него замирало сердце. Он знал, что любит ее. Он понимал, что видит ее в последний раз. Она наверняка больше не придет к ним, а он никогда не станет искать ее. Будь проклято его лицо! Будь проклято то, что с ним случилось. Он подошел к своему туалетному столу. Рядом с кувшином и тазом для умывания на стене висело зеркало – единственное в доме. После того, что произошло, мать сняла все зеркала, чтобы он не мог случайно увидеть себя. Их посоветовал убрать врач из больницы Питье-Сальпетриер, который иногда приходил проведать его. Интересно, почему к нему ходил врач именно из приюта для умалишенных? Только ли потому, что ближе не было больниц? Или мать хотела, чтобы кто-то время от времени проверял, не лишился ли он рассудка от всего, что с ним случилось? Он горько усмехнулся: в любом случае с зеркалами получилось ужасно глупо. Он ведь должен был как-то бриться, поэтому в его комнате зеркало как раз осталось. И ничто не мешало ему смотреть на себя в любой момент – вот как сейчас. Может быть, его нужно было оберегать лишь от случайных встреч с самим собой? Он подошел к зеркалу. Когда бы он не глянул в посеребренное стекло, он видел одно и то же лицо. Должно быть, это он. Ему следует в это поверить. Поверить в эту гротескную маску, поделенную на две половины. Одна – обычное, даже красивое мужское лицо, смуглое, сероглазое, с черной бровью и аккуратным баком. Другая… Другую половину его лица трудно было описать словами. Шрамы? Это слишком мягко сказано. Правая половина его лица выглядела так, словно с него содрали кожу – а потом дали открытой ране кое-как затянуться. Нет половины брови, нет волос над ухом. Только переплетение мышц, которое человеческому взгляду положено видеть разве что в анатомическом театре. Странно, но шрамы на собственном лице не ужасали его по-настоящему. Он не помнил – не мог представить себе свое лицо каким-то другим. Наверное, оно было симметричным – правая половина была похожа на левую. Две брови, две скулы, две щеки, ровный лоб. Наверное, так было. Он не помнил. Ему сказали, что произошел несчастный случай – пожар в оперном театре. Он был одним из немногих, кто пострадал серьезно. Ему сказали: он должен быть счастлив, что остался в живых – несколько недель он был на грани смерти. Иногда он думал, что зря не стал переступать эту грань. Его осторожно готовили к тому, что с ним случилось. Когда мать впервые дала ему зеркало, в глазах ее была смертельная тревога. Ему удалось порадовать ее – он отнесся к своему лицу почти спокойно. В тот момент его нервной энергии не хватило на то, чтобы кричать, плакать, разбить зеркало и шарахнуться в сторону. Куда он мог сбежать от себя? Ужас от несчастья, подобного его несчастью, связан с потерей будущего. Как жить дальше, если с тобой случилось такое? Но у него не было сил беспокоиться о будущем. Его больше волновало прошлое – вернее, звенящая пустота в сознании, которая заменяла его. Он не помнил не только собственное лицо без шрамов. Он не помнил, как попал в сгоревший театр. Не знал, что он там делал. Он вообще ничего не знал о собственной жизни. Стыдно сказать – он даже матери своей не помнил. Печальная женщина со светлыми с проседью волосами сидела у его постели, когда он очнулся. Увидев его открытые и, впервые за многие недели, осмысленные глаза она стала целовать его лоб и шептать: «Наконец. Слава богу. Бедный мой мальчик. Бедный мальчик». После болезни и забытья ее поцелуй показался ему невероятным подарком – словно бы никто и никогда не обращался с ним так ласково. Он не помнил ее, но она назвала его «своим бедным мальчиком», и он назвал ее матерью. Назвал неуверенно – казалось, он давно не произносил этого слова. В ответ на это она расплакалась и, прижав его к себе, сказала: «Да, Эрик, да. Пусть будет так». Так он узнал, что его зовут Эрик. Потом ему сказали, что ему тридцать лет, и что он музыкант. Композитор. Это он понимал и так: первое, что вернулось к нему вместе с сознанием, была музыка – он слышал ее повсюду. Оказалось, что он умеет записывать ее. Что он блестяще играет на рояле, органе и скрипке. Что он знает пять языков, включая цыганский диалект, помнит наизусть партитуры трех сотен опер и умеет петь. Выздоравливая, он стал писать музыку – он не мог существовать, не сочиняя. Мать относила его ноты в издательство. Они имели успех. Он был довольно состоятелен – можно сказать, богат. Мать дала понять, что он приобрел свое состояние работой в оперном театре. Это не имело большого значения – при том образе жизни, на который он нынче был обречен, деньги не были особенно нужны. Им жилось хорошо. Мать любила его – не упускала случая сказать нежное слово, дотронуться до плеча, руки или щеки. Он постепенно избавился от легкого недоумения, которое вызывала ее ласка – она все казалась ему непривычной. Наверное, он забыл, что так было всегда. Как же еще бывает в нормальных, любящих семьях? Иногда их навещала его младшая сестра – как он понял, она была ребенком от второго брака. Фамилии у них были разные: он был Дюваль, мама и Мег – Жири. Малютка Маргерит немного дичилась его сначала. Возможно, до несчастного случая они долго не виделись? Но, привыкнув, она стала его лучшим другом: часто сидела с ним, когда он сочинял, и рассказывала глупости о театре и о своем женихе. Она была танцовщицей, ее только что назначили примой, и ей только что сделал предложение настоящий аристократ – барон Кастелло-Барбезак. Она была на седьмом небе от счастья. Маргерит была такой забавной малышкой – словно солнечный зайчик скакал по его комнате. Его семья была с ним и, уверенный в их любви, он не так сильно переживал из-за того, что с ним произошло. Он стеснялся посторонних, он не решался выходить на улицу – в его положении это было естественно. Но он и в самом деле не испытывал отчаяния. Он не помнил, что интересовало его в прошлой жизни. Возможно, у него была возлюбленная, какие-то планы на будущее, которые его увечье разрушило… Возможно – он не помнил этого. Он знал только, что теперь его жизнь определена – он все равно ничего не сможет в ней изменить. Он не помнил, чтобы когда-нибудь собирался быть счастливым – и потому теперь не страдал по утраченному счастью. Он и в самом деле думал провести всю жизнь, сочиняя музыку и общаясь с родными, и он был спокоен. Не счастлив – человек, которого без всякой вины так наказала судьба, не может быть счастлив. Но спокоен. Конечно, время от времени он терял присутствие духа. В один из таких моментов мать отвела его к церкви Сен-Сюльпис. Там, на паперти, она показала ему нищего: у инвалида Франко-Прусской кампании не было руки и ноги, и на лице у него были шрамы, ничем не уступавшие шрамам Эрика. Калека сидел у фонтана перед церковью, зубами доставал пробку из зажатой в единственной руке бутылки вина – и смеялся, препираясь со своими коллегами-попрошайками. Это было Эрику хорошим уроком. У нищего не было руки, ноги, лица, профессии и семьи – и все же он был весел. Эрик всего лишь потерял половину лица: он мог зарабатывать на жизнь, он мог писать музыку, и у него были любящие мать и сестра. Роптать ему было стыдно. И он не роптал. Он не помнил прошлого, когда, очевидно, был счастлив. И он старался не думать о будущем, которое не обещало ему особенного счастья – такого, например, как любовь. На любовь ему рассчитывать не приходилось. Он не роптал до тех пор, пока не увидел, осторожно выглядывая в окно из-за занавески, хрупкую кареглазую девушку с темно-рыжими кудрями, одетую в небесно-голубое платье. В тот день сердце его впервые наполнилось тоской. В тот день он впервые пожаловался на свою судьбу. Сегодня, когда она уезжала, мать вышла проводить ее на крыльцо. Он услышал, как она говорит: «Прощай, Кристина. Постарайся понять меня. И простить». Кристина. Ее звали Кристина. Глава 11. Кристина была готова ко сну – горничная помогла ей снять корсет, и она отпустила ее. Бывшая оперная хористка вполне способна сама надеть ночную рубашку и пеньюар. Тем более что сегодня прихорашиваться не перед кем – Рауль на неделю уехал в поместье к родителям, поохотиться. Оставшись одна, Кристина присела перед окном в своей спальне. Перед ней, освещенный последними предзакатными лучами солнца, стоял станок для вышивания – она была теперь светской дамой, пусть и не настоящей, и у нее должны были быть дамские занятия. Например, рукоделие. И вот она вышивала – сентиментальную сценку: сад, цветы, толстые маленькие ангелочки с крылышками. Автор этого рисунка не имел никакого представления об ангелах. Скоро станет слишком темно, чтобы работать. Неважно – она все равно не может сосредоточиться. Она может думать только об уединенном доме на улице де Мирбель и о человеке, который сидит там, в спальне на втором этаже, у рояля, и сочиняет музыку. Это человек, которого она любит. Этот человек спокоен и счастлив – впервые за всю свою жизнь. Он спокоен и счастлив потому, что не помнит ее. Кристина сначала не поверила мадам Жири – она не думала, что такое возможно. Но мадам явно говорила правду. Она рассказала, как Эрик очнулся после своего долгого забытья и как она была поражена, увидев в его глазах пустоту, недоумение и панику. Он не знал, где он. Он не помнил, кто он. Он не помнил ни Оперы, ни своей жизни там, ни Кристины. Мадам Жири рассказала девушке все, что знала об Эрике. Рассказала о том, как когда-то юная балерина Антуанетта Дюваль привела в подвал Оперы избитого мальчишку из цирка – мальчишку, который только что, спасая свою жизнь, убил человека. Рассказала о своей дружбе с ним. Он был мучительно застенчив, постоянно закрывал свое злосчастное лицо руками, и он почти ничего не говорил о себе. Но он упомянул о матери, которая презирала и боялась его, и называла его своим проклятьем, и надевала на него маску. О матери, которая избегала к нему прикасаться. О том, как сбежал из дома. О том, как жил в цирке. Теперь он забыл об этом, и принял добрую женщину у своей постели за мать, которой не помнил. У мадам Жири не хватило духу разубеждать его. Она уже много лет корила себя за то, что не помогла ему выйти к людям тогда, много лет назад – что оставила его устраивать свой собственный мир во тьме подземелья. Она решила попробовать помочь ему сейчас. Всю глубину пропасти, которая отделила Эрика от его прошлого, она поняла лишь постепенно. Он действительно не помнил, кто он и откуда. Он не помнил всех своих лишений, разочарований и преступлений. Он забыл о своем страхе перед миром и своем гневе. Он знал лишь сегодняшний день: знал, что молод, что он музыкант, что с ним произошло страшное несчастье – и что у него есть семья, которая любит его. У него не было выбора – он принял этот мир на веру, и это преобразило его. День за днем мадам Жири наблюдала, как к нему возвращаются талант и ум, юмор и изобретательность. Но его недостатки – озлобленность, несдержанность, вспыльчивость и глубокое убеждение, что мир ему сильно задолжал, – больше не были спутниками достоинств. Мадам Жири сказала ему, что его шрамы – последствия пожара. Он смирился со своим новым, как он полагал, лицом, и стал писать музыку. Мадам Жири называла его сыном, Мег, которую он считал сестрой, проявила чудеса чуткости, которых мать от нее не ожидала, и искренне подружилась с ним. Им выпала редкая возможность увидеть, каким человеком Призрак мог бы стать, если бы мир был к нему добрее. Больше того – на их глазах он стал этим человеком. Он был застенчив – но не озлоблен. Печален – но не отчаян. Нервозен – но не безумен. Но главное – он научился жить с людьми. Не прятаться от них, и не стараться ими управлять. Просто жить с ними. Он был по-своему счастлив теперь. Он не помнил о том, что считал свое лицо печатью дьявола, он не помнил о преступлениях, на которые пошел ради безмерной любви, и он не помнил, как поражение в борьбе заставило его рассечь куском стекла свои вены и улечься умирать на каменный пол. И мадам Жири боялась, что встреча с Кристиной заставит его вспомнить. Этого нельзя было допустить. Если он вспомнит, что с ним будет? Он будет уничтожен – снова, и на этот раз уже не сможет подняться. Поэтому Кристине ни в коем случае нельзя видеть его. Кристине нечего было возразить – мадам Жири была права. Девушке оставалось только молча, тихо покинуть ее дом. Как можно осторожнее – чтобы он, не дай бог, не почувствовал ее присутствия. И она ушла. До него было рукой подать – всего несколько шагов, десяток ступеней лестницы. Она могла бы уступить своим желаниям – оттолкнуть мадам Жири, побежать наверх, распахнуть дверь его спальни и бросится к нему на грудь. А там – будь что будет. Это было бы хорошо для нее – она бы порадовалась, снова увидев его, ощутив его объятия. Но это было бы плохо для него: это могло разрушить хрупкий мир, в котором он жил теперь и где он был счастлив. Ради него она должна была уйти. В первый раз за все эти месяцы Кристина по-настоящему понимала Призрака. Понимала, как он чувствовал себя там, в подвале, когда она поцеловала его, соглашаясь остаться. Знала, почему он тогда ее отпустил. Оставить ее в подземелье было бы хорошо для него. Дать свободу – хорошо для нее. Он любил ее – и потому дал свободу. Дал ценой собственной жизни. Он ведь не мог знать, что его жертва будет напрасной. У Кристины было хотя бы то утешение, что она страдала не зря. Каждую неделю из печати продолжали выходить его сочинения. Он писал так же хорошо, как раньше, и теперь Кристина с новым, горько-сладким чувством покупала его ноты. Она знала, что он живет там, на тихой улице, в том же городе, что и она, дышит тем же воздухом и слышит ту же музыку. Это было, конечно, в тысячу раз лучше, чем постоянная мысль о его смерти. И в тысячу раз хуже. Потому что раньше у нее не было никакой надежды снова увидеть его. А теперь она знала, что может увидеть его в любой момент – и не должна видеть. Вот это была настоящая пытка: до бесценного приза рукой подать – а взять нельзя. Теперь она знала, как чувствовал себя Тантал в Аиде. Теперь она знала, как чувствовал себя Призрак в Опере – глядя на нее каждый день и не смея прикоснуться. Определенно, теперь она понимала возлюбленного гораздо лучше, чем раньше. Самое страшное, что она никак не могла заставить себя не думать о нем. Что он теперь делает? Как выглядит? О чем говорит и думает? Вот он сидит у своего рояля – мадам Жири поставила ему в комнату концертный рояль, орган было найти все-таки сложновато, – и задумчиво грызет перо, склонив голову набок. Кристина знала, что он так делает – видела это, проснувшись утром перед тем, как снять с него маску. Господи, зачем только она это сделала?! Или, может быть, он ужинает – время-то вечернее? Нет, она никогда не видела, чтобы ее ангел ел, и представить это ей было трудно. Пусть лучше играет на рояле. Прикрыв глаза, Кристина видела, как его пальцы пробегают по клавишам – длинные, смуглые пальцы. Вот он приподнимает голову, вслушиваясь – он сделал так, почувствовав, что она проснулась. Она видела изгиб его шеи, видела, как распахнулся ворот рубашки. Полы персидского халата не скрывают его стройного, гибкого тела. Накануне он прижимал ее к себе, и она чувствовала, как он возбужден. Это совсем ее не пугало – это было волнующе и странно, и даже от мысли об этом сердце начинало биться быстрее, и ей становилось немножко жарко. Иногда она ощущала нечто подобное, когда Рауль целовал ее шею. Это было похоже… похоже на то, как она чувствовала себя тогда, на сцене, когда Призрак провел рукой по ее руке, поцеловал браслет на запястье, неожиданно резко притянул к себе – и потом осторожно, кончиками пальцев стал касаться ее волос, мочки уха, ключицы. Он даже дотронулся до ее груди – провел ладонью по обнаженной коже над вырезом платья, а потом опустил руку ниже, на талию. Другая его рука уже давно обнимала ее – как тогда, в подземелье. Солнце опустилось ниже, спряталось за крыши. В комнате было почти темно. Кристина встала из кресла и подошла к столику возле своей кровати. Там, в небольшой шкатулке для писем и других мелочей, она хранила его перчатки. Она знала, что в эту шкатулку Рауль никогда не заглянет. Она прижала мягкую черную кожу к щеке, вдохнула запах. Теперь перчатка пахла уже только ею – она слишком долго пробыла вдали от хозяина. Но все равно, если попытаться, можно представить себе… Едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, девушка надела перчатку на свою руку. Она была велика ей, но это было неважно. Рукой в перчатке она осторожно коснулась своей шеи. Вспоминая его движения, погладила грудь, опустила ладонь на живот. Она словно слышала в полумраке его голос. Прикоснись ко мне… Доверься мне… Насладись каждым ощущением… Ей стало жарко. Она откинула пеньюар и слегка приподняла ночную рубашку. Этого он никогда бы не осмелился сделать – но ей так хотелось снова почувствовать, как черная лайка касается ее обнаженного бедра… да, именно так. Кристина снова прикрыла глаза. Если бы он был здесь, с ней, он бы смотрел на нее с такой страстью! Он бы прижался лицом к ее волосам и вдохнул их аромат, и запустил бы пальцы в кудрявые пряди. Он поцеловал бы ее шею – не так, как Рауль, совсем по-другому. И его руки продолжали бы ласкать ее – прикасались бы к ней так, словно она величайшая и самая хрупкая в мире драгоценность. Ангел… Эрик. Если бы он был теперь с ней… Когда Кристина пришла в себя, в окно светила луна. Она лежала на кровати, одежда ее была в беспорядке – словно она только что делила постель с Раулем. Но в ее постели только что побывал совсем другой человек, и даже в воображении он сумел подарить ей ощущения, которых виконту наяву добиться не удавалось. Она лежала на спине, и рука, все еще в перчатке Призрака, была зажата у нее между бедрами. Кристине никогда еще не было так сладко и так спокойно. И так стыдно. С едва слышным стоном она перевернулась и заплакала в подушку. Глава 12. Маргерит Жири, юная, только что назначенная прима Гранд Опера, разминалась у станка в балетном классе. Движения ее были отточенными и совершались будто сами собой – голова была свободна. Можно было на досуге подумать о невероятной каше, которую заварила ее мать. Когда мадам Жири, через сутки после пожара в Опере, разыскала дочь и коротко велела спуститься с ней в подземелье, Мег испугалась, что что-то случилось с Кристиной. Может, она вернулась к этому своему «Ангелу», в которого явно была влюблена по уши, и попала в одну из ловушек, о которых в театре ходило столько слухов? Это было вполне вероятно. С каким же изумлением, придя в подземелье, Мег увидела истинный предмет заботы мадам Жири! Кристинин ангел, он же Призрак Оперы, лежал на своей дурацкой бархатной кровати без сознания – запястья его были перевязаны обрывком маминой нижней юбки. Он едва дышал, метался в забытьи и постоянно твердил имя Кристины. Его ужасное лицо было открыто – мадам Жири то и дело отирала с его лба пот, – но он вовсе не был страшен. Его было жалко до слез. Мать все рассказала о нем – что его зовут Эрик, что он вырос в цирке и много лет просто-напросто прятался в Опере. Она объяснила, что Мег не стоит бояться его – он на самом деле совсем не злой и всегда сам напуган до смерти. Объяснила, что после ухода Кристины он попытался убить себя, но мадам Жири ему помешала. И теперь ей нужно забрать его из подвала – иначе он умрет. Мег видела по глазам матери, что ей почему-то очень важно спасти этого Эрика. Мег стояла над еле дышащим человеком и старалась вызывать в памяти нервный девичий страх, который он внушал ей раньше. Старалась думать о бедняге Буке, висящем в петле над сценой. Но Буке ей было совсем не жалко – он был грязным старикашкой, и все хористки уже давно и от всего сердца желали ему свалиться по пьянке с колосников. Ну и что, что Призрак слегка помог ему? Она не могла заставить себя по-настоящему осудить его за это.
Потом Мег подумала о Пьянджи. Пьянджи никогда не делал ей ничего плохого. Он вообще был милый, и задушить его, вместо того чтобы просто связать и заткнуть рот кляпом, было жестоко и как-то совершенно излишне.
Но вот мама была уверена, что Призрак не хотел убивать его. Что он вот именно так и сделал – связал и заткнул рот. Только сердце жирного Пьянджи не выдержало такого испытания – встречи с привидением… В маминой мысли была своя логика. Призрак вышел с Кристиной на сцену во втором акте оперы, должен был быть еще один акт – а между ними антракт. Как, интересно, Призрак собирался пережить этот антракт, если знал, что оставил за кулисами труп? А потом еще вернуться на сцену и снова петь? Ясно же было, что Пьянджи обнаружат и тут же набросятся на Призрака.
Можно было поверить, что он убил тенора случайно.
Мадам Жири очень хотелось верить в это. И, стоя там в этом грустном пустом подвале, слушая прерывистое дыхание бывшего хозяина театра, который теперь находился на грани смерти, Мег решила присоединиться к матери. Отныне она будет думать о Призраке, как… как о неосторожном вознице, чьи лошади понесли, и он случайно переехал людей. Ужасно, конечно. Но без злого умысла.
И, приняв это решение, она спокойно и без лишних слов стала помогать матери.
План был, по крайней мере в представлении Мег, такой: выходить беднягу, а потом деликатно сообщить о его состоянии Кристине. Балерина была уверена, что подружка захочет знать, что случилось с ее ангелом. И, может быть, лишний раз подумает, выходить ли замуж за милого виконта, которого Мег, без всяких, впрочем, на то причин, всегда терпеть не могла.
Но не зря говорят: человек предполагает, а бог располагает. Кристина так и так не вышла замуж за Рауля де Шаньи – его семья не дала. Она сначала исчезла на пару месяцев, а когда появилась, все было уже решено – она стала жить у виконта на содержании.
Наверное, с отчаяния – поверила в смерть Призрака.
Мег, может, и могла бы ее разубедить. Но, во-первых, никто ее не спросил. А во-вторых, Призрак тем временем успел очнуться. И оказалось, что он никакой уже больше не Призрак – ничего о себе не помнит и смотрит на мир широко открытыми наивными глазами. Несмотря на то, что она была всего на несколько лет старше его, он принял мадам Жири за свою мать. На самом деле это было довольно страшно – показывало, каким одиноким он себя чувствовал всю жизнь.
Мама восприняла это, как знак свыше: Господь вернул ее подопечного в состояние детской доверчивости, и у нее появился шанс внушить ему любовь к жизни, дать прожить ее с чистого листа. Как ни странно, мадам Жири это удалось. Окруженный любовью и заботой Призрак – Эрик, как его теперь звали, – превратился из истеричного тирана в нормального, пусть и мучительно застенчивого, человека. И он писал чудесную музыку. Действительно великолепную.
А еще он был умен. Не без сарказма остроумен: когда отвлекался от переживаний по поводу своего лица, он умел чудесно рассмешить Мег. Он рассказывал какие-то невероятные истории – странно, но, растеряв все сведения о собственной личности, память Эрика прилежно сохранила сюжеты опер, историю музыки, литературу, даже страшные цыганские сказки, которые он слышал в цирке. Цирк забыл – а сказки помнил… Он почти всегда ходил без маски – мадам Жири настаивала на этом, чтобы он привыкал сам к себе. Но Мег давно уже перестала обращать внимание на его шрамы. Ужасные, конечно, шрамы. Но с лица воду не пить – и потом, при ближайшем рассмотрении в них не было ничего сверхъестественного. Как будто сильный ожог. Они ему и сказали, что это ожог. Когда он был в хорошем настроении, оказывалось, что у него чудесная улыбка и очень красивые глаза. Вообще говоря, он был очаровательным человеком. Или стал им, забыв все плохое, что было с ним в жизни. Он считал Мег своей сестрой – и она, постепенно, но абсолютно искренне, – тоже стала думать о нем, как о брате. Да что там – полюбила его, как брата. Когда они вместе дурачились и лупили по клавишам в четыре руки, изображая совместный концерт Вагнера и Листа, никому бы в голову не пришло усомниться в их родственной связи. Или узнать в улыбающемся сероглазом человеке со страшным шрамом на лице грозного Призрака Оперы. Плохо было только одно – вся эта идиллия висела на волоске. Мадам Жири ужасно боялась, что возвращение памяти убьет ее несчастного питомца. И потому постаралась всеми силами отвратить от него Кристину. Бедная Кристина. Как все у нее неудачно сложилось: виконт раздумал жениться, репутация погублена, и даже возлюбленный, которого она так долго считала умершим и потом нашла, оказался ей недоступен. Балерина часто навещала подругу – жених Мег, барон Кастелло-Барбезак, был другом Рауля, и они вдвоем ездили иногда на пышные вечеринки, которые устраивались в доме Кристины. Сначала барон не хотел брать Мег с собой – говорил, что его невесте не место в доме содержанки. Мег пришлось проявить суровость и объяснить, что невозможно ему при таком взгляде на вещи сохранить и помолвку с ней, и дружбу с Раулем, и что, даже если он от помолвки откажется, она все равно будет видеться с Кристиной. Они выросли вместе, в конце концов! Барон покорно кивнул, поразмыслил и отправился к своей матушке – окончательно согласовать день свадьбы. Она была назначена на май следующего года. Все-таки хорошо, что у барона приятная, разумная мать. Не то, что у Рауля. Хотя, возможно, важнее было то, что у барона не было строгого отца – он свое наследство уже получил. Так или иначе, Мег повезло, а Кристине нет, и маленькая танцовщица испытывала к подруге глубокое сочувствие. Тем более, что каждый день видела, как та страдает по своему ангелу. Вчера вон расплакалась, расспрашивая о нем Мег. И ведь остановиться не могла – словно специально себя изводила: все-то ей надо было подробно узнать. Вчера она разрыдалась, когда Мег рассказала, как он сминает испорченные нотные листы в плотные шарики и швыряет в корзину, каждый раз промахиваясь. Прошлый раз слезы вызывало упоминание о том, как он иногда, забывшись, начинает напевать вслух. Бедная Кристина. Она всерьез переживала. Стала такая бледная, даже похудела немножко. На месте Рауля Мег бы обеспокоилась. Наверное, мама была права, и Эрику и правда нельзя было видеть Кристину. Но держать их вот так, в разлуке друг с другом, Маргерит казалось очень жестоким – причем по отношению к ним обоим. Дело в том, что сегодня утром Мег выяснила про Эрика удивительную вещь. Ее невероятный названный брат, который целыми днями сидел дома и никуда носа не высовывал, ухитрился влюбиться. Влюбиться в Кристину Даэ. Он, понимаете ли, увидел ее в окно, когда она приезжала к мадам Жири расспрашивать о его судьбе. И понял, что сердце его навеки принадлежит неизвестной девушке, которой он из-за своих шрамов никогда не посмеет открыться. Бедный – он не знал, что идет по собственным стопам, что он однажды уже посмел открыться этой самой девушке, несмотря на свое уродство. Не знал, что она отвергла его – не знал, что потом передумала. Ничего не знал. Просто увидел девушку, которую, видимо, самим небом ему любить было предназначено – и полюбил снова. Признание в его глупой, безнадежной страсти Мег пришлось вытягивать из Эрика слово за слово, будто клещами. Началось все с того, что она обнаружила на полях его нот рисунок – женскую головку, в которой безошибочно угадывалась Кристина. Мег испугалась, что Эрик начал что-то вспоминать, и потому осторожно спросила – кого это он нарисовал? Он долго отнекивался, мялся и пытался менять тему. А потом, разозленный ее настойчивостью, вдруг выпалил все – рассказал, как он два раза видел девушку, когда она приезжала. На самом деле даже четыре раза: ведь она дважды входила и выходила из дома, и он видел ее по пути туда – и обратно. Этот подробный подсчет довел Мег до слез. Невозможно, чтобы для человека такие мелочи, такая ерунда были такой ценностью. Она спросила – почему же, если он вот так сразу полюбил ее, он во второй раз не спустился вниз и не попросил маму представить его? В ответ он только мучительно покраснел: на щеках – вернее, на единственной его щеке, – выступили пунцовые пятна. Прежде, чем он отвел в сторону свои чудесные серые глаза, она увидела в них слезы. Слова были не нужны. Он стеснялся себя. Он боялся показаться девушке: ведь с таким лицом она никогда его не полюбит. И самое ужасное, что он наверняка был прав. Но только не в случае с Кристиной. Потому что она уже любила его, со всеми его шрамами. Но Кристине нельзя было видеться с ним. Да уж, заварила мадам Жири кашу! Выслушав признание брата, Мег первым делом подошла к нему – он, как обычно в минуты растерянности и беспокойства, сидел, уныло склонившись над клавишами рояля. Будто эти клавиши могли ему чем-то помочь. Подошла, взяла его лицо в свои руки и решительно поцеловала в изувеченную щеку. Она сказала: «Ты не помнишь этого, Эрик, но раньше мы с тобой мало виделись – почти и не знали друг друга, совсем не как брат и сестра. Так что ты можешь представить теперь, что я – совершенно незнакомая тебе девушка, и смотрю на тебя будто со стороны. Так вот: я не вижу в твоем лице ничего страшного. Может, и она не увидит? Тебе надо перестать ныть и вместе со мной подумать, как нам с ней познакомиться». Вспоминая теперь свои слова, разогретая танцем Мег холодела от ужаса, представляя себе реакцию мадам Жири. Мама убьет ее – ведь она рискует нарушить душевный мир, который Эрик с таким трудом обрел. Но, видя его слезы и слушая скупые, робкие слова о любви к девушке по имени Кристина, Мег почувствовала в глубине души: лишать его шанса снова найти ее – не просто жестоко. Это… неправильно: это все равно как заставлять его жить без какой-то важной части сердца. Он был спокоен, может быть, но несчастен. Кристина была несчастна. А если он все равно не был счастлив в своем неведении и забвении, то чего ради было так ревностно хранить его покой? Малютка Мег перестала танцевать и стояла перед большим репетиционным зеркалом, тяжело дыша. Она откинула светлые пряди со лба. Ее голубые глаза сузились и, глядя на собственное отражение, она усмехнулась. У нее был план. Глава 13. Эрик стоял, прислонившись к стене, и судорожно переводил дыхание. Вокруг него кружился хоровод незнакомых лиц – мужских и женских. Все они улыбались. Громко перешучивались, занятые друг другом. Все веселились. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Но он все равно задыхался от страха и возбуждения. Невозможно было поверить, чтобы он и правда здесь. Его лицо, как и лица всех вокруг, было скрыто маской. Ничего удивительного – он был на маскараде. На костюмированном балу в доме известной парижской куртизанки, мадмуазель Даэ. Кристины Даэ. Девушки, которую он любит. Около двух недель назад Маргерит случайно раскрыла тайну, которую Эрик собирался унести с собой в одинокую могилу – узнала о том, что он полюбил девушку, которая дважды приезжала к их матери. Он не хотел рассказывать – Мег буквально силой вырвала у него признание. Он думал, что она станет смеяться над ним – несчастным калекой, который осмелился мечтать об ангеле. Но сестра и не думала смеяться. И жалости тоже не выказала. И не стала говорить ему, что он безумец. Вместо всего этого она сначала крепко поцеловала его иссеченную шрамами щеку, а потом с самым непринужденным видом сказала, что попытается ему помочь. Что ему не стоит отчаиваться – нужно познакомиться с девушкой его мечты. И что у нее есть план, как лучше всего это сделать. Эрик не мог понять, на что Мег рассчитывала. На что он мог рассчитывать. Пусть бы он увидел Кристину, получил даже возможность поговорить с ней… Разве от этого шрамы на его лице станут менее заметны? Разве меньше будет отвращение, с которым она взглянет на него, когда он, заикаясь, заговорит с ней? Когда упомянет о своей любви – если осмелится, конечно? И все же он позволил сестре уговорить себя. В процессе разговора его ждало несколько потрясений. Для начала Мег объяснила ему, смущенно сдвинув брови, что Кристина Даэ – не такой уж чистый ангел, как он представляет себе. Она – содержанка богатого аристократа, виконта Рауля де Шаньи. Сестра хорошо знает ее – когда-то Кристина была, как и Мег, танцовщицей. Но потом ее жизнь изменилась. После этих слов Маргерит пытливо посмотрела на Эрика, ожидая его реакции. Странно, но сомнительное светское положение мадмуазель Даэ его совершенно не смутило. Конечно, он был шокирован – ужасно, когда столь юная и прекрасная женщина оказывается в таком положении. Но для него лично ее репутация не имела значения. Ему было лишь больно сознавать, что она принадлежит другому. Очевидно, Маргерит поняла его чувства по глазам. Эрику даже не потребовалось ничего говорить. Маргерит задумчиво кивнула – и продолжила свой рассказ. Оказалось, что жених сестры, барон Кастелло-Барбезак, дружен с виконтом и они с Мег часто бывают в доме Кристины. И что вскорости у нее будет прием. Мег считала, что Эрику нужно туда пойти. Эрик разозлился – все-таки она над ним издевалась. Но, не успел он озвучить свои возражения – ему казалось, что пойти на прием для него невозможно по вполне понятным причинам, – Маргерит пояснила, что отправляет его на костюмированный бал. Все без исключения гости будут в масках. Никто не заметит Эрика – никто не сочтет его странным. Они с бароном приведут Эрика с собой. А там все будет уже зависеть от него самого. И Мег надеялась, что он не струсит. Это во всех отношениях удачный случай, потому что на балу не будет виконта: Кристина сказала Мег, с трудом скрывая раздражение, что Рауль обязательно должен будет на пару недель уехать в поместье – его вызвал отец. Отменить маскарад уже никак не получится – она обязана будет принимать приглашенных гостей одна. Тем лучше для Эрика. Эрик сразу понял, что это совершенно безумный план. Но каким-то образом Мег отметала все его возражения, и день за днем задуманное предприятие близилось к осуществлению. Маргерит сняла с Эрика мерку и доставила ему из Оперы подходящий костюм. Накануне пожара, рассказала она, в театре ставили оперу из испанской жизни. Спектакль был сорван, оперу вряд ли когда-нибудь будут восстанавливать, и уцелевшие от огня костюмы никому уже не понадобятся. Один из них – строгий, прекрасно скроенный костюм испанского дворянина – идеально подошел Эрику. Словно на него шился. Оттуда же, из мастерских театра, Маргерит притащила ему маску – красивое домино из черного бархата, которое закрывало на его лице ровно столько, сколько нужно: часть щек, скулы, лоб. В прорези для глаз почти не видно было его больное, покрасневшее веко. В маске он выглядел… интересно. Почти красивым. Романтичным. Вместе с маской сестра принесла ему черный парик. Надев на себя все это – белую рубашку, короткую куртку и узкие брюки из коричневого бархата, сапоги, парик и маску, – Эрик едва не раздумал идти. Он выглядел прекрасно, но он был насквозь фальшивым. В нем не было ничего настоящего – сплошной обман. Даже если он вдруг понравится Кристине таким, что он будет делать потом, когда маскарад будет окончен? Эта мысль пугала его – но Мег решительно сказала, что, если заранее думать обо всех сложностях, никогда ничего не начнешь делать, и чтобы он оставил сомнения. Эрик смертельно боялся пойти. Но еще больше он боялся упустить свой единственный шанс поближе подойти к Кристине, посмотреть ей в глаза. Поговорить с ней. Может быть, даже прикоснуться к ней ненароком, будто случайно. На большее он не рассчитывал – все, что было за пределами пристального взгляда или простого разговора, было лишь фантазиями его взбалмошной сестры. Но и взгляд, и пара слов, и прикосновение к руке – все это было бы уже безмерным счастьем. И вот Эрик был здесь, в просторном особняке в районе площади Вогезов, прислонялся к стене посреди равнодушной, веселой толпы и старался унять бешено бьющееся сердце. Но руки его тряслись, и дыхание ни за что не хотело становиться ровным и спокойным, потому что он только что увидел ее. Кристина сидела во главе длинного обеденного стола и, склонив голову набок, с вежливой улыбкой, опустив глаза слушала речь какого-то пожилого зануды справа от себя. В руке у нее был пригубленный бокал с шампанским. На ней, как на хозяйке вечера, не было маски. Одета она была вакханкой. Ее темно-рыжие волосы были причесаны с изысканной небрежностью – тяжелый узел лежал на затылке, по плечам и полуобнаженной груди змеились кудрявые пряди. На ней был венок из виноградных листьев, бальное платье украшала перевязь пятнистого леопардового меха, на оголенных руках блестели тяжелые браслеты. С поправкой на современную моду, она и впрямь выглядела, как вакханка. Но в глазах Эрика она была богиней – Ариадной, брошенной коварным соблазнителем Тезеем на острове Наксос только для того, чтобы веселый, пьяный бог Дионис полюбил ее и с триумфом вознес на Олимп. Сердце Эрика готово было остановиться – от восхищения ее красотой. От жалости к ее неопределенному положению в свете – ведь она так зависела от прихоти своего покровителя. От нежности – при виде того, как бьется жилка не ее шее, как опускаются, бросая тени на щеку, длинные ресницы. От боли – потому что ее темные глаза были даже посреди шумного вечера невероятно печальны. Она рассмеялась. Даже в звуке ее голоса было что-то магическое: Эрику показалось, что он всю жизнь ждал этого звука – все мог отдать, чтобы снова и снова слышать ее смех и легкомысленные речи. Он мог бы простоять здесь, глядя на нее, весь вечер. Ему этого довольно. Он ни за что не решится подойти к ней. В этот момент пробегавший мимо весельчак к костюме Арлекина громко обратился к Эрику – обратив внимание на его испанский костюм, осведомился: - Что же вы не пьете шампанского, сеньор Дон Жуан? С этими словами он сунул Эрику в руку бокал и, случайно оттеснив от стены, невольно вытолкнул вперед, прямо к столу. Несколько человек расступились, и Эрик оказался лицом к лицу с Кристиной. Он посмотрел ей прямо в глаза. И тогда произошло нечто, совершенно для него необъяснимое. Ее большие карие глаза сначала отразили изумление. Потом испуг. А потом они засияли от радости. Глава 14. Весь вечер Кристина была в ярости. Это так похоже на Рауля: затеять дурацкий маскарад, якобы для того, чтобы ей было веселее, хотя она сто раз говорила ему, что ей теперь хочется покоя – а потом уехать в Нормандию к своим проклятым родителям, заниматься делами поместья. Знает она эти дела – сезон охоты все еще продолжался, и виконт не мог упустить его последние дни. Нет, нехорошо так думать – может, он и правда нужен отцу. Но он нужен и ей – она до смерти устала беседовать со всей этой публикой: жадными, легкомысленными, глупыми людишками, которые приходили лишь для того, чтобы поесть и попить за чужой счет. Она, может быть, и не любит Рауля так, как ей следовало бы – для собственного душевного мира и спокойствия. Но она определенно считала его своим другом – до тех пор, пока он не бросил ее одну принимать гостей в этот ужасный вечер. Когда он вернется, она все ему выскажет. Это невозможно – если уж он не скрывает их связи, пусть бы и отдувался на маскараде вместе с ней. В конце концов, он мог бы сказать отцу, что приедет на день позже. И, в конце концов, он мог бы преодолеть свой суеверный страх перед маскарадами. Не на каждый же костюмированный бал в их жизни будет являться Призрак в маске Красной Смерти! Но дело было сделано – Рауль уехал, и она осталась одна со своими «дорогими друзьями». И вот теперь, отпивая маленькими глотками совершенно выдохшееся шампанское, она вынуждена выслушивать туманные рассуждения маркиза Дютфуа о положении дел на бирже. Нашел о чем беседовать с молодой дамой, которую – будем уж откровенны – просто-напросто давно пытается перекупить у виконта… Она в пол-уха слушала маркиза, стараясь не упускать из вида происходящее в комнате. Вскоре ей придется прервать его – хозяйка обязана уделять гостям более или менее равное внимание. Она, конечно, обратила внимание на возню напротив себя. Вздрогнула, услышав фразу про Дона Жуана, и тут же мысленно сделала себе замечание: сколько можно обращать внимание на такие мелочи? Она уже второй раз за пять минут подумала об Эрике – это никуда не годится, она же обещала себе, что перестанет. И все же – кто там упомянул Дона Жуана и почему? Кристина подняла голову, ища источник звука. И обнаружила, что смотрит прямо в глаза Эрика. Не может быть, чтобы это был он. Господи, как он здесь оказался? Что может означать его появление? Неужели он вспомнил ее – и явился отомстить за предательство?
Или она все-таки сошла наконец с ума, и у нее начались галлюцинации?
Ну и пусть – пусть он накажет ее… или пусть это иллюзия, которую подарило ей утомленное одиночеством сердце… Все равно. Она так рада видеть его!..
Кристина мягко отстранила от себя маркиза. Она пристально вглядывалась в молодого человека напротив себя. Маска скрывала его лицо почти целиком, но она ясно видела четкую линию подбородка и серые глаза, особенно светлые по сравнению с черным бархатом домино. Он был одет в костюм испанского дворянина: короткая куртка, белая рубашка. Это был он – Кристина в любой толпе узнала бы эти плечи, эту шею, этот взгляд. И эту одежду: на Эрике был его сценический костюм из «Триумфа Дон Жуана».
Или все-таки не он? Молодой человек – Эрик, Призрак, Дон Жуан? – вел себя странно. Кристина ожидала что, поняв, что она узнала его, он предпримет какие-то решительные действия: направится к ней, сделает знак следовать за ним, устроит, по своему обыкновению, эффектную сцену. Как на том, памятном маскараде в Опере.
Вместо этого, заметив ее взгляд, он ужасно покраснел – это было видно даже под маской, – опустил взгляд и сделал попытку опять раствориться в толпе.
Она не могла позволить ему снова исчезнуть. Едва сознавая, что делает, Кристина решительно поднялась из-за стола и устремилась к своему призрачному гостю. Ее движение не могло остаться незамеченным – люди расступались, давая ей дорогу, и оглядывались, ища того, к кому она так стремительно направилась. Молодой человек тоже видел, что она делает, и замер на месте, явно мучительно стесняясь.
Кристине в пору было тоже засмущаться, но было поздно – она уже подошла к нему. Ей оставалось только спросить нарочито легкомысленным тоном: - Кто же вы, таинственный незнакомец? Я не припомню, чтобы вы появлялись здесь раньше. Молодой человек судорожно вздохнул, бросил на нее быстрый взгляд и, видимо вспомнив слова побегавшего Арлекина, ответил, слегка пожав плечами и разводя руками, словно показывая очевидное: - Дон Жуан… Он попытался улыбнуться, и Кристина увидела, что губы его дрожат. Она снова взглянула ему в глаза: они были смятенными, растерянными, и полными изумления, будто он не верил, что и правда разговаривает с ней. Это было странно – она ждала другого… Им нужно было поговорить, но в такой толпе сделать это было невозможно. Она легонько тронула его за плечо: - Ну что же, Жуан, если вы прибыли к нам из самой Севильи, негоже вашим талантам обольстителя пропадать зря. Пойдемте – найдем место потише, и вы расскажете мне все о своих любовных триумфах. Возможно, ваш рассказ так увлечет меня, что я стану новым вашим трофеем? На окружающих ее шутливый тон возымел нужное действие: они сразу потеряли интерес к происходящему. Молодой человек, казалось, смутился еще больше, чем раньше – на ее пальцы, все еще лежавшие на его плече, он воззрился почти испуганно. Потом он овладел собой, коротко поклонился и подал Кристине руку. Сопровождаемые добродушным смехом, они вместе вышли из столовой. Кристина ожидала, что в коридоре он сбросит маску – в фигуральном смысле, конечно, – и заговорит с ней наконец откровенно. Но он продолжал молчать. Недоуменно нахмурившись, Кристина повела его за собой вглубь дома – в свой будуар. Там она могла быть уверена в том, что их никто не побеспокоит. С каждой секундой молчания она все меньше была уверена в том, что загадочный гость – и правда Призрак, ведь он ни словом, ни жестом не показывал, что их что-то связывает. Но, кто бы он ни был, Кристина не могла просто так отпустить человека, настолько похожего на ее возлюбленного. Она твердо намерена была выяснить, кто он – и что привело его к ней в дом. Будуар Кристины был погружен в полумрак – свет давал только огонь в камине и свечи одного канделябра. Едва переступив порог, девушка обернулась к своему молчаливому спутнику. Все в нем было правильно – рост, линия губ, цвет глаз, даже запах. Все – кроме поведения: он стоял перед ней, словно оцепенев, даже взять за руку не решался. Не зная, что и подумать, в полном смятении Кристина посмотрела в глубину его глаз и спросила: - Почему вы здесь? Глупый вопрос – совсем не его надо было задавать. Надо было спросить «Зачем ты пришел?» Или – «Что все это значит?» Или, на худой конец – «Кто вы?» Но молодой человек, казалось, воспринял ее слова как должное. Еще секунду он колебался, потом на мгновение закрыл глаза, словно собираясь с духом, и произнес – отчаянно, будто прыгнул вниз с большой высоты: - Потому что я люблю вас. Кристина улыбнулась: - Вы весьма прямолинейны. Неужели именно так действуют коварные соблазнители из Севильи? Секрет вашего успеха – внезапный натиск? Молодой человек снова прикрыл глаза и вскинул голову, слегка отвернувшись от Кристины: движение было странное – он будто уклонялся от пощечины. Когда он снова посмотрел на нее, во взгляде его была боль: - Вы смеетесь надо мной. Я знаю, это какое-то безумие, на вашем месте я тоже счел бы это смешным. Но это правда. – Он окончательно смешался. – Простите меня. Я слишком дерзок – я забылся. Я должен проводить вас обратно к вашим гостям. Кристина покачала головой – таинственный гость интриговал ее все больше и больше. Голова ее слегка кружилась, и она не знала, от чего: от выпитого шампанского или от близости этого мужчины, такого застенчивого, отстраненного – и так похожего на ее учителя. Она терялась в догадках. В какую игру он играет? И, если это не он – как возможно такое сходство? Молодой человек говорил так тихо и нервно, что у Кристины не было возможности оценить его голос. Ужасно – она была уверена, что по голосу сможет понять все совершенно точно… Поняв, что пауза затянулась и мужчина в маске ждет от нее какого-нибудь ответа, Кристина сделала шаг в его сторону: - Вы ошибаетесь – я вовсе не смеюсь. Естественно, ваши слова смутили меня – не так часто услышишь слова любви от человека, которого видишь впервые. Но ваше признание мне… понравилось, и я вовсе не хочу возвращаться к своим гостям. Расскажите мне… Откуда вы знаете меня? Почему вы думаете, что любите? Молодой человек посмотрел на нее с изумлением, не в силах, очевидно, поверить, что она до сих пор не прогнала его. В его глазах смешалось столько разных эмоций – страх, смущение, восторг… Но постепенно все эти чувства уступили место не любви даже – обожанию. Серые глаза смотрели на Кристину с мечтательной задумчивостью, словно видели перед собой не только ее, живую, из плоти и крови, но и все тысячу раз передуманные о ней мысли, все несбыточные мечты. Когда он заговорил, голос его больше не дрожал – в нем появилась глубина и вкрадчивые нотки, которые, казалось, стали неожиданностью для него самого: - Я не думаю, что люблю вас – я это знаю. Одного взгляда на вас было для меня достаточно – я узнал вас, хотя никогда раньше не видел… Мое сердце узнало вас. Оно всю жизнь ждало нашей встречи. Вы – как лицо, которое в юности видишь во сне и запоминаешь на всю жизнь. Вы – как напетая в детстве мелодия, которая вспоминается через много лет целиком, до последней ноты. Этот голос подействовал на Кристину, словно манок охотника на дикую птицу – как завороженная, она сделала еще несколько шагов вперед. В этот момент ей было все равно – Призрак ли это, затеявший с ней утонченную игру в кошки-мышки, или просто случайный гость, наделенный почти мистическим сходством с ним. Она не могла и не хотела теперь противиться своим чувствам, и чувства эти властно приказали ей подойти к нему, коснуться руки, взглянуть снизу вверх в лицо. Он посмотрел в глубину ее сияющих карих глаз и неожиданно добавил: - Увидеть вас – будто парить в воздухе и одновременно срываться в пропасть. Любовь к вам пьянит, как вино. Я смотрю на вас – и чувствую, что у меня вырастают крылья. Только вы можете дать мне крылья. Не спрашивайте меня, откуда я знаю, что люблю вас – я чувствую это в каждом ударе своего сердца. Кристина глубоко вздохнула. Она слышала уже однажды эти слова – или почти такие же – окруженная мириадом свечей, слушая плеск озерной воды и музыку ночи. Это был тот же голос – те же глаза… Осторожно, робея от собственной дерзости молодой человек поднял руку и коснулся ее волос, пропустил шелковистую прядь сквозь пальцы. Она помнила это прикосновение – разве могла она с чем-то его спутать? Повинуясь внезапному порыву, Кристина приподнялась на цыпочки и коснулась губами его рта. Он испуганно вздохнул и нервно облизнул губы. Его неосторожное движение само собой превратилось в поцелуй более глубокий. Кристина сжала его лицо в ладонях. Она видела, что он закрыл глаза – видела длинные черные ресницы и увечное веко в прорези маски. Она чувствовала, как неровно он дышит, и всем сердцем отзывалась на каждое движение его непривычных к ласке губ. Его губы были теплыми и пахли шампанским. Она помнила их холодными и солеными от слез. Поцелуй мужчины – как личная печать; по поцелую можно узнать любого. Едва прикоснувшись к губам, Кристина убедилась: это был он – Эрик, ее ангел, ее Призрак. И едва прервав поцелуй и глянув ему в глаза, поняла – что бы ни привело его сегодня к ней в дом, он все еще не помнит ни ее, ни себя. Глава 15. Происходившее было похоже на сон – на осуществление его самой безумной фантазии. Эрик не знал, что думать и как вести себя. Как надо вести себя, когда к тебе с небес вдруг спускается божество? Что думать, когда наяву начинает происходить то, о чем ты даже во сне боялся мечтать? То, что глаза Кристины при виде него осветились радостью, было необъяснимо. То, что она заговорила с ним, коснулась его рукой – было невероятно. Но когда она привела его в свой будуар, он вообще перестал что-либо соображать. Признание в любви само собой вырвалось на свободу – произнося каждое из невесть откуда взявшихся в его сознании слов, он каждую секунду боялся услышать ее смех… Но она не только не прогнала его – она подошла к нему и поцеловала. Это было невероятно. Невозможно. Он бредит. Он спит – наверное, он сейчас проснется. Да, так и должно быть: ему уже снились похожие сны – ему снились эти прикосновения губ к губам, такие нежные и настойчивые, что сердце обливалось кровью и толчок за толчком гнало ее по венам, заставляя все тело вздрагивать от желания. Было жарко, восхитительно хорошо – и ужасно стыдно; хотелось крепко прижать девушку к себе – и одновременно отстраниться, чтобы Кристина не ощутила ненароком, как он возбужден. Но она не желала отстраняться. Она сжимала его лицо в ладонях, она осыпала поцелуями все, что не было скрыто черным бархатом домино. Он закрыл глаза, и она поцеловала его веки в прорезях маски. Одну руку она запустила внутрь куртки, чтобы погладить его спину, другой теребила его рубашку… ее ладонь коснулась его груди. Ее прекрасные плечи были совсем рядом с его лицом, и он склонился, чтобы поцеловать их, чтобы провести испуганными губами по ее шее, прижаться к нежным завиткам волос за ухом. Прикосновения ее рук, ее поцелуи, ее запах, ее прерывистое дыхание, ее затуманенный взгляд сводили его с ума. Ему казалось, что он еще никогда в жизни не испытывал ничего подобного – каждое движение, каждый вздох, каждая волна жара, пробегавшая по его телу… все было как в первый раз, как будто никто и никогда его так не ласкал. И вдруг, с холодной отчетливостью, которая была в этот момент совершенно неуместна, Эрик понял – это и было в первый раз. Его прошлое по-прежнему оставалось для него неведомой пустыней, но один фрагмент этого прошлого – не факт, не слово, не воспоминание, но ощущение – встал на место, как кусочек мозаики. Он знал, что ни одна женщина, никогда так не целовала его, не трепетала от страсти в его руках, не прикасалась пальцами к его обнаженной коже. Ни одну женщину, никогда он не сжимал вот так в своих объятиях – не гладил плеч – не зарывался лицом в волосы – не целовал груди. Кажется, он вообще никогда никого не целовал. Сердце Эрика на секунду сковал ужас. Что же скрывалось в его прошлом? Что за жизнь он прожил, если никогда не был с женщиной? И на что он рассчитывал, неопытный и перепуганный глупец в нелепом маскарадном костюме? Да уж, нашелся Дон Жуан… Что он собирался делать теперь, когда безнадежно любимая им женщина по какой-то неведомой причине сочла возможным ответить на его страсть? И как он смел приблизиться к ней, зная, что скрывает его маска? Как мог целовать ее, если она не подозревала, что за ужас прячется под черным домино? Что на него нашло? Она впервые видела его – бог знает, почему ей пришло в голову играть с ним… Неужели он готов был воспользоваться ее странной слабостью – ее прихотью? Неужели он пал так низко, чтобы обманом добиваться расположения женщины? Эрик резко прервал поцелуй. Судорожно вздохнув, отстранил от себя девушку. Когда он заговорил, голос едва слушался его: - Кристина. Я должен… я не должен… Мне нужно сказать вам… Объяснить. Я не могу… Вы не понимаете… Вы даже не знаете моего имени!.. Он знал, что слова его звучат нелепо. Он замолчал. Кристина так же молча смотрела на него. Он знал, что должен уйти – прямо сейчас, пока нетерпеливое сердце не увлекло его в водоворот событий, над которыми он не будет властен. И он знал, что, уйдя сейчас, никогда не сможет вернуться. Он никогда не осмелится подойти к ней без маски – в холодном, бесчувственном свете дня. Его единственной надеждой была эта ночь; она была наполнена необъяснимой магией, ее тьма имела над ним – и над Кристиной – странную власть, которой оба не могли сопротивляться. Во тьме легко было сделать вид, что правда такова, какой ей… следует быть. Во тьме легко было отпустить мечты на волю. Ему казалось, что в ночи звучит музыка, которую могут слышать только они с Кристиной. Но он знал, что все это – лишь сладкий, мучительный самообман. Что она целует его лишь потому, что не знает его истинного лица. Он не может открыть его. И не должен оставаться, не открываясь. Значит, ему следует теперь уйти. Но Кристина не дала ему уйти. Она внезапно улыбнулась безмятежно и ласково и, прижав палец к его губам, прошептала: - Не говорите ничего – ничего не объясняйте. Забудьте обо всем. Сегодня ничто в мире не имеет значения. – Она погладила его по щеке. – Я так долго ждала вас, мой Дон Жуан. Вы не можете оставить меня теперь. Он смотрел на нее, все еще сомневаясь. В ее глазах смешалось странное выражение тоски и глубокая, необъяснимая для него нежность. Она сделала очередной шаг вперед, прижалась к нему всем телом и поцеловала в шею. А потом подняла руки и распустила свои великолепные волосы. Густая волна темных кудрей – кудрей, которые еженощно преследовали его во сне – упала на ее оголенные плечи. Он был всего лишь человек – всего лишь мужчина. Он был страстно влюблен в нее. Он не мог больше бороться с собой. Он и не хотел бороться. Он просто ужасно боялся, но прикосновения ее нежных рук и быстрые, короткие поцелуи, которыми она снова стала осыпать его лицо, заглушили его страх. С глубоким вздохом, почти со стоном он обнял ее и прижался лицом к ее волосам. Она взяла его за руку и отвела в глубину комнаты, к дверям в спальню. Здесь освещение было еще скуднее, чем в будуаре, и Эрику стало одновременно спокойнее – и в сто раз страшнее. Он все не мог поверить в то, что должно было теперь произойти. Это было так невероятно. Так странно. И так правильно. Может быть, не было в его прошлом ничего таинственного? Может быть, он просто всю жизнь ждал именно эту женщину? Она помогла ему снять куртку, распахнула на груди рубашку и прижалась губами к обнаженной коже. Остатки разума покинули его – что бы теперь не произошло, он уже не мог остановиться, не мог повернуть назад. Она стянула с себя платье, избавилась от нижних юбок и чулок, повернулась к нему спиной и сказала, со смущенной улыбкой глянув через плечо: - Теперь вам придется помочь мне… расшнуруйте корсет. Пока он возился с шелковыми шнурками, руки его дрожали. Закончив, он порывисто прижал ее к себе: между ним и ее телом – телом, к которому он не чаял когда-либо прикоснуться – была лишь тонкая ткань нижней рубашки. Она откинулась назад и положила голову ему на плечо. На секунду ему показалось, что так уже было однажды – когда-то давно, в прошлой жизни, о которой он ничего не помнил. Повинуясь интуиции, он обнял ее рукой за шею и провел кончиками пальцев по ключице. Она поймала его руку и опустила ниже – на полуобнаженную грудь. Взяв его за вторую руку, обвила ее вокруг своей талии, положила на бедро. Едва слышно она прошептала: - Прикоснитесь ко мне… Доверьтесь мне. Ему не нужно было повторять дважды. Кожа ее бедер была такой нежной, что желание его стало почти болезненным. Она обернулась к нему, чтобы заняться застежкой на брюках, и его посетил новый приступ паники. Она улыбнулась и повторила: - Доверьтесь мне. Брюки его скоро оказались на полу, как и ее рубашка и панталоны. В какой-то момент он задал себе абсурдный вопрос – когда, интересно, он успел снять сапоги? Несколько секунд она стояла перед ним нагая, освещенная отблесками единственной свечи. Он мог бы поклясться, что уже видел ее такой – видел эти разметавшиеся кудри, видел глаза, потемневшие от страсти. Она желала его – он с трудом мог поверить в это, но невозможно было отрицать очевидное. Она была неправдоподобно прекрасна – он знал что, проживи он хоть тысячу лет и познай тысячи тысяч женщин, он никогда не увидит никого красивее. Он не осмелится прикоснуться к ней. Она посмотрела ему в глаза, медленно перевела взгляд на обнаженное тело. Его плоть непроизвольно вздрогнула. Девушка протянула к нему руки и сказала: - Идите ко мне, мой друг. Ее красота и ее нежность были слишком большим испытанием для него. Каждый ее поцелуй, каждое прикосновение ладоней к спине и бедрам были сладкой пыткой. Несколько минут они оба делали бесплодные попытки просто ласкать друг друга – но их тела настойчиво требовали большей близости. Она приняла его с тихим стоном – он даже испугался на мгновение, что сделал ей больно. Но потом она подалась вперед, приглашая его к движению, и он оставил сомнения. Это было невероятно. Мучительно приятно. И происходило слишком быстро. Он не мог медлить, не умел быть осторожным, не знал, как сдержать себя. Мир его менялся с каждой секундой – он никогда уже не будет прежним: каждое лихорадочное, торопливое движение стирало долгие годы пустоты и голода, тысячи одиноких ночей, когда он лишь представлял себе то, что сейчас испытывал. Фантазии не шли ни в какое сравнение с реальностью. Он должен успокоиться. Это не может, не должно закончиться так скоро… И в этот момент он услышал ее невнятное восклицание, и почувствовал, как она сжалась вокруг него. Инстинкт подсказал ему – это значит, что она довольна им. Это ощущение лишило его остатков самообладания. Теперь он был свободен – он мог последовать за ней. Опуская голову на подушку рядом с Кристиной, Эрик знал: он последует за ней всюду – к вершинам страсти и в пропасти самого глубокого горя. Куда угодно – лишь бы только быть рядом. Он знал, что будет любить ее всегда. |