Название: Единственная любовь Автор: Opera Guest Единый раз вскипает пеной И рассыпается волна. Не может сердце жить изменой, Измены нет: любовь – одна. Мы негодуем иль играем, Иль лжем – но в сердце тишина. Мы никогда не изменяем: Душа одна – любовь одна. Однообразно и пустынно, Однообразием сильна, Проходит жизнь... И в жизни длинной Любовь одна, всегда одна. Лишь в неизменном – бесконечность, Лишь в постоянном – глубина. И дальше путь, и ближе вечность, И всё ясней: любовь одна. Любви мы платим нашей кровью, Но верная душа – верна, И любим мы одной любовью... Любовь одна, как смерть одна. Зинаида Гиппиус, “Любовь – одна”, 1896 Глава 1.   Он знал. Она видела это в его глазах. Странно, что после стольких лет из всех черт его лица она лучше всего помнила именно их – хотя, видит бог, в его лице было что запомнить и кроме глаз. В этих глазах – светлых, ярких, отливающих голубизной дневного неба, от которого он всегда так тщательно прятался – была не только боль смертельной обиды, которую она нанесла ему. И не только горечь потери. В его последнем взгляде было знание – предвидение боли, которую жизнь уготовила ей. Она сделала осторожный шаг вперед – одинокого факела, который освещал ее странное путешествие в прошлое, было недостаточно для того, чтобы разогнать вечный сумрак этого места. Но даже в его неверном свете она могла различить блеск черной воды озера, замшелую каменную кладку и мрачные, высокие своды, под которыми когда–то так гулко звучали их голоса. В прошлом это место было другим. Забавно – он так много говорил о тьме, о странной власти, которую ночь и мрак имеют над человеческими душами. Однако при нем это место не было по–настоящему мрачным. И дело было не только в сотнях свечей, которые тогда горели по всему подвалу во множестве причудливых канделябров. Сырое, холодное, богом забытое подземелье было когда–то жилым, когда–то было домом: его присутствие и неловкие, но оттого еще более трогательные, попытки навести уют наполняли оживляли и согревали это место. Но главное – при нем эти катакомбы были наполнены музыкой. Теперь все изменилось. Постепенно глаза ее привыкли к сумраку – это было знакомое ощущение, тогда она тоже быстро освоилась – и она смогла разглядеть кое–какие детали. Разъяренная толпа, изгнавшая его из убежища, которое он полагал таким надежным, кое–что пощадила. Его кресло – этот смешной помпезный трон, реквизит к какой–то пошлой опере из тех, что он так презирал – все еще стояло у кромки воды. Черный бархат его запылился, подлокотники и спинка были затянуты паутиной. Чуть дальше, у стены, стояло зеркало в массивной резной золотой раме. Оно было разбито. На раме все еще висела тяжелая драпировка. Ее бархат, когда–то бордовый, стал серым от плесени. Его прогрызли крысы. Они были тут повсюду – их мерзкий писк постоянным фоном сопровождал ее по мере продвижения вглубь подземелья. Но она не боялась – после всего, что она пережила, ей ли было бояться жалких грызунов? Но главное – на небольшом возвышении у дальней стены, на берегу подземного озера все еще стоял его орган. Вряд ли теперь из разбитого инструмента можно было извлечь хоть один звук, но сам каркас, металлические трубы, пюпитр – все это было цело. Туда она и направилась. Зрелище выбитых, бесполезных, навеки онемевших клавиш причинило ей неожиданную боль. Однако она сосредоточилась – она пришла сюда не просто так, у нее была цель. Внимательно осмотрев резные панели органа, она остановила взгляд на странной детали – из множества декоративных завитков выглядывала голова зловредного вида гаргульи. На маленьких деревянных губах играла саркастическая усмешка, глаза и нос сморщенной рожицы скрывала полумаска. Кристина невольно улыбнулась: это было так на него похоже! Она протянула руку и погладила гротескную головку. А потом повернула ее вбок – как будто свернула шею. Это было бы тоже вполне в его духе – он не любил себя, почему же к своему альтер эго он должен был относиться лучше? Мысль оказалась правильной: с легким щелчком часть внешней панели инструмента отворилась, обнаружив небольшой тайник. Кристина нашла то, что искала. Дрожащей рукой она достала из ящичка пыльный, пожелтевший листок бумаги и всмотрелась в него. Ноты – конечно, ноты, что еще он мог хранить в потайном месте? Кристина смотрела на поблекшие знаки, написанные его рукой, и ей казалось, будто она слышит его голос – мягкий, вкрадчивый, чарующий. Голос, который объяснил ей, кто она есть, с такой ясностью, будто знал ее лучше, чем она сама – и время показало, что так оно и было. Голос, который уговаривал ее остаться. Факел дрогнул в ее руке. Кристина поняла, что плачет. Торопливо сложив листок, она сунула его за корсаж и поправила свою накидку. Закашлялась, непроизвольно вздрогнув от холода – и от звука собственного голоса в гулкой тишине. Ей пора было возвращаться. Бросив еще один взгляд в тайник, она увидела, что в глубине его лежит что–то еще. В пыльный уголок закатились… две фигурки: девушка и мужчина в испанских костюмах. В волосах игрушечной женской головки была миниатюрная красная роза. Лицо маленького испанца скрывала черная маска. Трогательная пара, которая когда–то соединилась на сцене на краткий миг, чтобы потом расстаться навсегда. В своем потайном убежище эти двое оказались вместе – право, в этом было что–то символическое. Кристина взяла фигурки с собой. В конце концов, адресату ее небольшой коллекции куклы будут очень кстати. Кристина аккуратно закрыла тайник – как никто другой, она сознавала святость чужих секретов. Но, уже отойдя от органа к берегу подземного озера и положив руку на рычаг, открывающий решетку, она внезапно остановилась, поняв: тот, чью тайну она машинально постаралась сохранить, больше не нуждается в секретности. Никакое разоблачение ему уже не страшно, его ничто не сможет ранить, и забота, проявленная по отношению к нему другим человеческим существом, больше никогда не вызовет в его душе смеси изумления и благодарности, и робкой надежды. Он умер – в этом нет никаких сомнений. Его никто не видел все эти годы. Он не пытался найти ее – а Кристина всегда была, в глубине души, уверена, что он попытается. Даже то проклятое сообщение в газете – “Эрик скончался” – не убедило ее: ей казалось, что, если он и правда покинет этот мир, она в ту же секунду ощутит его отсутствие, сердцем почувствует пустоту. Она ощутила ее теперь – в этом покинутом, темном и тихом подвале, закрыв бесполезный тайник. И поразилась остроте боли, пронзившей все ее существо.     Глава 2.   Узкая щелка между двумя темными бархатными занавесями позволяла увидеть авансцену – линию огней рампы и суфлерскую будку напротив дирижерского места. Сидя в ложе он мог, невидимый для исполнителей на сцене и театральных менеджеров в зале, беспрепятственно наблюдать за репетицией. Не то чтобы кто–то возражал против его присутствия – те времена давно прошли. Нет, эти тайные визиты в зашторенную ложу были его собственным выбором – возможно, он просто потакал старинной привычке. Он не хотел участвовать во всей этой суете. Не хотел объяснений и разговоров. Если ему что–то не понравится, он всегда сможет написать письмо, подробно изложив, что нужно исправить. К его указаниям прислушаются, выполнят их беспрекословно – без возражений, без истерик, уважая его мнение и его право контролировать происходящее на сцене. Привилегия знаменитости, звезды, прославленного маэстро. Его привилегия. Безусловно, за прошедшие годы многое изменилось. Собственно, все в его жизни изменилось – и прежде всего он сам. В темноте ложи губы его изогнулись в язвительной усмешке. Когда–то он не стал бы спокойно слушать, как толстое белокурое создание визгливым голосом пять раз подряд портит фиоритуру, которую он поместил в конце арии, чтобы дать сопрано возможность блеснуть. Он бы непременно вмешался – сбросил бы на нее что–нибудь тяжелое. Но в те времена он бы и не стал вставлять в партитуру никаких фиоритур – для этого он слишком серьезно относился к своей музыке. Но и музыка его тогда была другой. Когда–то он искренне полагал, что музыка должна быть отражением души композитора, выражать его искренние, глубокие чувства. Конечно, это было наивно. Но и сам он был наивен – он верил, подумать только, что кому–то есть дело до его чувств. Однако жизнь наглядно показала ему чрезвычайно простую истину: человеческие чувства имеют значение лишь для того, кто их испытывает. Ты говоришь кому–то “Я люблю тебя” – и тебе кажется, что эти слова изменили мир. Но и слова эти, и любовь твоя – только твои. Они не могут повлиять на другого, они сами по себе ничего не значат и не имеют никакой власти. Рука его, привычно затянутая в черную перчатку, сжалась в кулак. Теперь у него была власть, и он вполне мог ею воспользоваться. Внезапно толстая немецкая певица в нелепом костюме, которая снова ошиблась в простом, в сущности, колоратурном пассаже, вывела его из себя. Он почувствовал приступ старинной, давно казалось бы побежденной ярости и, не раздумывая дольше, рявкнул: -       Мадам, вы поете как жаба! Голос его прозвучал, как удар хлыста. Люди в полупустом зале смолкли; растерянные лица обернулись в сторону его ложи. Директор Венской оперы, герр Шмидт, опомнился первым. Он повернулся к дирижеру и пробормотал: -       Это мсье де Сеном. Очевидно, он решил сегодня посетить репетицию, – и поспешил к ложе. Остановившись перед задернутыми шторами, он обратился к ним – уверенно, будто перед ним был человек. – Маэстро, ваше присутствие – большая честь для нас. Нам жаль, что пение фрау Шпиллер показалось вам неудовлетворительным. К сожалению, она не успела достаточно хорошо изучить свою партию – несколько дней она страдала небольшой простудой. Я уверен, что она сможет исправиться. Может быть, вы хотите спуститься в зал и лично объяснить ей, чего вы хотите? Этот кретин отлично знает, что он никогда – никогда – не выходит в зал к исполнителям. И что еще он может объяснить этой толстухе – все, что нужно, написано в его нотах! Мгновение казалось, что Эрик не выдержит и выскажет директору все, что думает о нем, о фрау Шпиллер, и его дурацком театре, нелепых декорациях и безногом кордебалете. Но так же внезапно, как возник, его гнев сменился чудовищной усталостью. Что бы он ни сказал, что бы не сделал, это ничего не изменит. Забавно – он написал эту оперу на заказ, без всякого чувства, как поделку. И все–таки ему не все равно, как звучит эта сухая, поверхностная, неискренняя – но все же его музыка! Его раздражает не то, как поет фрау Шпиллер, а сама фрау Шпиллер. Другая женщина должна сейчас стоять на ее месте. Звуки, которые он пишет, должен исполнять другой голос. Но голос этой женщины никогда не споет больше по его нотам. Она теперь, вероятно, где–то в Бретани, в поместье своего мужа. Возможно, на коленях ее сидит ребенок – наследник графского титула. Она улыбается ему, и своему супругу–аристократу, так, как никогда не улыбалась Эрику. Он никогда ее больше не увидит – и не услышит ее пения. А если так, то не все ли равно, кто и как споет это чертово верхнее “си”, вставленное в партитуру на потребу публики? Поняв, что пауза затянулась и люди в зале все еще ждут его ответа – герр Шмидт напряженно смотрел на занавеси ложи и даже переминался с ноги на ногу – Эрик произнес уже совершенно спокойным голосом: -       Не стоит. Я уверен, что необходимое число репетиций и должное внимание позволят блистательной мадам Шпиллер справиться со своей партией. Я прошу у вас прощения за то, что нарушил ход репетиции. Не стесняйтесь, продолжайте работу. Я оставлю вас – если у меня будут какие–то замечания, я сообщу о них, как обычно, в письме. Занавески ложи качнулись, щелка закрылась. Шмидт наклонил голову в церемонном кивке – одновременно прощаясь и признавая авторитет невидимого собеседника. Но в ложе уже никого не было – моральная усталость, овладевшая Эриком, не позволила ему оставаться в театре не минуты. Накинув на плечи плащ и пониже надвинув на глаза шляпу, он быстро спустился по парадной лестнице и, пройдя через один из служебных входов оперы, оказался на боковой улочке. Здесь его ждал черный экипаж, запряженный парой вороных. Шторки на окнах были всегда плотно задернуты: Эрик не хотел видеть людей и еще меньше – чтобы кто–то видел его. Кучер, сидевший на козлах, молчаливым кивком показал, что заметил прибытие хозяина. Слова не требовались – к тому же немой от рождения слуга был на них и не способен. Этот человек был единственным доверенным лицом Эрика – но и он никогда не смотрел ему в лицо. Дорога ко временному дому – уединенному особняку, который Эрик снимал на окраине Вены, у парка Пратер на берегу Дуная – была долгой. Он воспользовался этим временем, чтобы немного подумать. Глупо было так выходить из себя из–за ошибки певицы – не так уж плохо она пела, и никто все равно не узнает никогда, как именно должна звучать злосчастная фиоритура. За остальных исполнителей он был спокоен: хор Венской оперы был великолепен, тенор пел вполне удовлетворительно, а один певец – мальчик–альт по имени Гастон Лемерсье – прямо–таки поразил Эрика и своим голосом, и творческой зрелостью. Все пройдет хорошо, и скоро весь венский эпизод будет позади. Он начался с императорского заказа на оперу с патриотическим австро–венгерским сюжетом. Эрик выбрал историю походов Атиллы – в конце концов существовала же легенда о том, что свирепые гунны были прародителями венгров – и снабдил ее каким–то романтическим бредом о влюбленности царя–варвара в пленную рабыню и о ее соперничестве с римской принцессой. Мальчик–альт в этой компании исполнял роль юного сына Атиллы – надежды нации после трагической кончины великого царя. Чушь невероятная – как раз то, что нужно для романтической оперы в пяти актах. Опера была готова через три месяца – чтобы написать подобную безделку, Эрику не нужно было не только напрягаться, но даже думать. Еще месяц ушел на подготовку спектакля – шитье костюмов, разучивание партий. На этот период Эрик приехал в Вену. Теперь “Атилла–гунн” был практически готов – публика услышит его через три дня. В успехе сомневаться не приходилось – в Европе не было композитора более прославленного и обожаемого, чем маэстро де Сеном. Даже великому старику Верди пришлось потесниться – эта мысль доставляла Эрику странное удовольствие, потому что Верди был его любимым композитором. О да, Эрик презирал традиционную оперу – монотонное разнообразие Россини, поверхностность Доницетти, музыкальные излишества Моцарта, помпезность Мейербера, сопливую сентиментальность Гуно. Но для Верди он делал исключение – музыка старого итальянца говорила напрямую с его сердцем, его оперы не были пустым собранием арий, речетативов и ансамблей. Они были настоящими музыкальными драмами – каждый звук что–то значил, выражал глубокие чувства персонажа. Не слова, а звуки – вот что двигало вперед его сюжеты. Этому Эрик постарался у него научиться – и, возможно, музыка его не так уж пострадала от того, что он стал выражать ею эмоции не свои, а своих героев. Эрика называли теперь “французским Верди”; ему это льстило, он знал, что достоин этого. Но в глубине души он так же знал, что ему еще далеко до простоты, с какой писал итальянец. До простоты, с какой звучат краткие, трагические аккорды увертюры “Риголетто” – любимой оперы Эрика. Оперы об уроде и горбуне, вынужденном бороться с миром, терпеть поражение и потерять в этой борьбе самое дорогое. Первой оперы, которую он когда–то услышал, укрывшись в своем новом убежище… Да, он заставил потесниться даже Верди, а о Вагнере и говорить не стоило. Эрик усмехнулся: он просто–напросто занял место этого неприятного немца. Эрика до сих пор поражала легкость, с какой он добился своей славы. Ему стоило только послать партитуру и либретто – возвышенную байку о рыцарях Святого Грааля – Людвигу, безумному королю Баварии. Несчастный монарх–коротышка был помешан на рыцарстве и опере, застроил всю свою горную страну замками и просаживал львиную долю государственного бюджета на новые постановки. Вагнер писал для него рыцарские оперы, но он утомил монарха бесконечными требованиями денег на свой театр. Против манускрипта Эрика Людвиг не устоял, тем более, что посылка была оформлена с невероятной таинственностью, а сюжет был якобы почерпнут из шифра, скрытого в мозаиках храмов Равенны и разгаданного автором–анонимом. Ибо Эрик сначала не сообщил королю своего имени, и на зимнюю встречу в горном замке, о которой монарх умолял, явился, конечно же, в маске. Свое новое вымышленное имя – шутку, в переводе с французского означающую “безымянный” – он раскрыл лишь после долгих уговоров. Он не требовал денег – видит бог, у него их было достаточно. Он хотел лишь увидеть свою оперу на сцене – и в выражении этого желания ему лукавить не пришлось. На торжественную премьеру крестоносного опуса в Баварию были приглашена вся европейская знать. Слушая свою оперу, впервые исполненную на сцене от начала и до конца, без драматических сюрпризов, Эрик испытал странное удовлетворение – он понял, что не сможет теперь отказаться от музыкальной карьеры, от успеха. То, что он начал почти в шутку, просто чтобы узнать, получится ли у него, стало потребностью. Да что там – это стало его спасением. Он мог жить, только сочиняя музыку и слыша ее со сцены: знать, что его звуки востребованы, что они кому–то нужны, было теперь, после того как он потерял надежду на любовь, самым важным в его жизни. К счастью, тут на пути Эрика не стояло никаких препятствий. После успеха в Баварии ему уже ни о чем не надо было беспокоиться – заказы на новые оперы для лучших театров Европы посыпались, как из рога изобилия. Людвиг вскоре скончался – утонул в горном озере. Возможно, покончил с собой. Что ж – музыка не могла спасти всех, но Эрик позаботился о том, чтобы она верно служила ему, своему создателю. Он многократно приумножил свое состояние, побывал во всех столицах. Петербург, Милан, Лондон, Дрезден. Теперь вот Вена. Мир лежал у его ног – к его мнению прислушивались лучшие умы, школьницы разучивали трогательные дуэты из его сочинений, мелодии его опер играли шарманщики на улицах. Ежедневно немой слуга доставлял ему пачки писем. На надушенной бумаге с гербами и на дешевых почтовых листках женщины всех сословий признавались Эрику, что его музыка перевернула их жизнь, открыла им истину о собственной душе, что ради него они готовы отказаться от своего постылого существования, покинуть мужей и детей – они готовы на все, чтобы быть с ним. Они умоляли его о встрече – ради того, чтобы взглянуть ему в глаза, прикоснуться к рукам, которые сотворили эти божественные звуки. Какая ирония! Когда–то ни музыка его, ни мольбы не помогли ему завоевать сердце единственно любимой женщины – а теперь тысячи незнакомок, до которых ему не было никакого дела, из–за этой самой музыки обращались с мольбами уже к нему. После премьеры “Гунна” будет торжественный прием – театр будет чествовать композитора–триумфатора. Готовя оперы, Эрик всегда ставил ряд жестких условий: представителей театров он принимал только у себя дома и на своих условиях – в комнатах, почти полностью погруженных во мрак. При любой возможности от встреч он отказывался, предпочитая рассылать подробные письма – в этом деле у него был большой опыт. В театр наведывался только в закрытую ложу – как сегодня. Премьеру слушал так же, не показываясь. Восторженная публика тщетно требовала, чтобы автор вышел на сцену – загадочный французский маэстро всегда оставался в тени. Исключение он делал лишь для одного вечера – того самого торжественного приема после премьеры. По требованию Эрика эти приемы всегда были маскарадами. Вот туда он мог придти совершенно спокойно. Его высокий рост, атлетическая фигура и пронзительные светлые глаза, сверкающие из–под неизменной черной маски, интриговали публику и делали его персонажем невероятно романтичным и притягательным. Гениальный красавец, который настойчиво хранит свою тайну – что может быть интереснее, что может сильнее взволновать скучающий свет! Для него же каждый восхищенный взгляд, каждый комплимент были новой возможностью отомстить обществу, которое когда–то отвергло его. Что греха таить – маскарады эти очень нравились Эрику и весьма его забавляли. Насладившись восторгами толпы и получив свою долю комплиментов от “истинных ценителей искусства”, он удалялся, не нарушив своего инкогнито. Иногда, повинуясь мгновенной прихоти, он уходил не один – в черный экипаж вместе с ним садилась женщина. Эскапады эти доставляли ему ни с чем не сравнимое циничное удовольствие. Во время свидания Эрик, естественно, всегда оставался в маске – наивных поклонниц это обстоятельство приводило в восторг, делая наслаждение более острым. Сам же он порой едва сдерживал горький смех – стоило ему только вспомнить, насколько обманута очередная его любовница. Однако угрызений совести Эрик не испытывал – он вводил в заблуждение и искус тех, кто страстно жаждал заблуждаться. И в любом случае наутро его ждал другой город и другая опера. Что и говорить – судьба оказалась щедра к изгою, который большую часть своей жизни провел, прячась от солнечного света и людских глаз в подвале, и был готов умереть за один поцелуй женщины, боявшейся взглянуть ему в лицо! Стоило ему отказаться от искренности, от надежды на глубокие чувства – в музыке, равно как и в жизни – и мир принял его с распростертыми объятьями. Интересно, что сказала бы Кристина, встретившись с ним теперь? Не оставь она сцену, наверняка искала бы встречи со знаменитым маэстро в надежде, что он напишет для нее оперу. Но она – скучающая жена французского аристократа. Что ж: он вполне еще может получить страстное письмо на надушенной бумаге с гербом и от нее. Мысль эта заставила его рассмеяться вслух. Получить такое письмо, и отвергнуть прекрасную виконтессу – вот была бы сладкая месть. И самое удивительное, что вскоре эта странная фантазия может стать реальностью. Экипаж въехал во двор особняка – сумрачного здания, окруженного запущенным садом (Эрик всегда выбирал такие). Он стремительно направился вверх по лестнице в свой кабинет – долгие годы пребывания в подземелье вызвали у него стойкую антипатию к подвальным помещениям, и во всех домах он предпочитал свои личные комнаты устраивать на верхних этажах. Комната была освещена лишь неверным пламенем камина. Эрик зажег свечу и направился к своему письменному столу. Вот оно – письмо, полученное им неделю назад и все еще не отвеченное. “Господа Андре и Фермен, директора Парижской оперы, с глубочайшим почтением и надеждой приглашают маэстро Эрика де Сенома оказать честь этому прославленному театру и написать оперу к началу очередного сезона. Они готовы соблюсти все его обычные условия. Гонорар, выбор сюжета и подбор исполнителей остаются на усмотрение маэстро…” До сей поры Париж оставался единственной музыкальной столицей, которую Эрик еще не покорил. Он просто не мог заставить себя вернуться в город – и в тот самый театр – где на долю его выпали такие страдания. Как мог он спокойно войти в этот зал, увидеть сцену, на подмостках которой он подвергся публичному унижению – тем более мучительному, что причинила его бесконечно любимая рука? Как мог оставаться в театре, в тайных подземельях которого он несколько месяцев провел, погрузившись в пучину отчаяния и желая лишь умереть, но не решаясь сам прервать потерявшую всякий смысл жизнь потому, что глупое сердце его цеплялось за неосуществимую надежду? Он не умер – умерли лишь его надежды, и сердце его, умудренное горем, ожесточилось. И вот теперь судьба дала ему еще один шанс. Решится ли он принять его? Решиться ли рискнуть душевным покоем, который обрел с таким трудом? Поможет ли ему его новая, возможно иллюзорная, власть над обстоятельствами? Сжимая в руке письмо и устремив невидящий взгляд на пламя камина, Эрик знал одно: если он упустит этот шанс, он никогда не простит себя. Пришла пора ответить на письмо, и ответить согласием. В конце концов, трусом он никогда не был. Пришла пора вернуться и взглянуть в лицо демону своего прошлого. Эрик усмехнулся: еще неизвестно, чье лицо окажется страшнее.     Глава 3.   Эрик стоял на верхней площадке парадной лестницы в фойе Парижской оперы. У его ног бушевало море красок: нарядная толпа в разноцветных карнавальных костюмах затмила позолоту интерьера и на время сделала помпезные залы похожими на цветущий луг. Картина была для Эрика достаточно привычная – на маскарадах в Опере ему бывать уже случалось. Но ситуация тогда была несколько иной: раньше он был незваным гостем, теперь – героем вечера. Вопреки всем дурным предчувствиям и опасениям, дела его в Париже шли отлично. Сам он перенес свое возвращение совершенно спокойно – хотя, возможно, спокойствие это было затишьем перед бурей. С музыкальной точки зрения дела обстояли прекрасно – нынешняя примадонна была на голову лучше приснопамятной Карлотты. Хотя справедливости ради надо сказать, что задачу перед нею Эрик поставил не слишком сложную: устав от напыщенных опер, которые ему приходилось писать в последнее время, он представил для постановки в Париже простую, мелодичную и романтическую историю с музыкой в духе входящего в моду веризма, на сюжет “Красавицы и чудовища”. Тема показалась ему вполне подходящей случаю, а партитура у него была практически готова – такую же вещь заказал ему пару лет назад русский миллионер и меценат Савва Мамонтов. Мамонтов в конце концов предпочел заказать оперу на тот же сюжет русскому композитору – это было его право. Эрик не держал на него обиды: он получил щедрые отступные и право распоряжаться партитурой по своему усмотрению. Теперь композитор с легким сердцем пустил оперу в работу еще раз. И не прогадал – парижане с восторгом приняли его сентиментальную сказку. Но самое забавное – никто, ни одна живая душа во всей Опере, которую он подпалил шесть – нет, почти семь уже лет назад, – его не узнала. То ли все служащие, которых ему случалось пугать по ночам в темном коридоре, за это время успели уволиться, то ли память у них была короткая. Даже господа Андре и Фермен, которых он так помучил в свое время зловещими записками и которые видели его – на том памятном новогоднем маскараде и потом на сцене, во время катастрофической премьеры “Дон Жуана”, – не узнали его! Это было действительно смешно: самые трудные времена в их директорской карьере были связаны со зловещей фигурой композитора в маске. И вот к ним вновь заявляется композитор в маске – и ничего. Ни тени сомнения, ни проблеска догадки. Потрясающе. Эрик терпеливо выдержал период репетиций, спокойно высидел премьеру – в закрытой и зашторенной ложе № 5, которую он не без иронии оставил за собой (и даже эта деталь никого не насторожила). Теперь он стоял на своем излюбленном месте вверху лестницы, одетый в ренессансное платье и маску, изображающую львиную морду: его персонажем на этом маскараде был главный герой оперы, Чудовище. Он машинально принимал поздравления, не вдумываясь отвечал на расспросы, как автомат, сыпал пустыми любезностями. Он ждал. Все эти недели, дни, часы и минуты он ждал какой–то весточки, знака от нее. Пусть она покинула его, пусть забыла. Пусть сам он, решив изменить свою жизнь и скрыться даже от тех немногих людей, что знали его раньше, внес в это свою лепту, сообщив в газеты скупую фразу “Эрик скончался”. Все равно в глубине души он надеялся, что она чувствует и знает, что он все еще с ней. Его прозрачное инкогнито – “композитор в маске” – могло обмануть кого угодно, только не ее. Он полагал, что его громкое появление ее по меньшей мере заинтригует и заставит попытаться выяснить, кто же это явился в Париж в образе ее бывшего возлюбленного. Да, возлюбленного – чем бы ни закончилась их история, Эрик полагал, что все произошедшее между ними давало ему право считать себя таковым. Но ничего не было. Ответом на его надежды было полное молчание. Эрик сам не знал, на что рассчитывает, но эта тишина его странным образом оскорбляла. Похоже, он снова впал в старинную свою ошибку: не удосужившись узнать мнение другого, приписывал ему свои мысли, вел беседы сам с собою, приводя аргументы и контраргументы и, как всегда, проигрывая любой спор. Пора бы ему уже знать, что жизнь богаче его воображения. С чего он взял, что его явление вызовет у нее интерес? С чего он взял, что Кристина де Шаньи вообще знает о нем? В этот момент в толпе, неторопливо ползущей вверх по лестнице, мелькнула фигура, которую он узнал бы из тысячи. Нет, это была не Кристина, но человек, в сознании Эрика связанный с ней неразрывно. В маске или без нее, в маскарадном костюме или во фраке – он мгновенно узнал виконта Рауля де Шаньи по жгучей ненависти и, увы, зависти, которая немедленно поднялась в сердце. Да, это был он, без всякого сомнения: та же стройная, почти мальчишеская фигура, те же светлые, чуть вьющиеся волосы, те же мягкие голубые глаза и длинное аристократическое лицо, скрытое черным домино. Куда же подевалось спокойствие, которым Эрик так гордился? Если он здесь, значит и она вот–вот появится; сердце Эрика забилось так быстро, что он едва мог дышать. Ее все не было – ожидание стало почти невыносимым. В волнении он едва не выдал себя, заговорив с первым, кто оказался рядом с ним в толпе. Голос его прозвучал неожиданно громко: -       Я вижу, виконт де Шаньи сегодня здесь. А где же виконтесса? Его случайный собеседник рассмеялся: -       А я вижу что вы, маэстро, хоть и новичок в Париже, в курсе всех наших дел. Эта шутка – одна из самых забавных, что я слышал в последнее время. Взгляд де Сенома выразил полнейшее недоумение, и собеседник, слегка смутившись, пояснил: -       Рауль де Шаньи – один из самых известных повес в городе, и общество вот уже много лет безуспешно заключает пари о том, когда же он наконец остепенится. Эрик все еще не понимал. Слегка коснувшись его рукава, рассказчик добавил: -       Виконт не женат, и вряд ли когда-нибудь женится. Он известнейший сердцеед и губитель женских репутаций. Не знаю, что вы имели в виду, но шутка вышла отличная. С этими словами он оставил Эрика одного – и видит бог, в этот момент, несмотря на толпу вокруг, он был совершенно одинок. Фраза “мир перевернулся” всегда звучит банально, но в этот миг она описывала его чувства как нельзя точно. Все его представления о жизни, все планы, все горькие и сладкие фантазии были разрушены в один миг. На протяжении шести лет он считал один факт непреложным, и этот факт одновременно погружал его в бездну отчаяния и, парадоксальным образом, давал силы, служа фундаментом ожесточенной решимости – жить дальше, преуспеть, отомстить, доказать что–то всему миру – и ей. И вот теперь все это обратилось в прах. Кристина не была женой виконта. Он пока даже представить себе не мог, как это получилось – но очевидно, что это меняло все в его жизни. Она не была женой Рауля. Так кем же – и где – она была?     Глава 4.   Следующим утром прима–балерине Парижской оперы, мадмуазель Маргерит Жири, с посыльным доставили великолепный букет белых камелий – и в высшей степени необычное письмо. Она читала его в постели – маскарад в Опере утомил ее, и она решила провести день в покое и баловстве. Вскоре она ожидала прибытия своего жениха, барона Кастелло-Барбезак – Маргерит рассеянно подумала, что камелии, стоявшие на столике подле ее локтя, неплохо бы перед этим убрать. Барон был довольно ревнив – хотя никаких оснований для ревности она ему не давала. О письме ему тоже, вероятно, говорить не стоит. Это было очень обидно – записка приводила ее в недоумение, ее очень хотелось с кем–нибудь обсудить. Склонив к плечу белокурую головку, Маргерит еще раз перечитала письмо. На плотной, великолепного качества бумаге с тиснением и окантовкой (сплетенными между собой нотными знаками) аккуратным почерком с немалым количеством завитков было написано следующее: “Драгоценная мадмуазель Жири, я был бы весьма благодарен, если бы вы смогли уделить время для разговора со мной – мне необходимо обсудить с вами обстоятельства чрезвычайной важности. Мы с вами не знакомы и не представлены друг другу, потому просьба моя – сама по себе дерзость. Однако, если вы отнесетесь к ней благосклонно, я вынужден буду просить вас об услуге еще большей – а именно, сохранить мое письмо и нашу будущую встречу в тайне. В случае вашего согласия я предоставляю вам возможность самой назначить время и место нашего рандеву – в любом случае я спешу заверить, что вашей чести и репутации ничто не угрожает. Слуга, доставивший это письмо, нем, но по первому требованию он даст вам бумагу с моим адресом – или передаст мне записку с указанием места, назначенного вами. Я не могу передать словами, с каким волнением и надеждой ожидаю вашего решения. С глубочайшим почтением, преданный вам – Эрик де Сеном”. Маргерит подняла глаза на свою горничную – девушка стояла в изножье кровати, ожидая реакции своей хозяйки. Мег была в смятении. Письмо было, конечно, очень странное и впрямь довольно дерзкое. И означать оно могло множество вещей – при личной встрече знаменитый маэстро мог, например, предложить написать для нее балет. Это было бы великолепно. Но точно так же таинственная записка могла быть лишь предлогом для банального ухаживания – в театральных кругах у маэстро де Сенома была, скажем так, репутация: дамы, которым случалось побывать на свидании с ним, рассказывали об этом с энтузиазмом. В этом, впрочем, тоже не было ничего плохого – за Маргерит волочились и не столь эффектные, и гораздо менее знаменитые и влиятельные мужчины. Не будь в ее жизни барона, она отправилась бы на встречу не раздумывая – хотя бы из любопытства. Она никогда не могла совладать со своим любопытством – однажды оно завело ее в зловещие подвалы Оперы, в темный, полный крыс коридор, в конце которого скрывался тогдашний призрачный “хозяин” театра. Странно, что она теперь вспомнила об этом. Мег нахмурила тонкие брови: вот в чем дело! Это письмо странным образом напоминает те, что когда–то пачками получали все в театре – директора, примадонна, ее покойная матушка, мадам Жири, бедняжка Кристина и даже этот противный виконт. Странно, очень странно – и ужасно интересно! Мег приняла решение и сказала горничной: -       Этот таинственный немой слуга все еще ждет ответа внизу? Иди к нему и попроси дать бумагу с адресом его хозяина. А сама – дай мне бумагу и перо – отдай ему вот это, – с этими словами балерина нацарапала записку: “Дорогой мсье де Сеном, я заинтригована вашей просьбой и потому согласна исполнить ее. Полагаясь на обещание, которое вы даете мне относительной моей “чести и репутации”, я приеду к вам домой сегодня, в девять вечера. Ваша, Маргерит Жири”. Написав это, Мег со спокойной душой откинулась на подушку и с довольным вздохом открыла коробку шоколадных конфет.     Глава 5.   Вечер этого сентябрьского дня выдался ненастный – дождя не было, но надо всем Парижем нависли низкие свинцовые тучи, гонимые резким западным ветром. Мег легко отделалась от барона – он покорно отправился навестить свою дражайшую матушку. Мсье де Сеном прислал за ней экипаж: элегантный, черный с серебром, с окошками, завешанными бархатными шторками. Это было кстати – Мег не хотела попасться кому–нибудь на глаза. На козлах сидел все тот же молчаливый посланец. Ехали они в сторону Булонского леса – на его границе располагались мрачные, огромные особняки, роскошные и уединенные. Похоже, мсье де Сеном решил до конца следовать своему образу затворника – другой знаменитый композитор на его месте остановился бы в роскошном отеле неподалеку от Оперы. Мег сидела в экипаже, зябко кутаясь в накидку и то и дело поправляя отороченный мехом капюшон. В руках она сжимала небольшой дамский несессер. Внутри него лежала вещь, которую Мег перед тем полдня искала по всем своим сундукам и, найдя и положив в сумочку, сама себе не могла объяснить, зачем. Стемнело очень быстро, и, когда экипаж въехал в мощеный булыжником двор и взору Мег открылся величественный темный фасад – казалось, в доме не было ни одного светлого окна – она невольно поежилась от страха. Любопытство сгубило кошку, напомнила она себе. Но тут же рассмеялась: ей ли, девчонке, выросшей за кулисами театра, изображать из себя хрупкую и беззащитную барышню? Кучер соскочил с козел и помог ей выйти из кареты. При их приближении двери дома распахнулись будто сами собой. Это было похоже на волшебство из сказки о Красавице и Чудовище, которую маэстро положил на столь трогательную музыку. Входной зал был отделан с великолепием и даже роскошью, но освещен тускло – всего несколькими свечами. Слуга с поклоном указал ей на лестницу, ведущую на второй этаж, и сам последовал за ней, держась на два шага позади. В коридоре второго этажа он обогнал Мег, остановился перед дверью в самом конце и трижды постучал по резной панели костяшками пальцев. Невидимый голос дал им разрешение войти. Слуга распахнул дверь, Мег прошла вперед. Дверь за ее спиной бесшумно закрылась. Перед молодой балериной был кабинет, принадлежавший ученому – и музыканту. Стены комнаты были уставлены книжными шкафами – все полки были, похоже, заполнены клавирами опер и трудами по истории музыки. Ближе к окну, плотно закрытому темными шторами, стоял покрытый бумагами письменный стол. Одна из стен, впрочем, оказалась свободной от книг – возле нее был устроен самый настоящий, хотя и маленький, орган. На пюпитре стояли раскрытые ноты. Похоже, мсье де Сеном решил основательно обжить свое временное жилище. Освещал комнату только огонь камина и пара свечей. Перед камином стоял столик с фруктами и напитками, явно приготовленными к ее приходу. Возле него стояло небольшое изящное кресло, так же очевидно предназначенное для нее. Было очень тихо, и на секунду Мег показалось, что в комнате никого нет. Но потом она рассмотрела в полумраке кресло с высокой спинкой. Оно было повернуто таким образом, чтобы сидящий в нем человек мог обращаться к гостю у столика возле камина, но при этом сам оставаться в тени. Подобная предосторожность рассмешила Мег – похоже, желание маэстро сохранить свое лицо в тайне граничит с манией! Она сделала еще один шаг вперед. Из–за спинки кресла раздался тот же голос – на удивление глубокий и мелодичный: -       Прошу вас простить меня за то, что я не встаю вам навстречу – вы можете считать это причудой избалованной звезды. Вы сами, мадмуазель, звезда сцены, и у вас наверняка есть свои причуды. Прошу вас, сядьте. Могу я что–то предложить вам? Фрукты? Вино? Кофе? Услышав это в высшей степени обыкновенное вступление, Маргерит совершенно успокоилась. Она быстро прошла к креслу, села и ответила, обернувшись к де Сеному: -       Может быть, позже. Мне не терпится узнать, ради чего вы меня пригласили – как я уже написала вам, вы меня заинтриговали. Произнеся эти слова, она принялась беззастенчиво рассматривать де Сенома. Он был высок ростом – она видела это еще вчера, в Опере, и теперь лишний раз убедилась: даже сидя в кресле, он производил внушительное впечатление. Голова его была в тени, и в любом случае сидел он, обернувшись к ней в профиль, так что она видела только левую половину его лица. Бледность его была оттенена черными волосами и бакенбардами. Серые глаза тоже внимательно изучали Мег из–под полуопущенных век. Вдоволь наглядевшись, де Сеном ответил: -       Любое объяснение, которое я мог бы теперь придумать, окажется слишком сложным. Поэтому я положусь на негласное обещание хранить тайну, которые вы дали, явившись сюда, и скажу вам правду. Я пригласил вас потому, что вы – единственная связь с некоторыми событиями в прошлом Оперы, о которых я хотел бы узнать поподробнее. Мег ничего не ответила – лишь кивнула. Композитор продолжил: -       Я не впервые приехал в Париж. Шесть лет назад я уже бывал в Опере, и мне случилось присутствовать на выступлении молодой певицы по имени Кристина Даэ. Я внимательно слежу за событиями музыкального мира, и девушка эта была столь талантлива, что будущее ее вызывало у меня неподдельный интерес. Я не встречал ее больше ни на одной сцене Европы. Здесь она тоже перестала выступать. Я слышал… я полагал, что она вышла замуж и потому оставила карьеру. Но вчера, на маскараде в Опере, я повстречал одного человека, – тут голос де Сенома странным образом дрогнул, но он овладел собой. – Человека, которого все эти годы полагал ее мужем. Однако мне дали понять, что человек этот не женат и никогда не был женат. Я припоминаю, что в прошлом вы с мадмуазель Даэ были подругами. Моя просьба очень проста, и я искренне надеюсь, что вы в силах ее исполнить. Мне нужно знать, что случилось с мадмуазель Даэ, и где я могу ее найти. Мег внимательно выслушала эту речь. Де Сеном ни разу не повернул головы, он ничем не выдал своего волнения – если не считать того, что руки его крепко сжимали подлокотники кресла. Ей вдруг стало невероятно жаль этого грозного и неуверенного в себе человека. Она ответила: -       Думаю, что я смогу вам помочь. Однако то, что я могла бы рассказать вам – не мой секрет. Если я поделюсь им, мне хотелось бы, чтобы договоренность о тайне, которой вы связали меня, распространилась и на вас. Эрик молча кивнул, выражая свое согласие с ее условиями, и Мег спросила: -       Скажите мне для начала, как много вы знаете? -       В последний раз я видел мадмуазель Даэ в день премьеры оперы “Триумф Дона Жуана”. Кажется, вы тоже тогда танцевали. -       Верно, хотя роль у меня была маленькая. Автор этой оперы хорошо ко мне относился – он был дружен с моей матерью. Ее вы не знали? Де Сеном едва заметно улыбнулся: -       Да, я имел честь знать достойную мадам Жири, и я выражаю вам соболезнования в связи с ее безвременной кончиной. -       Благодарю. Тот день и правда был для Кристины роковым. Если вы были на спектакле, то безусловно стали свидетелем того, как ее похитил таинственный Призрак Оперы. Он увлек ее в свое убежище в подвале театра. Я спускалась туда и видела его – убежище, я имею в виду – своими глазами. В то время за Кристиной ухаживал виконт де Шаньи. Он последовал за Призраком в его подземелье и спас Кристину от судьбы, более страшной, чем смерть. Кристина никогда в подробностях не рассказывала мне, что там произошло, но так или иначе Призрак отпустил и ее, и Рауля. Сам он исчез – в театре его больше никто не видел, а в газетах через несколько месяцев появилось сообщение о его смерти. Де Сеном нетерпеливо передернул плечами: -       Мадмуазель Жири, меня совершенно не интересует судьба вашего оперного привидения. Что произошло с Кристиной? Мег отметила про себя, что композитор отказался от церемонного “мадмуазель Даэ” и стал называть ее старинную подругу по имени. -       Увы – без этих скучных деталей вам будет непонятно, как развивались события дальше. Как я уже сказала, Кристина и Рауль ушли из подземелья Оперы вместе. Они отправились на север, в Нормандию, где располагалось одно из мелких имений де Шаньи. В схватке с Призраком виконт был ранен – казалось, легко, но у него началась лихорадка, продержавшая его в постели почти целый месяц. Кристина сходила с ума от волнения – ведь возлюбленный, вырвавший ее из лап монстра, теперь находился на грани жизни и смерти. Когда Рауль наконец поправился, радость ее была столь велика, что она – оба они, полагаю, – как–то забыли о том, что собирались пожениться. Двое влюбленных, только что переживших смертельную опасность, остались наедине в идиллической сельской глуши. Думаю, вы понимаете, что произошло потом. Некоторое время они были счастливы. Но боюсь, что слабость, которую Кристина проявила, поддавшись страсти и уступив виконту вне уз брака, лишила ее… особого статуса. Виконт – типичный парижский повеса, он никогда и ни в чем себе не отказывал. Будь Кристина обычной хористкой, никто и не ожидал бы от него серьезных чувств, и тем более брака. Однако он знал отца Кристины, знал ее саму с детства – поначалу он действительно относился к ней, как к равной, как к своей невесте. Но стоило ему овладеть ею, – тут Мег, не сводившая с де Сенома внимательного взгляда, увидела, что он непроизвольно вздрогнул, – стоило ему овладеть ею, и она сразу стала для него такой же, как все. Обычной девушкой, с которой не стоит считаться. Помолвка их была тайной, и отчитываться ему было не перед кем. Он оставил Кристину меньше чем через год после премьеры “Дон Жуана”. Она ожидала ребенка. Некоторое время в комнате царила гнетущая тишина. Эрик сидел, опустив голову на руки. Затем сказал – голос его прозвучал глухо: -       Продолжайте. Ведь у этой истории есть продолжение, верно? -       Верно. После рождения ребенка – мне известно лишь, что это была девочка – Кристина вернулась в Париж. Она должна была найти какую–то работу – Рауль оставил ее без средств. Девочка осталась в провинции – я знаю, что Кристина время от времени навещала ее там. Увы – делать это она могла лишь изредка: денег не хватало, ведь работу она нашла не очень хорошую. Вернуться в Оперу она не могла, работала лишь в бульварных театрах – танцевала и исполняла маленькие роли. Дело в том, что из–за перенесенных ею страданий Кристина практически потеряла голос. В этот момент, уже не в силах владеть собой, Эрик повернулся к рассказчице лицом. Правая его половина была закрыта белой кожаной маской. Нельзя сказать, что Мег особенно удивилась: она знала, кто перед ней, с той секунды, как вошла в кабинет и услышала его голос. Он молча смотрел на нее – что он мог сказать? Мег тоже выдержала паузу и потом переспросила: -       Эрик, вы уверены, что в силах выслушивать все это? Это не очень веселая история. -       Я должен. Мег пожала плечами: -       Ну что ж. На самом деле, рассказ мой почти завершен. После ее возвращения в Париж мы встречались лишь изредка – ее карьера шла к закату, мой успех набирал силу. У нас теперь было совсем мало общего. Здоровье ее пошатнулось – она много работала и недоедала, чтобы как можно больше денег отсылать крестьянской семье, на попечении которой оставила дочь. Однажды, впрочем, она прожила у меня целую неделю – ей особенно нездоровилось, и я помогала ей, чем могла. В ту неделю мы много разговаривали – именно тогда она рассказала мне большую часть того, что вы услышали сейчас. Она говорила, что чувствует себя, как героиня этой ужасной оперы Верди, “Травиата” – “падшая женщина, одна, покинутая всеми в пустыне, называемой Парижем”. Она процитировала мне эти слова и горько рассмеялась, сказав: “Я никогда теперь не спою это со сцены. Это теперь моя жизнь”… Не знаю, утешит вас это или опечалит, но она говорила мне и о вас. Немного – в основном о том, как хороша была ваша музыка и как бесконечно добры вы были по отношению к ней. Признаться, меня это удивило – мне всегда казалось, что вы внушаете ей страх. Известие о вашей смерти произвело на нее гнетущее впечатление – она винила себя. Не знаю, как бы она отнеслась к мысли о том, что то газетное сообщение было ложью. Она поверила ему, и мне кажется иногда, что именно это лишило ее воли к жизни, стремления вернуть прежний успех и благополучие. Последний раз я видела Кристину год назад – она пришла ко мне в Оперу перед премьерой. Я занимаю комнату, которая когда–то была ее гримерной – думаю, вы хорошо помните эту комнату. В тот вечер она воспользовалась коридором за зеркалом, чтобы спуститься в подвалы. Не знаю, что она рассчитывала там найти – это было спустя четыре года после вашей “смерти”. Из подземелья она вернулась совершенно опустошенной: лицо ее было необычайно бледно, а глаза лихорадочно блестели. Она простилась со мной очень ласково, сказав, что благодарна мне за все, желает нам с бароном – он как раз тогда начал ухаживать за мной – счастья, и что в Париж она больше не вернется. В полутемной комнате снова воцарилось молчание. Лицо Эрика было погружено в тень, но Мег могла поклясться, что на глазах его блестят слезы. Прошло как минимум пять минут, перед тем как заговорил: -       Это все? Вы не знаете, где она сейчас? -       Я знаю название деревни, в которую она ездила к дочери. Я могу сказать его вам, но зачем? Что вы собираетесь сделать? Что вы можете сделать? -       Я не знаю, смогу ли. Но я должен попытаться исправить зло, которое невольно причинил ей. Сообщение о моей смерти не было трюком или злой шуткой – я мог выжить, лишь отринув прошлое. Поймите, Мег, я ведь считал ее счастливой женой – как я мог представить, что по мере моего продвижения к славе она все глубже опускается в бездну… Мег смотрела на него с недоумением. Очевидно, что Кристина рассказала подруге далеко не все о своих отношениях с Призраком. Иначе почему он так рьяно принялся винить в ее несчастьях себя, а не очевидного злодея – Рауля? Впрочем, зачем ей было знать все? -       Деревня эта называется Сен–Лорен–Сюр–Мер. И я искренне надеюсь, что не напрасно сообщаю вам об этом и что ваше появление хоть немного утешит мою бедную подругу. Эрик поднялся из кресла – их беседа подходила к концу. Он с трудом соображал, что должен делать и говорить – рассказ Мег слишком потряс его. -       Вы не можете себе даже представить, как я вам благодарен. – Он сделал слабую попытку пошутить. – Хотите, я напишу для вас балет? Мег улыбнулась: -       Честно говоря, нет. Вспомните – я ведь танцевала под вашу музыку. Танцы вам не особенно удаются. Но знаете, я рада, что вы пригласили меня, и рада, что все вам рассказала – хорошо, что кому–то еще есть дело до Кристины. Хорошо, что вы живы – возможно, эта история окажется в конце концов не такой печальной, как я думала. И я рада, что музыку вашу наконец оценили по достоинству. Эрик проводил Мег вниз по лестнице. Экипаж стоял во дворе и был готов доставить ее домой. У самых дверей девушка обернулась и, раскрыв свой несессер, протянула Эрику какой–то предмет, завернутый в черный бархат. -       Я нашла это шесть лет назад в подвалах Оперы и хранила все эти годы. Думаю, ей пришло время вернуться к хозяину. Эрик развернул бархатную тряпицу. С черной поверхности на него смотрела пустой темной глазницей его собственная маска – точно такая же, как сейчас скрывала правую половину его лица. Мег легонько коснулась его руки: -       Маэстро... – Эрик вопросительно глянул на нее. – Маэстро, могу я задать вам вопрос? Любой француз понимает, что “де Сеном” – не настоящее ваше имя. А Эрик? Вас действительно так зовут? Мы все в театре звали вас Призраком, Кристина, вспоминая вас, говорила только “Он”. Как вас зовут? Как она называла вас? Он посмотрел юной балерине прямо в глаза. -       Меня зовут Эрик. А она… она называла меня Ангелом.     Глава 6.   В четыре часа пополудни настоятель церкви Святого Лаврентия в небольшой нормандской деревне Сен–Лорен–Сюр–Мер, отец Ксавье, направлялся в свой храм, чтобы приготовиться к вечерней службе. День выдался на редкость погожий для сентября – ветер с моря не успел нагнать туч, и весь день скромные строения деревни освещали лучи яркого солнца. Можно было даже надеяться, что по хорошей погоде кто–нибудь из его прихожан явится–таки на богослужение. Заметив неподалеку от церкви черный экипаж, запряженный парой лошадей, отец Ксавье убедился в своей правоте – в храме явно был посетитель. Вот только кто, непонятно – экипаж был священнику не знаком, и герба на его дверцах не было. Решив все выяснить на месте, отец Ксавье заторопился внутрь. На пороге его встретили звуки органа. Мелодия гимна была священнику неизвестна, но играл невидимый музыкант восхитительно. Не желая прерывать исполнение, отец Ксавье медленно двинулся вперед по проходу, пока его взору не открылось странное зрелище. За клавиатурой органа сидел человек в длинном черном плаще с капюшоном. Отец Ксавье подумал, что это какой–то монах явился к нему с дружеским визитом, и обратился к коллеге соответственно: -       Вы великолепно играете, брат мой. Руки незнакомца замерли над клавишами. Человек у органа обернулся – лицо его было едва видно из–под капюшона – и ответил: -       Спасибо на добром слове, святой отец. Я не мог устоять перед искушением. Должен сказать, что и инструмент у вас великолепный. -       Он у нас давно – наши покровители, семейство де Шаньи, подарили его церкви еще в 17 веке. Я признаться, сначала принял вас за духовное лицо. Но теперь вижу, что ошибался – очевидно, экипаж перед церковью принадлежит вам. Чем я могу помочь вам? Незнакомец поднялся на ноги. Он оказался на голову выше отца Ксавье, и, несмотря на то, что интерьер церкви был ярко освещен и обстановка вокруг была исключительно мирная, от его мрачной, закутанной в черное фигуры на священника почему–то повеяло холодом. В сознании отца Ксавье возникло странное сравнение: ему показалось, будто его посетитель всю свою жизнь провел среди зимней стужи, в месте, куда никогда не проникает солнечный свет, и промозглый холод его прошлой жизни остался с ним навсегда, вынуждая даже среди солнечного света кутаться в тяжелые складки черного плаща. Но самое странное – даже в глубокой тени капюшона видно было, что половина лица таинственного гостя была скрыта белой маской. Все вместе это производило зловещее впечатление. Однако речь его звучала вполне любезно: -       Вы правы, святой отец, я явился к вам за помощью. Я ищу одного человека – даму – которая, по моим сведениям, принадлежит к вашей пастве. Я надеялся, что вы поможете моим поискам. -       Я сделаю все, что в моих силах. Но могу ли я узнать для начала, с кем имею честь разговаривать и с какой целью вы ищете эту даму? Незнакомец замялся, но после секундного колебания все же ответил: -       Я предпочел бы не называть своего имени – не уверен, что вам оно что–то скажет, но в свете оно довольно известно, а поиски, которыми я занимаюсь, мне до поры до времени хотелось бы сохранить в секрете. Однако я понимаю, что залогом вашей помощи может быть только полная откровенность с моей стороны. Мне ничего не остается, кроме как открыться вам. Мое имя – Эрик де Сеном. Эрик ошибся в священнике – в свободное время отец Ксавье любил послушать светскую музыку, и имя самого известного оперного композитора в Европе было ему хорошо известно. У него дома даже были ноты некоторых его сочинений. Конечно, если его гость так знаменит, в секретности, которой обставлен визит, и в его странном маскировочном одеянии есть смысл. Отец Ксавье немедленно поспешил сообщить де Сеному, что известность его достигла и Сен–Лорен–Сюр–Мер, а так же выразить свой восторг от встречи с ним. Эрик принял его комплименты с подобающей скромностью, и священник осведомился: -       Могу ли я теперь узнать цель ваших поисков? Эрик снова помедлил с ответом: -       В отношении этой женщины была совершена чудовищная несправедливость. Я не был впрямую повинен в этом – но все же чувствую груз ответственности. Я приехал сюда в надежде хоть как–то исправить и искупить произошедшее. Священник понимающе склонил голову – намеки композитора показались ему достаточно прозрачными. -       Я с радостью помогу вам – если это в моих силах. Сообщите же мне имя этой дамы?.. На этот раз пауза перед ответом де Сенома была особенно долгой – отцу Ксавье показалось, что он собирается с силами, чтобы произнести нужное имя. Наконец он сказал: -       Мадмуазель Кристина Даэ. Отец Ксавье устремил на композитора взгляд, исполненный глубокой печали. Он ненавидел быть вестником горя, а этот человек, который теперь стоял перед ним в столь явном волнении, которое тщетно пытался скрыть, без сомнения будет огорчен тем, что ему придется услышать. Давая свой ответ, священник невольно заговорил с ним ласково – голосом, который использовал лишь в разговорах с больными и страждущими: -       Я не знаю, какую роль вы сыграли в несчастьях, выпавших на долю мадмуазель Даэ – я глубоко надеюсь, что вы и правда не были их главным виновником. Если вы действительно прибыли сюда с искренним желанием помочь ей, если ее судьба была вам небезразлична, то, боюсь, ответ мой причинит вам боль. Мадмуазель Даэ скончалась у меня на руках около года назад. Я принял ее последнюю исповедь. Она покоится на кладбище за нашей церковью – если хотите, я провожу вас к ее могиле, и...      Чем бы священник не собирался закончить свою речь, договорить ему не удалось: знаменитый гость рухнул к его ногам, как подкошенный.     Глава 7.        Эрик медленно открыл глаза. Над ним был незнакомый светлый потолок, пересеченный темными деревянными балками. В косом солнечном луче плясали пылинки. До него донесся слабый аромат цветущего сада – где–то было открыто окно. Он лежал на мягкой кровати; руки его ощущали шершавую поверхность тканого покрывала. Эриком владело странное чувство: он давно – может быть, никогда, – не ощущал такого всеобъемлющего покоя. Но одновременно на задворках его сознания гнездилась какая–то мысль, настолько ужасная, что, выпусти он ее на свободу, его немедленно утянет в темную бездну. Вот только что это за мысль, он никак не мог вспомнить. Он снова закрыл глаза и тихонько вздохнул. Он не будет вспоминать. Спокойный, ласковый голос произнес: -       Наконец–то вы пришли в себя. Вы меня напугали. Эрик рывком сел на кровати; рука его инстинктивно взлетела к лицу и нащупала маску. Слава богу, она была на месте. Тот же голос продолжил – на этот раз в нем прозвучало сострадание: -       Не беспокойтесь. Ваша тайна в безопасности. Мгновение панического ужаса прошло, и Эрик решился снова открыть глаза. Отец Ксавье сидел в кресле у окна. Во взгляде священника было сочувствие, забота – и тревога: он явно не знал, как поведет себя Эрик с следующую минуту. И вот так, глядя в доброе лицо пожилого священника, в мирной комнате, освещенной лучами вечернего солнца и напоенной ароматами осенних цветов, Эрик вспомнил. Сознание его потери затопило разум, как огромная океанская волна, и заслонило собой весь свет, все тепло и очарование видимого мира. Эрика охватила тьма – но не благословенное забытье, в которое он был погружен раньше. На этот раз мрак был, как адскими огнями, пронизан сотней мучительных мыслей и вопросов. Ее нет. Он никогда больше ее не увидит. Он потерял ее. Боже, он жил с этой мыслью многие годы – но теперь, когда потеря его стала окончательной и невосполнимой, она ранила в тысячу раз острее. С той секунды, как он услышал на маскараде о том, что Кристина не стала женой Рауля, он жил надеждой. Он ужасался ее горестной судьбе, хотел помочь ей, но все это время им так же владела эгоистичная, тщеславная надежда на новую встречу. Он собирался явиться к ней, как великодушный ангел–хранитель – избалованный успехом, знаменитый, как никогда далекий от жалкого, снедаемого безнадежной страстью и бессильной яростью униженного отщепенца, каким она его запомнила. После всего, что с ней случилось, роли их переменились – она не могла не отнестись к его появлению с благодарностью, должна была считать его своим спасителем. И вот как господь покарал его за самонадеянность! Мысли эти понеслись в сознании Эрика, как смерч, и к почти физической боли, которую он уже испытывал, прибавилось чувство вины, тем более глубокое, что вину эту он никогда и ничем уже не сможет искупить. Отец Ксавье смотрел на своего посетителя со смесью сочувствия и ужаса. Всю жизнь он принимал исповеди, отпускал грехи, облегчал страдания умирающих и мучимых совестью прихожан; но за многие годы служения он никогда не видел ничего подобного. На теле этого человека не было физических ран, но его будто свело судорогой невыносимой боли. Он скорчился у самой стены, стоя на коленях и схватившись одной рукой за спинку кровати, и а другой конвульсивно царапая покрывало. Из горла его вырывались короткие, хриплые стоны, в которых не было ничего человеческого. Он склонил голову и время от времени делал какое–то странное движение плечами и шеей. Отец Ксавье видел такое движение в юности, во время учебы в Испании, на корриде – так раненый бык, ослепленный болью, старается стряхнуть со своей спины пронзившие ее бандерильи. Священник ничем не мог ему помочь. Через некоторое время буря стихла – Эрик замер на кровати, будто оцепенев. Затем он выпрямился, двигаясь словно во сне, поправил свою одежду, пригладил волосы. Когда он поднял к священнику лицо, все так же наполовину скрытое маской, отец Ксавье с удивлением отметил, что на нем нет никаких следов слез – ни покрасневших глаз, ни влаги на щеках. Даже в пароксизме горя Эрик не проронил ни единой слезы. Когда он заговорил, голос его звучал словно издалека: -       Святой отец, я прошу у вас прощения за эту безобразную сцену. Новость, которую вы мне сообщили, полностью лишила меня контроля над собой. -       Не стоит извиняться. Я священник – мой долг быть с вами в эту мучительную минуту. Скорее я должен попросить у вас прощения за то, что нанес вам столь тяжкий удар так неожиданно. Эрик покачал головой: -       Вы не могли знать. Ничто на свете не могло подготовить меня к этой потере – как ничто и никогда не сможет смягчить ее горечь. Однако теперь я хочу – я должен узнать все. Как это произошло? Священник печально пожал плечами: -       Боюсь, что это очень простая – и тем более грустная – история. Очевидно, вы многое знаете о мадмуазель Даэ, и вам известно о ее злосчастной связи с виконтом Раулем де Шаньи. Молодой человек привез ее сюда – здесь неподалеку находится их семейное поместье – воспользовался ее невинностью, а затем оставил ожидающей ребенка. Бедняжка была глубоко потрясена – виконт заставил ее поверить, что его намерения в отношении нее серьезны. Девочка родилась здесь, и здесь же, на попечении крестьянской семьи Прентен, Кристина ее и оставила. Сама она вернулась в Париж. Храбрая молодая женщина никогда более не сходила с пути добродетели и средства на содержание дочери добывала лишь честным трудом. В отличие от многих молодых матерей в подобном положении, она не оставляла дитя вниманием и заботой – Кристина приезжала в Сен–Лорен–Сюр–Мер так часто, как могла, и старалась воспитать дочь достойно. К чести своей паствы я должен сказать, что, несмотря на сомнительное положение мадмуазель Даэ, все они относились к ней, как истинные христиане – она ни в ком не встретила осуждения, но лишь понимание, помощь и сострадание. Однако все было бесполезно: после предательства виконта в душе мадмуазель Даэ что–то надломилось, и даже ради ребенка она не могла вернуть себе волю к жизни. В каждый приезд ее я замечал, что здоровье ее становится все хуже – у нее развился туберкулез. Год назад стало ясно, что мы уже ничем не можем помочь ей. Она вернулась из Парижа совершенно разбитая и угасла буквально за несколько дней. Как я уже говорил вам, она скончалась у меня на руках, полностью примирившись с Господом и трогательно попрощавшись со своей малюткой. Эрик выслушал этот рассказ, не перебивая. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным – священник с тревогой подумал, что спокойствие его гостя кажется каким–то болезненным. Затем, подняв на отца Ксавье затуманенный взгляд, он спросил: -       Где девочка теперь? Кто о ней заботится? На лице священника отразились смущение и растерянность: -       Положение девочки теперь достаточно неопределенное. Умирая, мадмуазель Даэ оставила некоторые средства на ее содержание – вероятно, она скопила эту скромную сумму, поняв, что конец ее близок, и отказывая себе в последнем. Недавно средства иссякли, и семейство Прентен не могло больше держать ее у себя. Я чувствую ответственность за малышку и потому взял ее в свой дом. Однако я и сам стеснен в средствах – приход у меня небогатый. Еще пара месяцев, и я с тяжелым сердцем вынужден буду отправить ее в сиротский приют. Во время этой тирады Эрик, наконец, поднялся с кровати, подошел к окну и стоял там, глядя в сад. Услышав последние слова священника, он резко обернулся, и в голосе его зазвучал металл: -       А виконт? Неужели он не проявляет интереса к судьбе своей дочери? Отец Ксавье отрицательно покачал головой: -       Увы – виконт не появлялся в нашей деревне с тех пор, как оставил мадмуазель Даэ. Я даже не уверен, что ему известно о существовании малышки. Он, конечно, знал, что Кристина ожидает ребенка, но никогда не интересовался его судьбой. Мадмуазель Даэ ничего ему не сообщала – чувства ее были слишком оскорблены. Я говорил ей, что отец девочки, возможно, захочет принять в ней участие. Однако в ответ на это Кристина сказала – признаюсь, это показалось мне странным: “Нет, это невозможно. На этом свете у моей девочки нет отца”. Полагаю, она имела в виду, что виконт для нее все равно что мертв. И вот теперь, боюсь, до сиротки этой никому нет дела. Эрик снова отвернулся к окну. Он напряженно о чем–то думал. Затем спросил: -       Эта девочка – сколько ей теперь? Пять лет? -       Почти шесть. -       Что она из себя представляет? Какой у нее нрав? Лицо отца Ксавье невольно осветилось улыбкой: -       О, она очаровательная малышка. Веселая, умная, развитая не по годам – она уже умеет читать. Смерть матери, хотя и стала для нее большим горем, не сумела искоренить в ней радость жизни. Иметь ее в доме – большое счастье: она целыми днями поет, как птичка. Де Сеном склонил голову, словно погрузившись в далекие воспоминания: -       Ее мать была такой же. Я знал мадмуазель Даэ, когда она была ребенком. Я впервые увидел ее, когда ей как раз исполнилось шесть, и она потеряла отца. Она тоже все время пела. Пела, как маленький ангел. Я пытался, как мог, заменить ей отца. Потом, когда она подросла, я некоторое время питал надежды еще более дерзкие. Конец им положила встреча мадмуазель Даэ с виконтом де Шаньи – как и все окружающие, я был убежден, что именно с ним она сможет обрести счастье. Как жестоко я ошибался! -       Но почему же, если вас с мадмуазель Даэ связывали столь доверительные отношения, она не сочла возможным обратиться за помощью к вам? -       Боюсь, что после нашего… расставания я сгоряча предпринял шаги, уверившие мадмуазель Даэ в моей смерти. Я полагал, что ей так будет лучше и спокойнее. Я ушел в тень, не желая быть помехой ее благополучию – но вышло лишь, что я не смог препятствовать ее гибели. -       Вы не должны винить себя. Как я понял из рассказов мадмуазель Даэ – весьма скупых и кратких, – ничто в ее отношениях с виконтом не предвещало ужасной развязки. Не могли предвидеть ее и вы. Верно, не мог. Эрика снова и снова повторял себе: в тот момент, в подземелье, он не мог поступить иначе. Он должен был отпустить ее – она была так напугана его истерикой, его угрозами, его страстью. Она так запуталась между ним и Раулем. Когда она поцеловала его, в глазах ее была смесь растерянности и жалости, которую Эрик не мог вынести. Поймать ее на слове, оставить при себе было бы низостью. Он мог пожертвовать чем угодно, лишь бы она утешилась, лишь бы снова улыбнулась. Но, когда он велел им с Раулем уйти, в глазах ее не было улыбки – лишь облегчение от того, что Эрик принял решение за нее. Тогда ему казалось, что сердце его разобьется. Но оно разбилось позже – когда она вернулась, чтобы вернуть ему кольцо. На секунду ему показалось, что невозможное стало возможным – что она вернулась насовсем. Но она лишь вложила проклятую безделушку ему в ладонь – и снова исчезла в темноте. Глядя тогда ей в глаза, он хотел было снова остановить ее, сказать, что она совершает ошибку, что она не знает себя – союз с Раулем не принесет ей счастья, и не только его, Эрика, но и ее ждет впереди боль и горечь напрасных сожалений. Но Эрик смолчал: ему показалось тогда, что его “предчувствие” продиктовано эгоизмом, что он верит в то, во что ему хочется верить. Теперь он знал: то было мгновенное, интуитивное прозрение истины. Но, даже терзая себя запоздалыми упреками, Эрик понимал: все, что он мог тогда сказать, было бы бесполезно. Он все равно не удержал бы ее. Он покачал головой: -       Я не мог предвидеть ее судьбу, но я должен был попытаться удержать ее. Но я был ослеплен своим великодушием – хотел совершить на ее глазах красивую жертву. Вероятно, я надеялся, что она оценит это и вернется ко мне. Я ошибался. Но за ошибку мою заплатила вместо меня она… Вы сказали, что до бедной сиротки никому нет дела. Но это не так: я хотел бы позаботиться о ней. Вы позволите мне поговорить с девочкой? Отец Ксавье улыбнулся: -       Почему бы и нет? Полагаю, она и сейчас вертится в коридоре, либо в саду под окнами этой комнаты. Ваше прибытие – а нам с вашим слугой пришлось принести вас из церкви на руках – произвело тут некоторый фурор. Она наверняка сгорает от любопытства – дети есть дети. Как мне объяснить ей, кто вы? -       Скажите правду: назовите мое имя, скажите, что я был когда–то другом ее матери и хотел бы стать ее другом. Священник кивнул и вышел из комнаты. Эрик собрал волю в кулак: сейчас он увидит ее – дитя любви, связавшей Кристину и Рауля. На кого она похожа? Есть ли в ней ненавистные ему – теперь–то уж в особенности – черты виконта? Не глупо ли с его стороны было просить о встрече с ребенком – может быть, нужно было просто оставить священнику денег на ее содержание? Так было бы проще. Да, он ошибся, так и надо было поступить. Может быть, еще не поздно – он сделал шаг к двери, намереваясь найти отца Ксавье и остановить его. Но в этот момент дверь распахнулась, и на пороге появилась экономка священника – и вместе с ней маленькая девочка. Круглое личико ее разрумянилось – наверное, она бегала и играла, когда ее вызывали для беседы. Темные кудряшки выбились из–под скромного льняного чепчика. Из–под тонких черных бровей на Эрика смотрели два больших круглых серых глаза. Сначала выражение у них было испуганное, и он подумал, что для ребенка представляет собою странное зрелище: в маске и с растерянным, смятенным лицом. А потом сердце перевернулось в груди Эрика: девочка неожиданно широко ему улыбнулась.      Сам не зная, что делает, он шагнул вперед и произнес: -       Кристина… Девочка отрицательно покачала головой и постаралась разъяснить взрослому его ошибку: -       Так звали мою маму. Меня, мсье, зовут Анжелика. Это значит “ангельская” – так мама говорила. Она говорила, что я ангел, когда хорошо себя веду. А еще мама говорила, что если я буду хорошей девочкой и буду прилежно учить буквы и ноты, то ко мне придет ангел музыки. – Тут девочка на секунду стала серьезной. – Я думаю, она назвала меня Анжеликой для того, чтобы ангелу было проще меня найти. Отец Ксавье сказал, что вы знаменитый композитор из Парижа. Но это ведь не то же самое, что ангел музыки, верно? Эрик молчал – впервые в жизни ему показалось, что он лишился голоса. Экономка пыталась приструнить девочку – “Что ты болтаешь, ты надоешь мсье своими глупыми вопросами”. Но малышка осмелела не на шутку: она прямиком направилась к высокому незнакомцу, который словно застыл посреди комнаты, и потянула его за рукав. Секунду спустя горячая маленькая ладонь утонула в его большой руке, и девочка сказала, доверительно глядя на него снизу вверх: -       Вы знали мою маму? Наверное, вы знаете и все–все ее истории и песенки. Здесь их никто не знает и, когда я что–то забываю, мне некому напомнить. Вы сможете мне помочь, мсье? Слегка пожав детскую ручку, Эрик овладел собой и даже сумел выдавить из себя улыбку: -       О да, Анжелика, я знаю все истории и песенки твоей мамы. Но мы не виделись с ней очень давно, и тебе придется мне помочь – мы будем вспоминать вместе. Знаменитый композитор из Парижа – это и впрямь не совсем то, что ангел музыки. Но, если ты и правда хочешь, чтобы он пришел, мы с тобой вместе что–нибудь придумаем. Девочка облегченно вздохнула и потянула его к креслу. Он последовал за ней, как лунатик, покорно сел и дал ей, под взволнованное кудахтанье экономки, устроиться у себя на коленях. Малышка болтала о всяких мелочах своего незамысловатого существования так непринужденно, будто знала Эрика всю жизнь. И, слушая веселый детский голос и отвечая на немудреные вопросы, Эрик постепенно, секунда за секундой осознавал: небо, которое, казалось, отвернулось от него, на самом деле приготовило ему бесценный подарок. Он не знал, почему Кристина решила дать дочери Рауля имя ангела, и зачем она рассказала этому ребенку их, ее и Эрика, общую сказку об этом ангеле. Но одно он знал точно: сердце его, которое он еще час назад полагал разбитым вдребезги, все еще билось, и у него была отныне новая владелица – маленькая, смешливая, с черными кудрями и с чернильными пятнами на пальцах.     Глава 8.   Отец Ксавье стоял у окна своего скромного дома, смотрел в сад и в который раз поражался милосердию и мудрости Господа. Еще вчера в мире жили две души, очень разные, но одинаково обездоленные: маленькая сиротка и мужчина, которого смерть возлюбленной погрузила в бездну отчаяния. Господь послал им испытания, с которыми они не могли справиться в одиночку – девочка была слишком мала, а мужчина слишком ожесточен. Души эти стояли на краю гибели – помочь им было за пределами человеческих сил. И мудрый Господь сам позаботился о них – он свел их вместе, соединил и подарил им мгновенную, глубокую близость. Кто мог подумать, глядя вчера на раздавленного горем де Сенома, что этот человек еще когда–нибудь улыбнется? И вот он в саду, сидит на корточках возле осенней клумбы, разглядывая какую–то ерунду, которую показывает ему шаловливая девчушка – и смеется! Эти двое мгновенно нашли общий язык – казалось, они знают друг друга целую вечность. Эрик явился в Сен–Лорен–Сюр–Мер как раз вовремя – чтобы спасти девочку, и спастись вместе с ней. Утром у священника с де Сеномом состоялся еще один серьезный разговор. Эрик пытался объяснить отцу Ксавье свое внезапное и ему самому еще не совсем понятное желание забрать Анжелику с собой в Париж. Он сознавал, что ему будет нелегко: ничто в его предыдущей жизни не могло подготовить его к заботам о ребенке, да что там – просто к нормальному сосуществованию в одном доме с другим человеком. Он понимал, как сильно ему придется измениться, с какими трудностями столкнуться, и ожидал, что священник станет его отговаривать. В конце концов, не жестоко ли было вырывать девочку из привычного окружения, увозить в неизвестность из мест, где она прожила всю жизнь? Но, оправдывался Эрик, он нуждается в этой девочке; он готов пойти на что угодно, лишь бы она была с ним. Он постарается сделать ее новую жизнь солнечной и счастливой. Он знает, что Анжелика – дитя другого человека. Но ему это безразлично: девочка – луч света, который озарил мрачную темницу его разума. Он будет заботиться о ней, как о родной дочери – он уже считает ее своей дочерью. К изумлению Эрика, отец Ксавье выслушал его сбивчивые речи с улыбкой и дал свое благословение. Священник нисколько не сомневался в чувствах де Сенома – они были очевидны. Человек он был достойный и уважаемый – ясно было, что он сможет позаботиться о девочке. Но главное – Эрик понравился Анжелике; не просто понравился – она уцепилась за него, как репей. Вечером, укладываясь спать, она без умолку трещала о своем новом друге. Утром первым делом помчалась в комнату, которую отец Ксавье отвел гостю, и потащила его, едва проснувшегося, смотреть птенцов в гнезде, которое обнаружила в саду накануне, а потом целый час мучила его в гостиной, исполняя на расстроенном фортепьяно весь свой репертуар детских песенок (не стоит и говорить, что Эрик находил все это очаровательным). Ясно было, что девочка поедет с Эриком, куда угодно, а в конце концов именно ее мнение по–настоящему имело значение. К полудню все было решено: Эрик и отец Ксавье обсудили все формальности, экономка принялась за сбор вещей Анжелики. Девочка, в сопровождении отца Ксавье, отправилась прощаться со своими маленькими друзьями – деревенскими детьми. Каждому она с важным видом сообщала, что едет в Париж, где будет учиться музыке. У Эрика перед отъездом было еще одно дело – и для того, чтобы исполнить его, он нуждался в одиночестве. Кладбище за церковью было небольшим и довольно запущенным; серые и потемневшие от времени могильные плиты едва виднелись среди высокой травы. У дальней стены во множестве росли кусты осенних роз: как раз теперь была пора их цветения. Эрик направился прямо туда – и не ошибся: в тени белоснежных и чайных цветков он нашел скромное надгробие с именем, датами жизни и сухой фразой “Пусть покоится в мире”. Он долго стоял там, опустив голову. Среди множества мыслей, которые заполнили его сознание, одна была особенно четкой и горькой. Ей было всего двадцать два года – слишком рано, чтобы попрощаться с этим миром. В этом возрасте иные девушки еще только стоят на пороге жизни – танцуют на балах, беседуют о нарядах и безделушках, принимают любовь жениха или молодого мужа. В жизни Кристины не было этих простых радостей – только потери, страдания и страхи. Всю свою короткую жизнь она была несчастна. Эрик никогда раньше не задумывался об этом; ему всегда казалось, что несчастье было лишь его постоянным спутником. Но он был готов к нему: в сущности, никогда не ждал ничего другого. Кристина же хотела быть счастливой – ее жажда жизни, ее потребность и стремление к счастью и наполняли такой силой и очарованием ее голос. Голос, который умолк теперь навеки и который Эрик никогда больше не услышит – ни в темноте оперной ложи, ни под гулкими сводами подземелья. Никогда, нигде. Этот голос больше не заплачет, не посмеется, не позовет его. Больше всего на свете Эрик хотел снова услышать ее – знать, что этого не будет, было невыносимо. Эрик опустился на колени перед могильным камнем. Там, внизу, под ковром зеленого дерна она ждала его. В этот миг ему показалось, что умереть очень легко: нужно просто закрыть глаза и ждать. Это будет недолго. Стоит ему лишь впустить в свое сердце волну отчаяния, которая захлестнула его вчера, и оно остановится – вот так просто. Он знал, что вчерашнее горе было лишь первой ласточкой, что чем больше он будет думать о ней – и о том, что он ее потерял – тем сильнее будет страдать. Забыв обо всем на свете, не обращая внимания на сияющий осенний день, не думая о том, что кто–то может увидеть его, Эрик снял свою маску. Уродство было проклятьем, отравившим всю его жизнь и погубившим Кристину: не будь Эрик уродлив, он не был бы несчастен, не будь он несчастен, он не оттолкнул бы ее вспышками безумной ярости, а не оттолкни он ее, они любили бы друг друга безмятежно, и она была бы теперь жива. Иногда собственное лицо казалось Эрику клеткой, нелепой, чужеродной темницей, в которую была заключена его душа. Но глубоко в сердце своем он знал, что именно эта, правая половина его лица – настоящая. Думая о своем лице, он никогда не представлял себе ту половину, что была в порядке, ту, что женщины называли красивой. Кристина с нежностью и доверием касалась его здоровой щеки; но его истинной природой были эти чудовищные шрамы. Они были его душой. Это и был он – Эрик. Он прижался изуродованной половиной лица к мягкой зеленой траве на могиле возлюбленной. Может быть, так – слушая сердцем, обнажив и прижав к сырой земле свою душу, – может быть так он сможет услышать ее еще раз. Конечно, ответом ему была тишина – и так будет теперь всегда. Он плакал, не замечая собственных слез. Эрик не знал, сколько времени провел, простершись на земле. Из оцепенения его вывели звуки, до странности соответствующие его мыслям: за стеной кладбища тонкий детский голосок старательно выводил песенку об ангеле музыки, который все время поет в сознании спящего ребенка. Кристина. Анжелика. Они так похожи – не внешне даже, хотя и тут сходство было поразительным. Нет, казалось душа матери вселилась в девочку – глядя на нее, он будто снова видел малышку, о которой всегда хотел заботиться и которую так преступно подвел. Второй раз он не совершит ошибки. Он не оставит ее в час нужды. Умереть ему теперь было бы счастьем, но счастьем эгоистичным, а Эрик ничего больше не будет делать ради себя. Если он нужен девочке, он будет жить – ради нее. Эрик медленно поднялся с земли, вытер ладонью мокрое от слез лицо и надел свою маску. Секунду он стоял над могилой, глядя на кольцо на своей правой руке. То самое, что он вручил когда–то Кристине. То самое, что она вернула ему в тот час, когда он видел ее в последний раз. Кольцо Кристины всегда было слишком мало для него – надевалось только на мизинец, и то потому, что пальцы у него были тонкими и музыкальными. Но Эрик не мог не носить его – ощущая прикосновение металла к своей коже, он чувствовал иллюзорную связь с Кристиной. Он пришел на кладбище с намерением снова вручить его ей – оставить под надгробьем. Но теперь он знал, что найдет кольцу иное применение. Поколебавшись еще мгновение, он сорвал с куста одну–единственную розу. Бледная, пышная, печальная, она источала аромат несбывшихся надежд и напрасных сожалений. Снова опустившись на колени, он бережно положил цветок на траву, все еще мокрую от его слез. А затем встал и решительно зашагал прочь – навстречу детскому голосу и своей новой жизни.       Глава 9.   На верхний этаж детям входить было строжайше запрещено.      Весь огромный дом на границе Булонского леса, весь цветущий сад, скрытый за высокой каменной стеной – все было в распоряжении Анжелики и ее подружек, соседских дочек и еще пары девчонок из балетной школы при Опере, с которыми ее познакомила мадмуазель Жири – вернее, баронесса Кастелло-Барбезак, но это было так трудно произнести. По всему дому можно было бегать и играть. Можно было часами торчать на кухне, ожидая, и получая, от кухарки сладости. Можно было сидеть у окна в библиотеке, готовясь к урокам  с приходящим учителем, или просто читая разные интересные книжки. Можно было скакать по гостиной, воображая, что у вас бал, и греметь клавишами рояля, устраивая импровизированные оперные спектакли. И, конечно, можно было просто сидеть в своей спальне, глядя в сад, слушая приглушенные звуки музыки с верхнего этажа – и размышлять, почему тебе нельзя туда подниматься.      Эрик – мсье Эрик, маэстро, как его не зови – был ее самым лучшим другом. Он мог утешить ее в любой беде, хотя бед у нее было не так уж много. Мог рассказать чудесную сказку. Он волшебно играл на рояле и на скрипке, он терпеливо занимался с ней музыкой и никогда не сердился на нее, что бы они ни сделала, как бы не ошиблась. Его сильные руки могли подхватить ее подбросить в воздух, хотя в свои солидные девять с половиной лет она была уже совсем большой и, наверное, довольно тяжелой. Он смешил ее, он гладил ее черные кудрявые волосы, его серые глаза смотрели на нее с бесконечной любовью – и с такой же глубокой печалью. Но, когда он смотрел на нее, его красивое лицо в красивой белой маске словно освещалось изнутри – она знала, что много–много значит для своего друга и защитника. Он брал ее с собой в Оперу, сажал к бархатному барьеру ложи – и, поднеся палец к губам, жестом приказывал замолчать и слушать. О, как много значили для Анжелики эти еженедельные визиты! Она впитывала музыку, как губка воду, а Эрик, в интервалах, объяснял ей что–то про композиторов, рассказывал об истории создания опер, и смотрел на нее с глубокой задумчивостью и странным выражением на лице, скрытом черным домино. Он всегда приходил в Оперу, в их закрытую ложу №5, в черном домино. Он объяснял, что оно смущает людей меньше, чем его обычная белая полумаска. Анжелика не знала, почему он носит маску, и никогда не спрашивала его об этом. Маска была частью Эрика, и она любила ее так же, как и всего его. Однажды она упросила Жерома, немого слугу, который казался таким страшным, но был на самом деле таким добрым, достать и ей маленькое черной домино. Когда они с Эриком очередной раз пошли в Оперу, она взяла маску собой и сделала ему сюрприз: надела ее, чтобы быть совсем такой же, как Эрик. Она думала, что он рассмеется – ей смотреть на зал сквозь прорези маски показалось очень весело. Но он вдруг стал ужасно, ужасно печальным и сказал, чтобы она не скрывала от мира свое прелестное личико. И тогда Анжелика внимательно осмотрела зал – каждого мужчину в нем – и высказала свое мнение. Она сказала, что Эрик – самый красивый мужчина в Опере, и у него самое лучшее лицо, и она гордится, что он ее кавалер, и либо оба они будут сидеть в масках, либо пусть он свою тоже снимет. И тогда он склонил голову, и она увидела на его глазах слезы. Они оба остались в масках – это стало их любимой игрой. Эрик был не просто другом Анжелики – он был всем ее миром. Она давно уже уверила себя в том, что таинственный композитор из Парижа и правда был Ангелом Музыки, которого обещала ей мать. Как она и говорила, Ангел нашел ее, взял к себе, согрел и утешил. Хорошо, что так получилось – мама говорила об Ангеле грустно, со слезами на глазах, как о чем–то сказочном и невозможном. Мама часто вела себя странно – смотрела в одну точку, как будто далеко–далеко, и говорила о чем–то – не с Анжеликой, но с кем–то другим, кого никогда нет и не будет. Хотя все эти “нет и не будет” – дело относительное. Вот оказалось же, что Ангел Музыки очень даже есть. Хотя Анжелика никогда не решилась бы вслух назвать Эрика своим ангелом. Это он называл ее “мой Ангел”. Но он не разрешал ей подниматься наверх, в его комнаты.      Девочка не то чтобы сгорала от любопытства, как непослушная жена Синей Бороды. В конце концов, какое ей было дело до того, что он прячет в своих комнатах? Нет – как ни странно это было в столь юном существе, Анжелику влекло на верхний этаж беспокойство о своем старшем друге. Забота о нем. Тревога за него. Потому что она чувствовала – она знала – что он несчастлив. Она доставляла ему радость. Но ни она, никто другой в мире не мог сделать его полностью счастливым. Он сидел там, наверху, сочиняя свою музыку – его оперы имели такой же успех, как и раньше. Но Анжелика не всегда слышала только мелодичные, эффектные арии и ансамбли, которые он писал на заказ. Она слышала так же тягучие, мрачные аккорды, которые издавал его стонущий орган. Они были почти бессвязными, и девочка чувствовала: он силится что–то сказать этими музыкальными стенаниями – и не может. Это что–то было очень страшным, очень печальным, оно делало его очень–очень одиноким. И ей хотелось наверх, чтобы помочь ему разобраться с этим чем–то, как он помогал ей со сложной гаммой или геометрической задачей. Но ей нельзя было наверх, и она не решалась ни нарушить запрет, ни спросить, зачем он установлен. Потому что, как ни любила она Эрика, были вещи, которые она не решалась спросить. Да, он рассказывал ей о матери, но всегда сам – и так, будто слова его просились наружу и он не мог больше сдержать их. Если же Анжелика сама спрашивала его, он становился так печален, что она боялась спрашивать, чтобы не огорчать его.      И было еще кое–что, о чем Анжелика никогда не говорила с Эриком. Она не спрашивала его о своем отце. Она знала, что имя этого отца ему известно, но и он молчал. Анжелика была рада – сама не зная почему, она боялась этого неизвестного отца. Боялась, что он вдруг явится и заберет ее от Эрика. Она не хотела, чтобы у нее был отец. Ей не нужен отец. У нее есть отец – Эрик, ее Ангел, ее друг.      Но, кроме походов наверх и запретных вопросов, было еще кое–что, на что у Анжелики не хватало духу. Она не решалась сделать то, чего очень, очень давно хотела. Она не осмеливалась назвать Эрика отцом.     Глава 10.        Она стоит перед ним в свадебном платье с мокрым подолом. Волосы ее растрепаны, лицо бледно, но глаза сияют. Она подходит все ближе, пока не может рукой дотронуться до его лица. Он готов к удару судьбы, он уже протянул руку, чтобы взять кольцо, которое она пришла отдать ему. Но она не собирается отдавать ему кольцо – ее нежная ладонь просто хотела стереть слезы с его щек. Она не собиралась возвращать кольцо – она вернулась к нему.      Он стоит с ней на сцене. Они поют вместе, они – единое целое. Он раскрыл перед ней свое сердце, хотя и знает совершенно точно, что она собирается предать его. Он знает это – потому что слышал, как она обещала это виконту, и потому что все равно ничего другого не ждет. Он готов к катастрофе, он все предусмотрел, и катастрофа эта произойдет прямо сейчас. Прямо сейчас, не дав ему даже закончить любовное признание, она поднимет руку и снимет с него маску, обнажив перед людьми не просто его уродство – его душу. Оставит его голым на потеху всем. Она не даст закончить его оперу, не даст ему вкусить триумфа – а он чувствует, что его появление на сцене изменило вечер, взволновало публику, превратив почти провал его странной оперы в сенсационный успех. И в глазах ее будет – что? Сожаление? Немое “прости меня, но так будет лучше”? “Бедняга, ты совсем помешался – о какой любви ты бредишь”? Она и правда поднимает руку к его лицу. Но его маска остается нетронутой. Она просто берет его лицо в ладони и накрывает рот поцелуем. Он играет на органе в своем подземном царстве. Он счастлив, как никогда в жизни – она здесь, она провела ночь в его постели, она заснула и проснулась с улыбкой, очарованная его музыкой. Она подходит к нему, нежно проводит ладонью по его маске – и отводит руку, оставив маску на месте. Он корчится на полу в агонии гнева и стыда. Он потерял ее – его дикая вспышка, его яростные слова, его вопли ее напугали. Она сняла его маску, увидела ужас его лица, и он отбросил ее на пол, облил бранью. Теперь ему остается только рыдать – и надеяться, что она из милосердия отдаст ему его маску обратно. Он разрушил всякую надежду на близость с ней. Он едва решается протянуть к ней руку. Но она не отдает ему маску. Вместо этого она отводит руку, которой он тщетно пытается закрыться от ее взгляда, и смотрит. Долго–долго. В ее глазах нет ни страха, ни отвращения, ни жалости. Она просто смотрит ему в лицо, как будто это самое обычное дело. И он понимает, что произошло чудо – каким–то образом, он никогда не узнает как, она приняла его. Полюбила. И, словно отвечая на незаданный, немой вопрос, она прижимает его голову к своей груди и дает ему плакать в тишине – плакать от счастья. Она сидит в саду, под сенью цветущих роз, и тихонько напевает что–то, занятая рукодельем. У ног ее примостилась прелестная маленькая девочка с черными кудрями. Картина эта дышит такой гармонией, таким невыразимым покоем… Кристина бледна; ее чудесные кудрявые волосы довольно коротко подстрижены. Очевидно, она болела. Но это не имеет значения – она все равно так красива, так нежна, что сердце его сжимается от болезненного восторга. Она поднимает глаза и улыбается ему. Она ждала его, и он пришел вовремя. Он успел. Каждую ночь, стоило Эрику закрыть глаза, он видел эти сны: сюжеты их были разными, а смысл и значение – одним и тем же. Раз за разом, ночь за ночью он переживал те моменты в своих отношениях с Кристиной, когда, поведи она себя иначе, их жизнь была бы другой, и трагедия не накрыла бы их своим темным крылом. В безжалостном свете дня Эрик думал о других моментах – тех, когда повел себя глупо и безрассудно он сам. Днем он думал о десятках ошибок, которые совершил, о резкостях и грубостях, и чересчур откровенных проявлениях страсти, о требовательности, об истериках, о лжи, о вспышках ярости, о неспособности ее выслушать, о стремлении принимать решения за нее – обо всех грехах, в которых он был повинен и которые в конце концов ее от него оттолкнули. Он знал все свои вины – он минута за минутой мог пересказать историю своей любви к Кристине и, как прилежный ученик, перечислить все без исключения моменты, где ему следовало повести себя по–другому. Но это было днем – в царстве рассудка. Ночью сознанием Эрика правило его сердце, и оно раз за разом рисовало ему все более горькие картины ускользнувшего счастья. Сердце говорило ему – и в глубине души он знал, что сердце право: “Если бы она любила тебя, она простила бы – сколько бы раз ты не ошибся. Она ни разу не сделала шага тебе навстречу. Пойми, наконец, и смирись – она просто тебя не любила”. Боже, прости его – в минуты отчаяния он даже смерть ставил ей в вину: зачем она не дождалась его? Зачем, в последний момент и в последний раз, снова ушла – снова покинула его? Напрасные сожаления ночью, безжалостные упреки самому себе днем – Эрик бросался из одной крайности в другую; душа его никогда не знала передышки. Общение с Анжеликой было его единственной связью с реальностью – соломинкой, схватившись за которую его гибнущий мозг раз за разом выплывал из бездны. Эрик привязался к девочке с пугающей его самого силой. Жизнь их нельзя было назвать совершенно безмятежной – не желая смущать ее проявлениями своей любви, Эрик иногда вел себя с девочкой сдержаннее, чем ему бы хотелось. Анжелика тоже иногда смотрела на него с грустью, будто желая сказать что–то – и не решаясь. Возможно, она просто скучала по матери. Но, как бы то ни было, сам звук ее голоса, ее веселый, озорной нрав, ее сверкающие светлые глаза, ее ум, ее нежность, ее юмор, ее искренность наполняли сердце Эрика радостью. Она вся была свет, разгонявший вечный сумрак его жизни. Он относился к ней совсем не так, как к Кристине. Кристиной он хотел управлять, пытался подчинить ее своей воле, сделать инструментом в своих руках – даже заботясь о ней, он демонстрировал свою власть. Неудивительно, что, когда он внезапно попытался передать власть над своей жизнью ей, она растерялась… Он не учил ее принимать взрослые решения. С Анжеликой все было по–другому. Эрик не мог и не пытался управлять ею – ему это и в голову не приходило. Она сама знала, чего хочет, и его могла многому научить. Ну вот, хотя бы, радоваться новому дню. Анжелика – как ни кощунственно это звучало, но признать это следовало – была совсем не похожа на мать. Это радовало Эрика – духовное сходство с Кристиной, такой одинокой, печальной и внушаемой, не могло принести девочке счастья. Но это же доставляло ему острую боль. Ибо каждый раз, когда он думал о том, чем Анжелика отличается от Кристины, он делал очевидный вывод и признавал ее сходство с Раулем. Не внешнее – нет, в лице и манере держаться у Анжелики не было ничего общего с виконтом. Но внутреннее родство их казалось Эрику очевидным. Конечно, в ней не было ни равнодушия, ни эгоизма; зато она была такой же беспечной, уверенной в себе – и счастливой. Сходство это не вызывало у Эрика раздражения. Девочка унаследовала от отца лучшее, что в нем было – легкий характер. Но это сходство пугало Эрика – и причиняло ему боль. Больше всего на свете Эрик боялся, что Рауль каким–то образом прознает о существовании Анжелики и явится, чтобы отнять у Эрика и ее.     Глава 11.   Пойманный в привычный замкнутый круг тяжелых мыслей, Эрик беспокойно ходил по своей спальне на третьем этаже особняка в районе Булонского леса. Стояла глубокая ночь, за окном шумел дождь – в этом году сентябрь выдался холодным, не то, что четыре года назад, когда Эрик забирал Анжелику из Нормандии. Шелест водяных капель на поредевшей листве сада и жестяной кровле дома казался ему звуком необычайно и неожиданно уютным. Сон не шел – впрочем, ему редко хорошо спалось по ночам, и он привык. Бродить из угла в угол по крытому персидским ковром паркету, сидеть у почти погасшего камина, поправлять оплывшие свечи, брать книги с полки – только для того, чтобы уронить их на ковер возле кресла, – садиться к органу и бессмысленно смотреть в партитуру (его личную, особую партитуру, ту, что он писал не на заказ и к которой он со дня, когда узнал о смерти Кристины, не смог добавить ни одной ноты) – все было лучше, чем закрыть глаза и снова видеть ее лицо. Залитое слезами, исполненное нежности, обращенное к нему с любовью. Лицо, которого никогда не было. Лицо, которое он видел только в мечтах.      Это было просто смешно – взрослый, разумный человек не мог год за годом, месяц за месяцем и день за днем изводить себя бессонницей, в который раз передумывая одни и те же неутешительные мысли! Он не мог изменить прошлое – он знал это слишком хорошо. Хуже того: окажись он снова там, в своем прошлом – он все равно ничего не смог бы изменить. Не было в его прошлом ничего, подвластного его желаниям! Сколько же можно предаваться дурацким мыслям – “если бы, если бы, вот тогда…”      Эрик прервал свое хождение по комнате. Он остановился перед туалетным столиком, снял маску, плеснул в таз холодной воды из кувшина: если уж он все равно не может заснуть, надо хотя бы взбодриться. В этой комнате, куда строго запрещен был вход всем в доме, а особенно Анжелике, он мог без опаски открывать свое лицо – никто здесь его не увидит. Ощущение ледяной воды на разгоряченной коже было приятным. Эрик протер руками усталые глаза и на секунду замер над тазом, нагнувшись. Подождал, пока успокоится вода, и взглянул на свое отражение. Давно прошло время, когда мысль о собственном лице заставляла его содрогаться от ужаса; но он хорошо помнил, как увидел себя в зеркале впервые, и что он при этом испытал…      Словно в ответ его мыслям, в тишине ночного дома раздался пронзительный детский крик. Эрик немедленно дернулся к двери – что–то случилось с Анжеликой! Заболела? Испугалась чего–то? Надо идти к ней. Но в следующую секунду он осознал, что почти раздет – он не может пойти к девочке в таком виде, нужно накинуть хотя бы халат. Халат нашелся на кресле, и Эрик как раз повернулся к выходу из спальни, когда дверь распахнулась. Заплаканная Анжелика вбежала в комнату и с криком “Папа!” бросилась к нему на грудь. Эрик стоял, как громом пораженный. Она назвала его отцом – бог знает, почему и зачем, но это заставило его сердце облиться кровью от радости и горечи. Он крепко прижал девочку к себе, стараясь утихомирить и поглаживая дрожащие плечи. Она что–то бормотала про ночной кошмар, про дурной сон, она извинялась за то, что нарушила запрет и вошла к нему. Он шептал слова утешения – он улыбался – он прижался лицом к ее волосам… И замер, скованный ужасом, равного которому не испытывал никогда в жизни. На нем не было маски – боже праведный, стоит ей только поднять голову, и она увидит его лицо, и он навсегда ее потеряет! Ей всего девять, она испугается – даже представить себе невозможно, что она подумает – она бросится от него бегом – господь всемогущий, о чем он только думал, когда снимал чертову маску! Эрик лихорадочно искал глазами проклятый, как никогда необходимый ему кусок отформованной белой кожи, который для Анжелики всегда был неотъемлемой частью его лица. Вот она, его маска – лежит на туалетном столике. Он никак не сможет до нее дотянуться, не потревожив девочку у себя на груди – нечего даже и пытаться. На глаза у него навернулись слезы. Почему судьба так несправедлива? Почему она снова отнимает у него самое дорогое? Анжелика ощутила его напряжение – еще бы, он и сам чувствовал, что натянут как струна. Она перестала всхлипывать и спросила с тревогой: -       Я плохо поступила, что прибежала к тебе? Я знаю, что не должна была – ты строго мне запретил. Но я так испугалась. Я знаю, что это был только сон, но мне вдруг показалось, что все происходит на самом деле… Ты сердишься? Голос Эрика в ответ прозвучал глухо и вымучено – ему было не до гнева на нее, он проклинал себя за беспечность и едва собрался с мыслями, чтобы ответить на ее вопросы и постараться успокоить страхи: -       Конечно нет, Анжелика. Я ничуть не сержусь на тебя. Ты не должна бояться, дитя мое – это и правда был только сон. – Его утешения звучали жалко, но что он мог сказать, когда его собственное сердце едва билось от страха? Что же делать? Что придумать, чтобы она ушла, не взглянув ему в лицо? Но было уже поздно. Почувствовав его неловкость, Анжелика сделала ровно то, чего он больше всего опасался: отодвинулась от Эрика, чтобы получше рассмотреть выражение его лица. Но у него не было никакого выражения – только само лицо, его ужас, проклятье, страшнее любого ночного кошмара, от которого она прибежала к нему прятаться. Все было кончено. Эрик сделал жалкую попытку прикрыть правую половину лица рукой – он уже делал так когда–то в своем подвале, когда Кристина, играя, сняла с него маску. Он знал, что рука его мало что скрывает. Пальцы его дрожали. Он попытался отвернуться. Все было бесполезно. Он зажмурился  – чтобы скрыть слезы и не видеть ее полных ужаса глаз. Сейчас она закричит. Почему она не кричит?! И вдруг он почувствовал ее маленькие пальцы – они ласково сжали руку, которой он тщетно прикрывался, и медленно отвели ее в сторону. Эрик открыл глаза и увидел, что девочка пристально смотрит на него. В ее взгляде не было ни страха, ни отвращения, ни жалости. Она просто смотрела ему в лицо, как будто это самое обычное дело. А потом подняла ручку и погладила его по щеке. Эрик узнал этот взгляд – так смотрела на него Кристина в одном из его безнадежных, несбыточных снов. Но это был не сон – глаза Анжелики наяву смотрели на его уродство с полнейшим, олимпийским спокойствием. И, точно как в своем сне, он понял, что произошло чудо: она приняла его – вероятно потому, что любила. Эрик ничего не мог с собой поделать – слезы хлынули сами собой. Он знал, что его истерика может нарушить хрупкое равновесие в сознании ребенка, что, если он будет продолжать в том же духе, она–таки испугается. Но контролировать себя он не мог: слишком сильный шок пережил, слишком велико было его изумление и счастье, слишком огромна благодарность – небу и самой девочке – за этот спокойный взгляд без жалости и смущения. За ласковый жест, которым она коснулась его уродливой щеки. Анжелика подождала, пока утихнут слезы Эрика. Все это время она сидела, прижавшись к его плечу. Она понимала, что Эрик расстроен, и терпеливо ждала, пока он успокоится, даже не пытаясь понять, в чем дело, что его так выбило из колеи. С ее точки зрения ничего особенного не произошло: она увидела его без маски. Ей самой было все равно – это был Эрик, ее ангел и названный отец, и какая ей разница, какое у него лицо? Но инстинктивно девочка понимала: то, что ей кажется неважным, для Эрика может иметь огромное значение. Он не стал бы носить маску, если бы ему было все равно. Конечно, у него необычное лицо – на первый взгляд кажется, что та, скрытая половина у него вообще чужая. Он похож – Анжелика нахмурилась, пытаясь поймать воспоминание – он похож на двойную театральную маску, соединенные вместе половинки лиц смеющейся Комедии и рыдающей Трагедии. Девочка видела такую в Опере. Это было здорово и так подходило Эрику – ведь он был олицетворением театра и музыки. Но, наверное, жить с таким лицом неудобно. Люди, которые знают его не так хорошо, как Анжелика, могут считать его странным. Поэтому Эрик и носит маску – из любезности, чтобы не смущать людей. И наверное он думал, что Анжелика тоже смутится. Бедный – у него было такое несчастное, испуганное лицо. Он словно ждал, что она развернется и убежит. Он выглядел так грустно, ей захотелось утешить его, дать знать, что все в порядке. И она погладила его по щеке. И тогда Эрик заплакал так отчаянно, что Анжелика даже немного испугалась – она никогда не видела его таким расстроенным, она вообще никогда не видела, чтобы взрослые мужчины плакали. Но инстинкт и тут подсказал ей наилучший способ действий: молчать и ждать, обняв его так крепко, как она только могла, пока гроза не минует. Эрик плакал, зарывшись лицом в ее волосы, и невнятно шептал слова любви и благодарности, он за что–то извинялся, он называл ее “дорогой девочкой”. И постепенно Анжелика тоже немного разволновалась – она вспомнила, где находится, почему тут оказалась, и снова встревожилась, вспомнив страшный сон и задумавшись, не сердится ли Эрик на ее вторжение? Поэтому, прижавшись к нему покрепче, она спросила еще раз, как ни в чем не бывало: -       Ты правда не сердишься, что я ворвалась к тебе? Ты не ждал меня, ты был занят, – она бросила взгляд на раскрытый клавир, стоявший на пюпитре органа, – и я знаю, что мне нельзя сюда входить… Что он мог ей ответить? Возможность его разоблачения – угроза того, что девочка увидит его без маски и ужаснется – была единственной причиной запрета, который он установил против ее визитов в свою комнату. Но, если уж Анжелика решила не замечать произошедшего и вести себя так, будто ничего не случилось, Эрику и подавно не хотелось заострять на этом внимание. Она интуитивно давала ему возможность выйти из неловкой ситуации, не потеряв лицо – или то, что было у него вместо лица. Эрику оставалось только покрепче сжать хрупкие плечи мудрой маленькой женщины и ответить: -       Ты ведь знаешь, мой маленький Ангел, что я никогда не сержусь на тебя по–настоящему. И я полагаю, что у тебя была серьезная причина прибежать сюда. Расскажи мне про свой сон – что тебя так напугало? Анжелика непроизвольно вздрогнула: -       О, я уже говорила, это так глупо… Но мне показалось, что все так реально… Мне снилось, что меня забрали отсюда, из нашего дома, от тебя. Меня посадили в карету, и она стала выезжать с нашего двора. Я кричала, я пыталась высунуться в окно, я звала тебя. Но я почему–то знала, что ты не можешь мне помочь – у меня не было голоса, ты меня не слышал. Я чувствовала себя такой… беспомощной! Девочка снова всхлипнула. Эрик наклонил голову и заглянул ей в глаза. Она смотрела на него сквозь слезы и, даже исполненный сочувствия к ней, он не мог не поразиться собственной дерзости – он рисковал глядеть ей в лицо, не будучи защищен своей маской. Но она все еще не шарахалась от него – наоборот, смотрела с надеждой, ожидая поддержки и утешения. Он сказал: -       Дитя мое… Никто и никогда не сможет забрать тебя; ты моя девочка, я всегда буду заботиться о тебе и защищать тебя. Я всегда услышу твой зов, я всегда найду тебя, где бы ты не очутилась. Чтобы ни случилось, я всегда буду с тобой – придет время, и ты будешь молодой девушкой, и я тебе надоем, и ты захочешь свободы. Но я и тогда буду рядом – поверь мне, ты еще сама будешь пытаться меня прогнать! Он достиг своей цели – Анжелика широко улыбнулась, хотя на глазах ее все еще стояли слезы. Однако видно было, что какая–то мысль ее все еще тревожит – она все еще мучается незаданным вопросом. Наконец она решилась – набрала воздуха в легкие и выпалила: -       Ты говоришь, никто не сможет забрать меня… А что, если меня найдет мой отец? Эрик похолодел: Анжелика озвучила самый глубокий его страх, самый мучительный из его ночных кошмаров. Перед его мысленным взором встал виконт Рауль де Шаньи, который жестом собственника прижимал к себе его девочку, его Анжелику. Она была старше, чем теперь, почти возраста Кристины в тот роковой год – в сознании Эрика мать и дочь часто сливались в один образ девушки, которую он непременно потеряет. Виконт обнимал ее за плечи – так, как обнимал когда–то Кристину – и смотрел на Эрика с нескрываемым презрением, словно говоря: “На что ты надеялся, урод? Она моя – всегда была моей!” От ужаса Эрик на секунду забыл, где он и кто с ним, и довольно резко встряхнул Анжелику за плечи: -       Я этого не допущу. Никогда. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы защитить тебя. Я не отдам тебя ему. У него нет прав на тебя – он бросил твою мать, он ни разу даже не спросил о тебе… Он не отец тебе ни в чем, кроме крови – он не сможет занять мое место. Внезапно Эрик понял, что он говорит – он впервые за все годы жизни с Анжеликой вслух признался в том, что считает себя ее отцом, что жаждет быть ее отцом, что смертельно завидует виконту, который получил от Кристины бесценный дар – эту девочку – и выбросил его, даже не разбираясь. Он, Эрик, готов был сдвинуть небо и землю, чтобы оказаться на его месте, чтобы иметь законное, кровью подтвержденное право быть отцом Анжелики. Он заботится о ней, любит ее, он обеспечивает ее будущее, он ее друг, учитель, она любит его – что еще нужно? Почему капля крови в глазах людей важнее, чем все это? Словно эхо его мыслей, у его плеча прозвучал сонный голос Анжелики – успокоенная его решительным тоном и усталая после пережитого волнения, девочка невольно начала задремывать: -       Я бы хотела, чтобы ты был моим отцом… Ты – мой отец. Мой Ангел и мой отец. Настоящий. На глаза Эрика, в который раз за сегодняшний вечер, навернулись слезы: -       Милая, милая Анжелика. Это невозможно. Я хочу этого больше всего на свете. Но это невозможно. Она практически уже спала – ему оставалось только подхватить ее на руки и отнести на нижний этаж, в ее комнату. Когда–то он почти так же нес в кровать ее мать – воспоминания о той ночи наполнили его душу невыразимой печалью. Тогда ему показалось, что мечта стала явью. Позже он убедился, что чудес не бывает, и горько раскаялся в своих поступках – и в своих мечтах. Идя по коридору с ребенком на руках, он поймал себя на том, что напевает в пол–голоса мелодию колыбельной, которой он когда–то очаровал Кристину – и усыпил ее бдительность – во время ее первого визита в подземелье. Визита, который обещал так много счастья – и обернулся таким отчуждением… Услышав голос Эрика, Анжелика удовлетворенно вздохнула – он был здесь, с ней, она была в безопасности. В то время как ее кудрявая черноволосая головка коснулась подушки, девочка прошептала: -       Почему невозможно? Мама тебя любила. Она говорила с тобой – смотрела вдаль и говорила с тобой, как будто ты был рядом. Она говорила “мой Ангел” – она и меня так называла, но я умела отличать, когда она говорила о тебе. Она говорила “Мой Ангел покинул меня. Но теперь у меня есть другой Ангел”. Это было обо мне – и о тебе. Хотя, конечно, тогда я еще не знала, что это был ты. С этими словами Анжелика погрузилась в сон; губы ее дрогнули в спокойной улыбке. Эрик присел на край ее кровати, чтобы в спокойствии и тишине несколько секунд полюбоваться на спящую девочку. Она была так прелестна в своей белоснежной ночной рубашке, с лентами, выбившимися из непослушных, заплетенных на ночь в косы кудрей. На щеке ее лежал тусклый отблеск ночника; цепочка, на которой она носила крестик, поблескивала в его свете. Крестик этот принадлежал Кристине – Эрик хорошо его помнил. Отец Ксавье говорил, что она отдала его дочери, умирая. Но теперь, приглядевшись, он увидел на цепочке еще кое–что – маленький ключик. Анжелика очень берегла его – Эрик припомнил, что еще малышкой девочка что–то лепетала о том, что ключик этот мамин, и что он открывает важную тайну. Эрик всегда полагал, что речь идет о каких–то документах, связанных с отцом Анжелики – возможно, шкатулке с письмами виконта. Но теперь ему впервые пришло в голову, что в теории этой нет логики. Кристина не хотела, чтобы Рауль был частью жизни своей дочери – она скрывала от него девочку. Зачем же ей было столь торжественно обставлять связанную с ним тайну? Мысли Эрика были в смятении. Он не мог ослышаться: девочка только что сказала, что Кристина часто говорила о нем и с ним, называя его Ангелом. Анжелике казалось, что мать ее любит этого “Ангела”.  Что это было – наивная детская фантазия, придуманная задним числом и лишь для того, чтобы утешиться? Или правда, которая так неожиданно решила обнаружить себя в сонном шепоте ребенка? Анжелика могла фантазировать, воображая его своим Ангелом и полагая, что и мать ее имела в виду именно его. Но сам–то Эрик точно знал, что эта часть воспоминаний девочки – истинная: уж ему–то было хорошо известно, что Кристина могла называть Ангелом только его одного… Кристина называла его Ангелом. Она назвала свою дочь Анжеликой – “ангельской”. Что это было – сентиментальное желание отдать дань своему учителю, человеку, который подарил ей голос? Наверняка это так: сознание Кристины явно было затуманено болезнью и горем, которое причинил ей Рауль, и она невольно обращалась мыслями к лучшим временам – и как же она должна была страдать, чтобы времена истории с Призраком казались ей “лучшими”... Да, это было единственное разумное объяснение – любое другое было бы невозможно. И все же – все же… Вспоминая все, произошедшее между ним и Кристиной, Эрик в первые задумался не о том, что невозможно, а о том, что вероятно. Фантастично, странно, почти необъяснимо – но, в конце концов, вполне вероятно. И в сердце его вспыхнула надежда – вспыхнула так ослепительно, что на секунду ему показалось, будто ночь вокруг стала ярким днем.     Глава 12.   Запах гари смешивался с тяжелым, сырым, отдающим плесенью воздухом. Наверху, в здании театра, бушевало пламя; здесь, на нижних ярусах глубоких подвалов, вступала в свои права влажная, темная, безмолвная бездна. Черная, как его отчаяние. Беспросветная, как темница его сознания. Они стремительно двигались вниз по узким, сумрачным коридорам. В движениях его не было никакой деликатности – куда подевались нежные улыбки и многозначительные взгляды, которыми сопровождалось их первое путешествие! Теперь он был с нею почти груб – каждый раз, как она замедляла шаг у очередного поворота, хваталась рукой за стену, оборачивалась назад – каждый раз он гневно тряс ее за плечи, тянул за собой. Он не мог допустить, чтобы она остановилась – ведь тогда придется остановиться и ему. Остановиться – и задуматься: что, ради всего святого, он творит? На сцене гнев ослепил его: он знал, что она собирается сделать, был готов к этому – собственно, это было частью его безумного плана – и все же до последней секунды не верил, что она сможет предать его так жестоко и унизить так безжалостно. После того, как она сняла с него маску, у него не осталось пути назад. Она не оставила ему выбора – она сама подтолкнула его… Они достигли берега озера – он практически бросил ее в лодку и в полном молчании очень быстро отвез по черной глади воды к своему жилищу. Он выбрался на берег, намереваясь подать ей руку и вытащить из лодки. За все это время она не произнесла ни слова, и он был ошарашен, когда ее спокойный, слегка охрипший после мучительного путешествия голос прозвучал прямо у него за спиной: -       Остановись. Остановись на секунду и посмотри на меня. Эрик резко обернулся, и Кристина неожиданно крепко схватилась за лацканы его куртки. Как и он, она все еще была одета в сценический костюм. По дороге в катакомбы он пришел в беспорядок: юбка была порвана и корсет частично расшнуровался. Отпустив его куртку, она схватила его за обе руки – тонкие пальцы неожиданно сильно сжали предплечья: -       Ты не понимаешь, что сделал со мной? Простой вопрос заставил Эрика сжаться, как от удара – гнев его испарился, уступив место глубокому чувству вины и отчаянию – он опять, в который уж раз, все испортил. Как будто в их отношениях еще было, что портить! Однако он не смог удержаться и не возразить: -       А ты? Боже, что ты со мной сделала? Как ты могла – перед всеми этими людьми? Неужели не было иных способов “остановить меня”?! К его изумлению, Кристина приблизила свое лицо вплотную к нему. Волосы ее растрепались по плечам, в глазах был какой–то странный, необъяснимый для Эрика блеск. Ее губы были так близко, что он ощутил ее дыхание на своей щеке, когда она прошептала ему на ухо: -       Были. Но это был самый лучший способ остаться с тобой наедине. Эрик окаменел: наверное, ему это послышалось. Она не могла сказать ничего подобного – он бредит. Или она сошла с ума. Господи, что он сделал – неужели очередная его дикая выходка столкнула ее за грань безумия? Это не могло быть правдой – это слишком было похоже на самую страстную, самую безнадежную из его ночных фантазий. Но, вопреки рассудку, вопреки здравому смыслу и совести Эрик почувствовал, как по позвоночнику его пробежала искра возбуждения. Дыхание его участилось, и он поймал себя на том, что тоже крепко сжимает ее обнаженные плечи. Наверняка его хватка причиняла Кристине боль, но она продолжила как ни в чем не бывало: -       Ведь на это ты рассчитывал, когда писал свою оперу? Когда явился ко мне на сцену, чтобы спеть полный сладких соблазнов дуэт? Ну что же – ты добился своего. Я твоя, Ангел. И с этими словами она прижалась губами к его губам. Секунду он колебался – ему все еще казалось, что это не может происходить на самом деле, что ему это снится. Но кто он был такой, чтобы сопротивляться столь яркому сновидению? Он ответил на ее поцелуй; через мгновение он уже сам целовал ее. Он так долго ждал этого – он так тосковал по ней… С той ночи, когда он впервые отвел ее к себе, его губы не прикасались к ее коже; с той ночи, когда она целовала виконта на крыше Оперы, в то время как Призрак содрогался от ревности за бронзовой статуей Ангела музыки, – с той ночи они не разговаривали. И теперь им было не до слов и не до промедления. В движениях их не было нежности – страсть их питалась болью, страхом, гневом и унижением, которое оба только что пережили на сцене. Как обезумевшие, отчаявшиеся подростки они искали выход мучительным эмоциям – и вместо этого помогали друг другу избавиться от ставших вдруг очень тесными испанских костюмов. Он разорвал пополам ее корсет. Она разодрала его рубашку. Она исцарапала ему спину, добавив еще несколько шрамов к рубцам, которые оставили на его коже перенесенные в юности побои. Ее кожа была безупречна: бледная, гладкая, она словно светилась в темноте, такая нежная рядом с темными кудрями. И с его собственным, гораздо более смуглым, телом. Она позволила ему сделать с собой все, о чем он только мог мечтать. Она поразила его воображение и шокировала его своими необузданными желаниями – знал бы он раньше, что вызывает у нее такие фантазии… Порыв страсти захватил их и увлек в тягучие, сладкие глубины, где не было ни мыслей, ни сомнений, но сожалений. Только взаимная жажда – и забвение. Когда они очнулись, обнаженные, лежа на его нелепой резной бархатной кровати, ни один из них не помнил, как они там оказались. Пробуждение их было холодным и мучительным – словно на них вылили ушат воды. За ночью сладостных, необдуманных возлияний последовало безжалостное, серое похмельное утро. Нет, Кристина ни в чем его не обвиняла – она прекрасно помнила, что и как именно произошло. Но она была растеряна, смущена, она не узнавала сама себя. Она чувствовала себя униженной и глупой. Не улучшал настроения и тот факт, что ее одежда порвалась и единственным, во что она могла переодеться, было злополучное свадебное платье, которое Эрик когда–то так сентиментально для нее заготовил. Первым способом сохранить достоинство, который пришел ей в голову, было наброситься на Призрака с упреками. Она спросила его – теперь, когда она утолил свою жажду крови, должна ли она стать игрушкой для его похоти? Эрик знал, что так будет. Знал, что за мгновение счастья – за то, что она сама подошла к нему с поцелуем, сама захотела его ласк – ему придется дорого заплатить. Снова очаровав Кристину своей музыкой, он оказал себе медвежью услугу: она отдалась страсти, к которой была не готова. Она пока еще не была готова принять самое себя, поверить в то, что сладострастное существо на его бархатном ложе – это она, Кристина, скромная застенчивая хористка, которая до сих пор беседует с покойным отцом и поет детские песенки про шоколадки. Но он знал так же, что со временем она увидит себя такой, какая она есть на самом деле. Примет себя. И тогда сможет принять и его. Ему нужно было только время, чтобы поговорить с ней. Объяснить. Он даже начал это делать: пытался рассказать про свою мать, про маску, про то, что “игрушки похоти” – это не совсем его случай. Как обычно, он говорил неловко – сорвался на крик, обвинил свое лицо во всех их проблемах. Но, когда она сказала, что лицо его ее больше не пугает, что вся трудность в его душе – он вздохнул с облегчением. Они начали разговаривать. Они смогут понять друг друга. Им нужно только время. Но как раз времени у них и не было. Появление Рауля – белокурого, героического, полного гневных обвинений и жалостных просьб – положило конец всему. Он назвал его монстром. Убийцей. Кристина не возразила. Она сразу встала на сторону своего виконта – конечно, ведь он не был свидетелем ее “падения”, не знал о ней больше, чем она сама. Выдвигая свой бессмысленный ультиматум, выкрикивая бессильные угрозы, захлебываясь подавленными слезами Эрик знал: он потерял ее. Момент упущен – он ничего больше не добьется, ничего не сможет сделать. Эрик действовал, как автомат, он оказался пойман в ночном кошмаре и не мог проснуться. Это было как падающие костяшки домино: пришел Рауль – Эрик выдвинул свои дикие условия – Кристина сделала свой выбор – Эрик самоотверженно отпустил влюбленных. Одно влекло за собой другое – нигде и ничто нельзя было изменить. И она ушла – устыдившись своих чувств, испугавшись самой себя. И он не стал ее удерживать – это было бесполезно. Ночь премьеры “Триумфа Дона Жуана” принесла ему унижение, разочарование, боль и отчаяние, равных которым он не знал за всю свою исполненную несчастий жизнь. Под утро он остался ни с чем – мир его был разрушен, дом разорен, вдохновение утрачено, и любимая женщина оставила его в одиночестве с разрывающимся от боли сердцем. Эта ночь была концом всего, самой черной тьмой, самой нижней точкой самой глубокой бездны. И эта же ночь подарила ему счастье, которое он не мыслил возможным. Короткое, как вспышка молнии, оно потонуло в потоке страданий – тем более сильных по сравнению с этим моментом экстаза. Но оно было, это счастье, и он помнил каждую секунду того, что произошло. Помнил так ясно, будто это было вчера – хотя и провел многие годы, приказывая себе не вспоминать. Но теперь, вспомнив, он не мог не задаться вопросом: возможно ли, что у ночи этой были последствия более серьезные и осязаемые, чем только океаны пролитых слез и шрамы на сердце?     Глава 13.    Почти все свечи были погашены – горящими оставались лишь только два больших канделябра у алтаря. Вечерняя служба прошла хорошо – народу было не много, но чего еще ждать холодным сентябрьским днем, когда с моря налетает ранний шторм? Отец Ксавье был реалистом: в такой вечер он вообще мог остаться без прихожан, так надо же – пришел целый десяток. В основном жены рыбаков – они молились, чтобы непогода улеглась и позволила лодкам снова выйти в море и добывать пропитание. Женщины ставили свечи, быстро крестились – и торопились домой. Теперь ушли последние, и отец Ксавье мог спокойно прибраться в своем храме. Обстановка в церкви действовала на него умиротворяюще – его не пугал мрак высоких сводов и молчаливые лица суровых святых на витражах. Даже сейчас, когда за стенами храма завывала буря, ему было уютно и спокойно. До тех пор, пока из темной глубины церкви не раздался голос: -       Святой отец… я снова пришел к вам за помощью. От неожиданности отец Ксавье выронил из рук молитвенник. Торопливо подняв книгу, он близоруко сощурился в темноту – и с удивлением разглядел на одной из дальних скамей у входа фигуру в темном плаще с капюшоном, в тени которого белела маска. Священник облегченно вздохнул: -       Мсье де Сеном! Как вы меня напугали... Человек в маске поднялся со скамьи и сделал несколько шагов вперед, к алтарю. Он едва заметно улыбнулся: -       Мне часто говорили, что у меня талант появляться будто из ниоткуда – словно я привидение. Одно время мне казалось, что я и есть привидение – призрак, застрявший на границе между жизнью и смертью. Я давно уже находился в убеждении, что навсегда останусь на стороне смерти. Но недавно у меня появилась надежда… Отец Ксавье недоуменно смотрел на де Сенома: -       Мой дорогой мсье, вы говорите загадками. Вы сказали, что вам нужна помощь? – В голосе священника зазвучало беспокойство. – Это что–то, что касается нашей Анжелики? С ней все в порядке? -       О да – у девочки все хорошо, она теперь в Париже, на попечении моих слуг и баронессы Кастелло-Барбезак. Но визит мой действительно связан с ней. Признаться, я не знаю, с чего начать. Отец Ксавье жестом пригласил гостя сесть. Эрик послушно опустился на скамью; пламя алтарных свечей освещало его бледное лицо, его маску, его затянутые в черные перчатки руки. Он выглядел растерянным, осунувшимся, и странно взволнованным. И как всегда при виде этого человека, такого грозного и одновременно уязвимого, сердце отца Ксавье дрогнуло от жалости. Он сел на скамью рядом с де Сеномом: -       Возможно, вам стоит начать с исповеди? Когда вы в последний раз открывали свое сердце Господу? Эрик низко опустил голову. Руки его нервно сжали край скамьи: -       Никогда. Я никогда не думал… не верил – просто не мог верить, что Господу, который сотворил меня… таким, каков я есть… Что ему и в самом деле интересно, что там происходит в моем сердце. -       О, поверьте мне, мсье де Сеном, Господь ничего не делает случайно. И никогда не забывает даже самое униженное и несчастное из своих творений. Просто ум человеческий не всегда может постигнуть Его волю. Вам кажется, что вы много лет молчите – не разговариваете со своим создателем, как обиженный ребенок с отцом. Но он слышит каждую вашу мысль, каждую жалобу. Стоит вам только начать говорить с ним – он, возможно, объяснит вам все. И вы поймете, что дары господни не всегда очевидны – там, где нам видятся лишения и потери, на самом деле открывается дорога к блаженству. То, что кажется нам проклятьем, на самом деле – скрытое благословение. Священник не успел закончить свою речь – Эрик нетерпеливо передернул плечами: -       Святой отец, у меня есть к вашему Господу вопросы, на которые нет столь простых ответов! Мне есть за что обижаться на него – и я не могу себе даже представить, что за объяснения он может мне дать! – Эрик инстинктивно коснулся своей маски. – Если бы вы знали… Отец Ксавье глубоко вздохнул и произнес очень внятно: -       Я знаю гораздо больше, чем вы думаете. Эрик замер. Медленно повернувшись – в неровном пламени свечей его наполовину скрытое маской лицо приобрело зловещее выражение – он переспросил голосом тихим и ровным, но оттого не менее пугающим: -       Что вы имеете в виду? По спине отца Ксавье пробежал холодок – в эту секунду он готов был поверить, что в прошлом этого человека есть вещи, о которых лучше даже с Господом не разговаривать. Однако пути назад не было: -       Я знаю, что скрывается под вашей маской. Я знаю, кто вы. Я знаю, что вы совершили. Вы – Призрак парижской Оперы: гений, безумец, убийца – и ангел музыки. Я знал это с той секунды, как впервые увидел вас в этой самой церкви четыре года назад. Последовала длинная пауза. Отец Ксавье ожидал гневной вспышки. Яростного вскрика. Может быть, даже удара. Чего угодно, кроме тишины – а затем вопроса, заданного едва слышным шепотом: -       Но если вы знали, кто я и что я… как вы могли отдать мне девочку? Наступил момент истины; отец Ксавье был готов к нему – он ждал этого разговора десять лет, но все равно все это происходило как–то не так. Не было в этом человеке ни христианского смирения, ни умиления перед могуществом Провидения… Только гнев и недоверие – не те эмоции, с которыми следует принимать милость господню. Однако выбирать ему не приходилось: -       Я отдал ее вам, и отдал с чистым сердцем, потому, что такова была предсмертная воля ее матери. В светлых глазах Эрика отразилось смятение: -       Но как она могла желать этого? Она думала, что я мертв – я убедил ее в этом. Даже если она не поверила мне – она не могла знать, где я, не могла знать моего имени… Отец Ксавье смотрел на де Сенома с глубоким сочувствием: -       Она верила в вашу смерть. Я выразился не совсем верно – речь шла не о последней воле мадмуазель Даэ, а скорее о ее последней мечте. В глазах у Эрика были недоумение и мольба. Отец Ксавье улыбнулся: – У меня есть определенная проблема: многое их того, что она говорила мне, лежит за печатью тайны исповеди… -       Умоляю вас… святой отец, ради Бога – расскажите мне все! Священник кивнул: -       Тайна эта касается только того, что сказано было непосредственно в исповедальне. На то, что она сказала мне вне ее – в бреду на одре болезни, или просто в доверительной беседе, и на мои умозаключения по этому поводу тайна не распространяется… И этими вещами я готов с вами поделиться. – Священник сделал паузу. Тишину нарушало только легкое шипение оплывающих свечей – и шум ветра и моря за стенами храма. Наконец отец Ксавье снова заговорил. – Мадмуазель Даэ рассказала мне, как я и говорил четыре года назад, историю печальную, но отнюдь не такую простую, как банальное соблазнение хорошенькой хористки блестящим аристократом. Она рассказала мне о долгих годах одиночества, о мечтах и надеждах своего детства – и о небесном голосе, который прозвучал однажды в ночи и принес ей утешение и спокойствие. О том, что голос этот, который она считала голосом ангела, принадлежал на самом деле человеку – талантливому, несчастному, с лицом, отмеченным печатью ада и сердцем, достойным райского блаженства. Эрик печально покачал головой: -       Она не могла сказать так обо мне… Она боялась меня. Презирала… -       Боялась – возможно: все мы немного боимся того, что глубоко трогает нас, бередит сердце. Презирала – нет. Она рассказала мне о том, как однажды ночью она встретилась со своим ангелом, и как во время встречи этой он завоевал ее душу своей музыкой – завладел ею так властно и безвозвратно, что покорить ее плоть ему тоже не составило труда. Она говорила, что никогда еще смертный грех не был так сладок – и плата за него не была столь высока… Под бесконечно добрым взглядом священника Эрик закрыл горящее от стыда лицо руками. Перед его мысленным взором пронеслась та, первая ночь… Ее восторженный взгляд, их магическое путешествие в глубины подземелий… Его музыка – музыка ночи, написанная специально для нее. Ее обморок. Его искреннее – видит Бог! – намерение оставить ее, невинную и чистую, спать в одиночестве на его порочном бархатном ложе. Он опустил ее на подушки, он уже задернул полог, он уже отходил от нее, когда она внезапно открыла свои прекрасные глаза и посмотрела на него – вопросительно, с надеждой, и пальцы ее сжали рукав его сюртука. Она не была первой его женщиной – за пять лет, проведенных в бродячем цирке, даже ему, уроду, перепала толика плотских радостей. Она не стала и последней его женщиной – хотя ни одну из тех, что были после ее, он не мог вспомнить, сколько бы не пытался. Но она была его первой и единственной любовью, и потому каждое мгновение той ночи было для него свято. Он до сих пор чувствовал вкус ее поцелуев, шелк ее волос, крепость ее объятий. И дрожь ее бедер, когда она позволила ему овладеть собой – с тихим вздохом, с нежной улыбкой, доверчиво глядя на его скрытое маской лицо. Он помнил, как неуловимо изменился ее запах, когда из девушки она стала женщиной: так отличаются аромат бутона и распустившейся розы. Он сделал это, хотя знал, что не должен – сделал потому, что любил до безумия и верил, что им так или иначе суждено быть вместе. Или наоборот – потому, что знал: будущего нет? Он знал, что раскается, он боялся потерять ее. Но, глядя потом на мирное лицо, сторожа спокойный сон – она улыбалась – он понял: она так же чиста, так же невинна, как прежде. Конец невинности наступил утром – когда она сняла с него маску. Голос отца Ксавье едва достигал сознания Эрика: -       Кристина Даэ не раскаивалась в том, что произошло тогда между нею и ее ангелом – она всегда называла его так. Но она была смущена и не знала, чего ей ждать от своего таинственного и несчастного покровителя. Она рассказала мне о шантаже и убийствах, о том, как под влиянием ревности нежный, мудрый и терпеливый друг и учитель, которого она знала и любила, превратился в призрак самого себя – в безумца, терзаемого гневом и отчаянием. Он утомил ее, измучил своими страстями. Она хотела бежать – она была слишком юна, чтобы брать на себя ответственность за чужую душу. Она рассказала мне о надеждах на свет и покой, которые связывала с другом своего детства… Она поведала и об опере, которую написал ее ангел – страшном, тягостном шедевре, исполнить который он вышел на сцену вместе с ней. Она сказала, что там, на сцене, она поняла – их союз неизбежен. Она не сможет бежать – она и не хочет бежать: куда бы она ни пошла, он всегда будет в ее сердце, в сознании ее вечно будет звучать его голос. Едва оставшись наедине, они снова предались страсти – мучительной и беспокойной, как музыка ее ангела. А потом друг детства явился спасти ее, и при его появлении ангел совершенно обезумел… Эрик сидел, не отрывая рук от лица. Ему казалось, что каждое слово священника – острый нож, который отрезает очередной кусок от его сердца. Она любила его. Она готова была быть с ним. Она принадлежала ему. Как – господь всемогущий, как он ухитрился ее потерять? Отец Ксавье продолжил свой рассказ: -       Он поставил перед нею ужасный выбор, и она, не колеблясь, выбрала его. Но потом ангел ее сделал нечто странное: он неожиданно отпустил Кристину. Ей показалось, что он оттолкнул ее от себя. И она ушла. Потому, что привыкла слушаться его. Потому, что в тот момент, в отчаянии и смятении, и правда думала, что сможет жить без него. Но она не смогла – как она и полагала, голос его непрерывно звучал в ее сознании, отравлял хрупкое счастье с молодым поклонником. И у нее была еще одна причина не забывать своего ангела: за тот месяц, что виконт де Шаньи провел в постели, выздоравливая после полученной в подземелье раны, она успела узнать, что ожидает ребенка. Эрик вздрогнул и, подняв голову, устремил на священника пронзительный взгляд. Глаза его были полны слез. Священник кивнул: -       Она уступила домогательствам виконта, как только он окреп. Она не решалась вернуться к своему ангелу – он мог быть безумен, он мог быть мертв. И он сам отослал ее. Она сказала виконту, что понесла от него, и он поверил. Она положилась на его честь. Он предал ее. Она всегда говорила об этом с улыбкой; о да, виконт оставил ее – но ведь и она его обманула – и была за это наказана.   ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ...