Название: Немая ночь Автор: Opera Guest Всё, чем я жил, в чем ждал отрады, Слова развеяли твои... Так снег последний без пощады Уносят вешние ручьи... И целый день с насмешкой злою, Другие речи заглушив, Они носились надо мною, Как неотвязчивый мотив. Один я. Длится ночь немая. Покоя нет душе моей... О, как томит меня, пугая, Холодный мрак грядущих дней! Ты не согреешь этот холод, Ты не осветишь эту тьму... Твои слова, как тяжкий молот, Стучат по сердцу моему. Алексей Апухтин, 1892   Глава 1. 2 апреля 1890 года, среда        Его лошадь вернулась в конюшню с пустым седлом.      Вечер был чудесный – дымчатые сумерки, какие бывают только весной в Провансе. Воздух был напоен ароматом цветущей лаванды, оливковых деревьев, нагретой на солнце пыли. Последние предзакатные лучи скользили по верхней кромке гор, и в их свете крылья мошкары сверкали, как серебряные блестки. Или как снежинки. Или как слезы.      Он уехал кататься вскоре после обеда – сказал, что хочет побыть один, подумать немного. В последние пару дней, после возвращения из Парижа, он вел себя необычно. Он улыбался, но между тонких светлых бровей залегла небольшая морщинка. Как если бы он сделал что-то хорошее – но сомневался в том, разумно ли поступил. Словно принял какое-то важное, но непростое решение. Или избавился от чего-то, что мучило его совесть. Этим утром он так странно, пристально посмотрел на нее за завтраком… Потом подошел, поцеловал в лоб – так мог бы сделать отец. Это тоже было странно – он ведь был всего на несколько лет старше нее. Он не годился ей в отцы. Потом он улыбнулся, дернул ее за кудрявый локон, и все стало, как прежде. Как обычно.      «Наутро я снова уеду в Париж, – сказал он. – У меня там есть еще небольшое дело». А потом он отправился на верховую прогулку.      Он долго не возвращался – солнце уже начало садиться, а его все не было. Это было необычно, но не слишком: иногда ему случалось заехать на один из виноградников, проверить, как идут дела, побеседовать с рабочими. Все любили молодого графа – все хотели перемолвиться с ним словечком, ощутить тепло улыбки, которую он дарил людям так легко и непринужденно.      А потом, когда солнце уже почти село и воздух стал синим, словно впитав цвет лавандовых полей, она услышала взволнованные голоса конюхов – топот ног – обеспокоенные восклицания. Баярд, его конь, вернулся с виноградников один, без всадника. Он был взмылен, испуган, нервно переступал ногами, фыркал, прядал ушами и долго не давал Жаку, главному конюшему, взять себя под уздцы.      Она сразу поняла – что-то случилось. Спустилась вниз и молча смотрела, как слуги собираются идти искать его. Маршруты его прогулок были хорошо известны. Она смотрела, как, разделившись по двое, работники уходили в ночь с зажженными факелами: на юге темнота наступает быстро, и через полчаса после заката небо было уже почти черным.      Она осталась внизу – ей не хотелось быть одной. Вместе со слугами она чувствовала себя немного спокойнее – уютнее. На самом деле она чувствовала себя спокойно только рядом с ним.      Она знала – что-то случилось. Но она все равно не была готова к тому, что увидела через пару часов. Они возвращались – сначала в ночи появились далекие огоньки, потом раздались голоса. Эти голоса звучали приглушенно – люди не знали, как им вести себя.      Его не было с ними.      Нет, он был с ними. Но это был уже не он. Словно в тумане, она смотрела на неподвижное тело: они положили его на холстину и старались быть как можно осторожнее, но рука его безвольно спустилась к самой траве, и светловолосая голова откинулась под каким-то странным, неестественным углом. Они поднесли его к самому крыльцу, положили у ее ног и немного отступили назад: встали молча в сторонке, словно не зная, что делать. Что они, в самом деле, могли сделать?      Они нашли его возле невысокой каменной стены на краю лавандового поля. Видимо, Баярд оступился, беря барьер, сбросил всадника – и ускакал прочь, испуганный. Он сломал шею – врач сказал, что он умер мгновенно, наверное даже испугаться не успел. Нелепая, глупая, случайная смерть – он был таким прекрасным наездником.      Все это ей сказали уже потом. Но какое это имело значение? Она стояла там, на крыльце, кутаясь в тонкую шаль, и смотрела вниз, на мертвое лицо своего молодого мужа. Глаза его были закрыты, на лоб упала светлая прядь. В волосах запутались травинки. Он был похож на маленького мальчика, который заснул на лугу после долгого дня, посвященного увлекательным играм. Но он никогда уже не проснется.      Она смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она не плакала – слезы пришли позже. В тот момент она только шептала едва слышно – губы ее не слушались: -       Нет. Рауль, нет. Не так! Не так…   Глава 2. 1 февраля 1889 года, пятница        Он проводил ее взглядом. Он знал, что она не одна – что она со своим женихом. Но он видел только ее. Смотрел на нее до тех пор, пока видно было хоть что-то. Сквозь слезы ее белое платье казалось размытым светлым пятном. Потом была только тень на стене. Потом – только рябь на воде.      Укрывшись в тайном проходе, он тихо ждал, пока уйдут его незваные гости. Он слышал их взволнованные, удивленные голоса. Он думал, что, не найдя его, они начнут громить его дом. Но, похоже, увиденное так поразило их, что они забыли о своем гневе. Он видел сквозь щелку в бархатной занавеске, как маленькая балерина, ее подруга, нашла его маску. Она унесла ее с собой. Не важно – ему уже не нужна больше маска. Там, куда теперь лежит его путь, его лицо не будет иметь значения. Он слышал, как люди изумленно восклицали, рассматривая его вещи, ноты и рисунки. Что-то они украли, конечно. Ну и пусть – мебель ему точно больше уже не пригодится.      Потом они ушли, оставив по себе запах гари – театр над ними пылал – и человеческого пота. Непривычный запах – сюда никогда еще не приходило так много людей. Он оставался в своем убежище: опустился на пол, прислонившись спиной к стене. В сущности, не все ли равно, где именно сидеть и ждать?      Он был совершенно спокоен – настолько, что сам удивлялся себе. Кажется, он в жизни еще никогда не был так спокоен. Это было почти приятно. Он не чувствовал гнева. Обиды. Разочарования. Не чувствовал нежности и тоски. Не чувствовал на губах следа ее поцелуя – а ведь когда-то он так мечтал о нем. Даже боли не было – тупая, саднящая боль, которая терзала его ежесекундно весь последний год, теперь отпустила. На самом деле она прошла еще там, на сцене. Последний удар – боль как молния ударила прямо в сердце – когда она сняла с него маску. С этой глупой, детской улыбкой, словно извинялась. После этого ему стало так легко – будто он уже умер. Так и есть – он умер. Умерла его душа – то, что было у него вместо души. То бесформенное, жалкое нечто, где, по словам его жестокой, но мудрой девочки и крылось его истинное уродство. Это нечто умерло. Теперь нужно просто подождать, когда благая весть дойдет до его тела.      Если он и чувствовал что-то, так это крайнюю, безмерную усталость. Столько всего он сделал за последнее время, столько суетился. Угрожал. Умолял. Теперь, когда ничего, ровным счетом ничего больше поделать было нельзя, он мог отдохнуть. Он расслабил затекшие плечи: холод каменной кладки проникал сквозь полотно рубашки. Приятное ощущение. Он устал – так устал. Ему нужно поспать.      Если ему повезет, он не проснется.      Он не знал, сколько времени провел в своем укрытии, то засыпая, то впадая в забытье, мечась между ознобом и жаром. Он потерял счет времени. Очевидно, у него началась лихорадка. Это было очень кстати – лихорадка могла бы ускорить то, на что у здорового тела могли уйти недели.      Через несколько дней – а может быть, и часов, – его посетила еще одна гостья. Его старая спасительница – женщина, которую он считал единственным другом, – спустилась в подвал, пыталась найти его. Он слышал, как она ходит по дому, время от времени произнося его имя. Наконец она остановилась у кромки воды и сказала громко – голос ее звучал растерянно и беспомощно: -       Выходи. Я прошу тебя, если ты здесь… Выходи. – Она сделала паузу и еще раз обратилась к пустоте. – Ради бога… Выйди ко мне. Ему показалось, что в голосе ее прозвучали слезы. Но он ей не ответил. Даже если бы и хотел, не смог бы – он так давно не пил, что голос его не слушался. Потом он снова остался один, и жар снова стал сменяться ознобом. В конце концов он сделал над собой усилие и поднялся на ноги. Ему нужно было привести себя в порядок – он хотел умереть достойно, а не превратиться в груду вонючего тряпья. Он передвигался едва ли не ползком – падал столько раз, что сбился со счета. Усилия, затраченные на то, чтобы надеть чистую одежду, оказались непомерными – снова упав на берегу, он понял, что подняться уже не сможет. Вода плескалась у самого лица… Чистая, свежая. Он чувствовал ее запах – похоже на только что разрезанный арбуз. Он так хотел пить… Нет, так не годится. Если он останется здесь, то впадет в беспамятство, и тело вопреки его воле может попытаться спастись. Он может потерять контроль над собой, напиться – и на некоторое время продлить себе жизнь. Это станет повторяться раз за разом, и будет только хуже. Он хотел умереть, что это было уже слишком – это было самоистязанием. С усилием отвернувшись от воды, он стал шарить рукой по полу… Где-то здесь должны быть осколки разбитого зеркала. Они прекрасно подойдут для того, что ему нужно сделать. Да, вот он – большой, холодный, гладкий осколок. Нужно только собраться с силами и поднять его… Он сжал стекло пальцами – и снова потерял сознание. Проваливаясь в благословенную тьму, он подумал: наверное, это уже конец. От этого сна он уже не пробудится. Обидно – он потратил все силы на то, чтобы взять дурацкий осколок. Не успел даже подумать о ней еще раз – вспомнить ее еще раз… Он опять ошибся – ему суждено было снова проснуться.   Глава 3. 5 февраля 1889 года, вторник   Несколько человек пробирались по запутанному подземелью, освещая свой путь факелами. Ловушки, якобы расставленные в туннелях «Призраком Оперы» – ловушки, о которых ходило столько разговоров – совершенно им не помешали. Что-то вывела из строя толпа, которая спускалась в подвалы сразу после спектакля, что-то – полиция, которая тщательно осмотрела каждый уголок здания. Жандармы не сумели найти «Призрака». Это доказывало только то, что все знали и так: полицейские – идиоты. Небольшой отряд, похоже, точно знал, куда направляется. Не тратя времени на осмотр боковых туннелей и темных коридоров, они спустились прямо на нижний, пятый уровень, к подземному озеру. Пересекли его в лодках, оставленных жандармами. Решетка, обыкновенно защищавшая жилище таинственного «хозяина» Оперы, была поднята, и они без труда проникли в странное пространство, уставленное множеством канделябров и замусоренное бесконечным количеством нотных листов и рисунков. Руководил отрядом небольшого роста, подтянутый человек лет пятидесяти с приятным лицом и элегантной, ухоженной шелковистой бородкой-эспаньолкой. Одет он был неприметно, но дорого, и вся манера его, хотя и весьма спокойная и сдержанная, свидетельствовала о привычке командовать людьми – и о том, что у него есть на это безусловные право и авторитет. Пока его люди озадаченно взирали вокруг себя, он сосредоточенно осматривал подземелье. Деловито поднял с пола несколько рисунков и рассмотрел, задумчиво склонив голову на бок. На большинстве набросков в самых разных видах была изображена красивая кудрявая девушка. Но была пара листов, с которых на него смотрело мужское лицо – вернее, его левая половина: правую скулу, щеку, глаз и часть лба художник предпочел скрыть в глубокой тени. Выполнены рисунки были с большим мастерством. Лидер странного отряда восхищенно цокнул языком, аккуратно сложил рисунки и сунул их в небольшую кожаную сумку-планшет, висевшую у него на плече. Затем поднял голову и тихо скомандовал: -       Внимательно все осмотрите. Ничего не ломайте. Как только найдете его, сразу дайте мне знать. С этими словами он уютно устроился в потертом бархатном кресле, стоявшем возле рабочего стола «Призрака», и углубился в изучение нот. Поиски были недолгими: уже через пять минут он услышал приглушенное восклицание одного из своих людей: -       Сюда, доктор! Он тут, у воды. Только, по-моему, он умер… Человек, которого назвали доктором, проворно вскочил с кресла, подошел к воде и склонился над неподвижным телом. Несколько секунд он пристально смотрел на него, внимательно изучая каждую черту ужасающе изуродованного лица. За его спиной кто-то из помощников пробормотал: -       Ну и физиономия… Не приведи Господь к ночи такое увидеть. Настоящий урод. Доктор кивнул: -       Вы правы – это действительно настоящий урод. И интереснейший экземпляр – такие мне еще не попадались. Он стоит всех усилий и средств, затраченных на его поиски… И вы не правы – он вовсе не умер. Он без сознания, истощен, обезвожен – у него лихорадка. Но он вполне жив. Вот что – окуните-ка его головой в воду. Это должно привести его в чувство. Приказания доктора были немедленно исполнены. Полумертвого урода подняли, повернули на живот и бесцеремонно окунули в воду его голову и плечи. Реакция – очевидно, инстинктивная – последовала почти сразу: человек резко дернулся и судорожно задвигал руками и ногами, стараясь освободиться. Его немедленно достали из озера и перевернули на спину. Он лежал в луже воды, тяжело дыша и захлебываясь кашлем. Темные волосы намокли и прилипли к голове, обнаружив еще одну неприятную подробность его внешности – правая половина черепа у него была почти совершенно лысой. Наконец он открыл глаза – они оказались удивительно светлыми. Взгляд был мутным и больным, но осмысленным. Доктор быстро отдал еще одно распоряжение: -       Дайте ему воды. Ему нужно попить. Но не слишком много, иначе его вырвет. Урод попытался отвернуться и оттолкнуть стакан, поднесенный к его губам. Тщетно – он едва мог поднять руку. Доктор следил за его действиями с добродушной усмешкой, но небольшие темные глаза смотрели холодно: -       Я хорошо понимаю вас, мсье Призрак: вы не хотите пить, потому что твердо намерены умереть. Желание с вашей стороны вполне объяснимое, и вы почти преуспели в его осуществлении. Однако ваши желания не совпадают с моими: вы нужны мне живым. Так что вам придется меня послушаться. Если будете упорствовать, я прикажу разжать вам зубы ножом и напоить насильно. Серые глаза Призрака сверкнули гневом, но он вынужден был признать, что в его положении спорить бесполезно. Памятуя о предупреждении доктора, он сделал несколько маленьких глотков и порывисто вздохнул. Потом снова поднял взгляд и спросил – голос его был хриплым и едва слышным: -       Кто вы… Что вам от меня нужно? Его спаситель любезно улыбнулся: -       Боже мой – как я невежлив: забыл представиться. Меня зовут Ришар Морель. Я доктор медицины. И у меня на вас большие планы.   Глава 4. 7 мая 1890 года, среда   У них не было детей, и потому юридические вопросы, связанные с наследством, решались целую вечность. Титул графа де Шаньи, унаследованный Раулем всего полгода назад, после смерти отца, естественно, перешел к ближайшему родственнику по мужской линии – его двоюродному брату, семнадцатилетнему Эммануэлю-Кристофу. Юноша жил с матерью в Бретани, где заканчивал свое образование. До поры до времени он не собирался переезжать, однако ясно было, что им с Кристиной – молодой вдовой с титулом графини – нужно будет как-то поделить между собой парижский особняк де Шаньи и поместья в Провансе и Нормандии. Кристина попросила нового графа разрешить ей жить постоянно в Провансе, где она была так счастлива с мужем, и останавливаться в парижском доме в случае, если она решит снова выезжать в свет и станет проводить сезон в столице. Пока ей трудно было даже представить себе, что когда-нибудь она снова захочет надеть нарядное платье, весело беседовать с подругами и, может быть, даже танцевать на балах. Однако исключать такую возможность не стоило – и ей куда лучше других было известно, что время и правда лечит. Время вылечило ее боль после смерти отца. Время заставило забыть и другую неприятную историю в ее жизни. Но, кроме проблемы титула и домов, были еще вопросы денежного содержания. К крайнему изумлению Кристины, Рауль оставил невероятно подробное завещание, в котором тщательно расписал, как именно должно обеспечиваться ее будущее в случае его смерти. Сидя в гостиной парижского особняка и слушая монотонный голос адвоката мужа, мсье Плиера, Кристина не могла сдержать слез. Помимо распоряжений на ее счет – более чем щедрых – завещание Рауля было полно указаний по поводу обеспечения их будущих детей. Распоряжения о выделении приданого дочерям, которых никогда не будет – о содержании и обучении сыновей, которым не суждено родиться… Слушать это было невыносимо: за каждым словом ей мерещилось лицо Рауля – сосредоточенного, серьезного, погруженного в расчеты… Он склоняется над документами и откидывает со лба светлую прядь – его волосы всегда вели себя ужасно непослушно… Он так подробно спланировал для их семьи счастливое будущее, – будущее, которое навсегда осталось только наивной мечтой. Ему было всего двадцать два. Они прожили вместе чуть больше года, а Господь уже отнял его у Кристины. Это было ошеломляюще несправедливо! Заметив состояние Кристины, мсье Плиер прервал чтение и подал ей стакан воды. Поразмыслив немного, пожилой юрист осмелился даже положить ладонь на плечо плачущей вдовы. Кристина постаралась взять себя в руки и взглянула на него снизу вверх: -       Я прошу простить меня, мэтр Плиер. Щедрость графа… и все эти распоряжения… все это лишний раз напомнило мне, как необыкновенно заботлив был Рауль – и как он был мне дорог. Должна признаться, я поражена тем, что он так внимательно отнесся к своему завещанию… Мсье Плиер сел обратно в свое кресло и деликатно кашлянул: -       Это было вполне естественно. Когда у человека с его положением в обществе меняются семейные обстоятельства, он сразу принимает все меры для того, чтобы нелепые случайности не повлияли на жизнь его близких. Граф – виконт еще, в то время, – составил это завещение в первые месяцы после вашей женитьбы. Конечно, после смерти его отца были внесены соответствующие изменения. Плиер сделал паузу и посмотрел на Кристину поверх пенсне. Ясно было, что у него есть еще какое-то соображение, которым ему необходимо поделиться. Кристина ободряюще ему улыбнулась: -       Вас что-то беспокоит, мсье Плиер? Возможно, вы думаете, что мы с молодым графом не сможем договориться? Уверяю вас, мне нужно очень не много – мне до сих пор тягостна сама мысль о том, что я должна говорить о Рауле в прошедшем времени и пользоваться его наследством… Плиер покачал головой: -       Нет-нет, графиня, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы и Эммануэль-Кристоф проявите самые лучшие семейные чувства. Он очень хороший мальчик, и вам будет легко с ним, точно так же как и ему – с вами. Но вы правы – меня действительно беспокоит одно обстоятельство, связанное с делами вашего покойного мужа. Кристина вопросительно подняла брови. Плиер пояснил: -       Приблизительно за неделю до своей внезапной кончины граф приехал ко мне поздно ночью в большом волнении, чтобы сделать кодицил к своему завещанию. -       Кодицил? -       Дополнение. Неотъемлемое, имеющее полную законную силу приложение. В этом кодициле он отдал весьма загадочные распоряжения. Вручив мне пакет документов, граф сказал, что приобрел еще одно небольшое поместье на побережье Нормандии и нанял в него штат надежных слуг. Кодицил имеет целью обеспечить содержание этого поместья и оплату слуг и любых расходов человека по имени мсье Эдмон, который будет жить там, на любой срок до его смерти, – при условии, что он не будет покидать поместья. Кристина внимательно выслушала адвоката и нахмурила брови: -       Мсье Плиер, простите меня, но я ничего не понимаю. О каком человеке идет речь? Что за мсье Эдмон? Мсье Плиер развел руками: -       В том-то и дело, графиня, что я не имею ни малейшего представления. Я просил графа де Шаньи сделать распоряжения более точными. Но он был непреклонен в своих формулировках, и отказался дать мне какие-либо пояснения. Я составил документ, он имеет законную силу. И это означает, что в наследство от мужа вы получили и этого таинственного «мсье Эдмона»... Признаться, мне кажется, что имя это граф придумал. Кристина растерянно смотрела на мсье Плиер. -       И он не дал больше никаких пояснений? Ничего не сказал? Этот человек – он уже живет там? -       Я этого не исключаю – граф сказал, что сам позаботится о том, чтобы его жилец был доставлен в Сен-Лоран-сюр-Мер. Кристина задумалась. После минутного молчания адвокат пояснил: -       Вам не обязательно что-либо предпринимать в этой связи. Вы можете просто забыть о том, что я вам сказал – документ вступил в действие, и мсье Эдмон, о котором ваш супруг хотел позаботиться, будет получать все необходимое. Молодая женщина оторвалась от созерцания юбки своего черного траурного платья и взглянула на Плиера. В первый раз после смерти графа пожилой юрист заметил в ее глазах огонек, искру возбуждения и интереса – увидел в них тень прежней, оживленной и веселой Кристины: юной певицы, восторженной невесты, счастливой молодой жены. Той Кристины, что он знал в первые месяцы ее брака. Она медленно покачала головой: -       О нет, мсье Плиер, я не могу просто забыть об этом. Кто бы ни был этот человек, какие бы причины не побудили Рауля отдать эти распоряжения, очевидно, что это было важно для моего мужа. Я припоминаю теперь, что накануне несчастного случая он говорил, что должен вернуться в Париж, где у него есть неоконченное дело. Возможно, речь шла именно об этом. Я должна выяснить, чего хотел мой муж – и, если он все же не успел исполнить задуманное, сделать это за него. Дайте мне адрес этого поместья. Плиер с готовностью извлек из портфеля нужные бумаги: -       Здесь купчая на дом и его адрес. Графиня, вы позволите мне сопровождать вас в этом путешествии? Кристина отрицательно покачала головой и ответила с легкой улыбкой: -       В этом нет необходимости. Я буду не одна.   Глава 5. 1 февраля 1890 года, суббота      Эрик скорчился на полу, подтянув ноги к груди и обхватив колени руками. Губы его посинели, глаза были полузакрыты – он смотрел в стену, ничего перед собой не видя. Тело его сотрясала крупная дрожь.      Он был полностью обнажен. Перед тем, как оставить его одного в комнате, у него забрали даже ту скудную одежду, что была ему положена – холщовые брюки и рубаху.      Им важно не только заморозить его до полусмерти, но и унизить. Он не мог бы сказать, как долго уже пробыл в комнате – холодильнике, подобном тем, что устраивают на скотобойнях для хранения туш. От холода мысли текли медленнее и путались – сил хватало только на то, чтобы сберечь остатки тепла. Потому он и сжался на полу в позе зародыша – его тело инстинктивно пыталось защититься. Согреться. Он был в аду. Он всегда полагал, что уж ему-то известно, что такое страдания – что жизнь была с ним невыносимо жестока. Его презирала собственная мать, его били мальчишки на улице, в него кидались грязью зрители в цирке, его пороли – и о его живот и спину хозяева-цыгане в минуты пьяного веселья гасили окурки. Он двадцать лет провел в темном подвале. В добавок к физическим мукам он испытал и крайнюю степень сердечной боли. Он был публично унижен, осмеян и отвергнут любимой женщиной. С горечью и оттенком гордости он называл себя ангелом в аду. Он думал, что знает, что такое ад. Он ни малейшего представления не имел о том, что это такое. Ночной кошмар начался в тот момент, когда, судорожно сплевывая воду из своего же озера, он открыл глаза и увидел перед собой умное, красивое и неприятное лицо доктора Ришара Мореля. Когда Эрик полностью пришел в себя, Морель приказал своим людям вывести его из Оперы и посадить в экипаж. Он был так слаб, что у него не хватило ни физических, ни моральных сил ни чтобы сопротивляться, ни чтобы спросить, куда его везут и что его ждет. Оказавшись в экипаже, он снова потерял сознание. Два часа пути привели их к уединенному, тюремного вида зданию, стоявшему в сельской местности в двадцати километрах к западу от Парижа. Оно было окружено высоким каменных забором с железными кольями по верху. Окна всех трех этажей были зарешечены. Чтобы понять, что это за здание, Эрику не надо было читать табличку у массивных железных ворот. Это было место, которого он с детства – с тех пор, как мать сунула ему в руки зеркало и объяснила, насколько он отличается от нормальных людей, – боялся больше всего на свете. Место, куда человеческие предрассудки и страхи отправляли таких, как он – чтобы не мозолили глаза. Приют для умалишенных. Доктор Ришар Морель был директором приюта Святого Себастиана – старинного, уважаемого заведения, в котором когда-то отбывал часть пожизненного срока даже знаменитый маркиз де Сад. Даже в самых увлекательных фантазиях маркиз не мог бы себе представить порядки, которые установил в своем заведении доктор Морель. Пациенты Ришара Мореля делились на две категории. В Париже он охотно консультировал светских дам и загулявших отпрысков знатных семей: пользуясь новейшими теориями своего коллеги, гипнотизера Шарко, он всегда мог рассказать им что-нибудь увлекательное об их тайных желаниях и получить за это немалые деньги. Доходы от «лечения» светских истериков позволяли доктору Морелю заниматься тем, что было ему действительно интересно – исследовать природу различных форм безумия. Чтобы экспериментировать на просторе, он собрал в своей лечебнице впечатляющую коллекцию умалишенных и уродов. Доктор Морель был в Опере в день катастрофической премьеры «Триумфа Дон Жуана». Он по достоинству оценил музыку – она была, без сомнения, гениальной, но и необычной. Почти за гранью нормальности. И, сидя в ложе №3, он имел возможность во всей красе рассмотреть разоблаченного на сцене Призрака. С той минуты, как Кристина Даэ сдернула с урода маску и парик, доктор Морель потерял покой – он едва заметил суматоху с упавшей люстрой и пожаром. Им владела только одна мысль – заполучить Призрака в свою коллекцию редкостей. Существо с врожденной патологией, наделенное фантастическим музыкальным даром – это было то, что нужно. Такой пациент станет жемчужиной собрания – самым интересным случаем в практике Мореля. В дни, последовавшие за пожаром, Морель лихорадочно собирал все слухи и сплетни о Призраке. То, что он узнавал, радовало его все больше. Его потенциальный подопечный был не только уродлив и гениален – он был еще болезненно одержим страстью к юной девушке-певице. Морель не мог поверить в свою удачу. Дело было за малым – найти Призрака. Это оказалось сравнительно легко. Нанятые Морелем люди следили за Оперой и видели, как мадам Жири, известная своими симпатиями к театральному привидению, входила в здание через потайную дверь на улице Скриба. Они незаметно последовали за ней, изучили ловушки и стали свидетелями того, как она безуспешно пыталась дозваться Эрика. На следующий день – через четыре дня после пожара – Морель спустился в подвал с помощниками и обнаружил умирающего Призрака. Теперь Эрик был полностью в его власти. Перед тем, как отправиться в подземелье, доктор Морель встретился с начальником городской полиции. За обильным обедом в «Максиме» и последующим отдыхом в кабаре они обсудили дело Призрака и пришли к единодушному мнению: вина «привидения» в двух смертях в Опере была вовсе не очевидна, и доказать ее было бы затруднительно. Конечно, Призрак устроил в театре пожар, но что взять с безумного? Даже поймай его полиция, человеку с таким лицом и столь явными признаками сумасшествия дорога была одна – не на гильотину, а в приют для умалишенных. Но что, если доктор Морель сможет изловить безумца – у него есть по этому поводу кое-какие идеи – неужели ему так уж необходимо будет отдавать его комиссару? Может быть, проще миновать судебную волокиту, связанную к тому же с неприятной необходимостью допрашивать ряд влиятельных лиц, и сразу отправить Призрака туда, где ему самое место? За четвертой бутылкой шампанского начальник полиции признал, что Морель совершенно прав: официальный арест Призрака Оперы вовсе ни к чему. Руки Мореля были развязаны, и, обнаружив Эрика в подвале и доставив в лечебницу, он с наслаждением принялся разбирать новую игрушку. Во время долгой и обстоятельной беседы в своем кабинете доктор Морель без обиняков объяснил Эрику, что ему нужно. Доктору хотелось понять, что происходит в голове Призрака. Как столь высокий интеллект может сочетаться со столь неуравновешенным темпераментом? Что заставляет его писать музыку? Что ему приходится переживать из-за своего уродства? Как относилась к нему мать? Чем болел его отец? Морель разложил перед Эриком его собственные рисунки – автопортреты, на которых он в глубокой тени прятал изувеченную половину лица. Портреты Кристины. Самые разные – не только романтические наброски ее в воображаемых оперных партиях и бытовые зарисовки, которыми были увешаны все стены подвала. Морель так же извлек из тайника Эрика рисунки, которые тот делал в минуты отчаяния, выплескивая самые низменные желания. Он стыдился их – и он раз за разом возвращался к ним, мечась в одиночестве по постели. На этих рисунках Кристина была изображена обнаженной, чувственной; она раскрывалась для того, чтобы принять возлюбленного. Иногда на этих рисунках присутствовал и сам Эрик. Эти рисунки Морель выложил теперь на стол и с любезной улыбкой предложил Эрику рассказать, что он чувствовал, когда делал их. Именно в этот момент Эрик бросился на врача и попытался его задушить. Четверо санитаров оттащили его и связали. Морель с грустной улыбкой сказал, что, конечно же, опасался того, что Эрик будет вести себя агрессивно. Так дело не пойдет – прежде всего ему надо научиться смирению. Под спокойным взглядом Мореля Эрика отвели в небольшую комнату, одна стена которой была закрыта решеткой, раздели и устроили ему ледяной душ. Струя воды была такой сильной, что сбивала с ног и прижимала тело к каменной стене. Потом замерзшего, мокрого, покрытого синяками и едва живого Эрика бесцеремонно швырнули на пол его в палате. В его камере. Сцена эта, с небольшими вариациями, повторялась приблизительно раз в две недели. Его связывали. Его поливали ледяной водой. Лишали сна – четверо санитаров будили его, сменяя друг друга, в течение пяти суток. Его опаивали опиумом. Морель даже пробовал на нем новый, мало известный пока метод воздействия на пациентов – гальванический ток. Эрик не представлял себе, какую боль могут причинить укрепленные на запястьях медные проводки, подсоединенные к электрической машине, собранной по технологии русского инженера Яблочкова. Не представлял – пока не испытал ее. У всех действий Мореля была одна, чрезвычайно простая цель – заставить Эрика говорить. Ему нужно было получить ответы на вопросы: ему надо было продолжать исследования. Но, сколько он не старался, все было без толку. В первый раз увидев свои рисунки в руках Мореля, Эрик взревел и осыпал его проклятьями. Ночью его камеру огласил вой – стенания попавшего в западню животного. На следующее утро Эрик замолчал. На все вопросы Мореля он отвечал равнодушным взглядом и отворачивался. Каждую новую пытку встречал со стиснутыми зубами. Ни Морель, ни санитары, ни другие пациенты не слышали от него больше ни единого слова. Конечно, он пытался покончить с собой. Попытка уморить себя голодом закончилась унизительной сценой: его привязали к кровати, силой раздвинули челюсти и влили в горло бульон. Извлекли его и из петли – веревку он сделал из простыни. Ночь Эрик провел в смирительной рубашке, и с тех пор спал на голом матрасе. Вскрыть вены ему было нечем. Каждая попытка самоубийства, каждый отказ отвечать на вопросы Мореля заканчивались одинаково – новым, более изощренным наказанием. Сегодня его решили полечить холодом. Он чувствовал, что тело его перестало дрожать – все мышцы закоченели. Сейчас он не мог бы заговорить, даже если бы хотел – челюсти свело. Ему оставалось только лежать, постепенно погружаясь в темноту. Он чувствовал неодолимую сонливость. Он знал, что сон для него означает смерть. На секунду Эрик обрадовался этой мысли. Он хотел умереть – хотел уже давно. Хотел еще тогда, когда его жизнь, как он теперь понимал, была не так уж плоха. Какими мелкими, какими глупыми ему нынче казались оперные страсти и переживания… Как было бы прекрасно сейчас заснуть. Он чувствовал, что согревается от одной мысли об этом. Эрик закрыл глаза. Неожиданно перед его мысленным взором встал мирный, напоенный светом пейзаж: далекие горы, серебристые рощи оливковых деревьев, синие лавандовые поля. И лицо девушки: она жмурилась, закрываясь от солнца рукой, и откидывала на спину распущенные темно-рыжие кудри. Казалось, еще секунда – и он почувствует запах теплого цветущего сада, яблок и меда, услышит жужжание пчел и ее счастливый смех. Кристина. Любимая… Эрик с усилием раскрыл веки. Он знал, что на самом деле ему не дадут умереть – они следят за ним и снова, в самый последний момент, придут, чтобы безжалостно вернуть его к жизни. Это тоже было своего рода истязанием: раз за разом вырывать его из объятий желанной смерти. Он не доставит им такого удовольствия. Он не станет спать, и он не замерзнет. Каждое движение причиняло боль, но Эрик собрал всю свою волю и постарался разогнуться – заставить кровь в онемевших конечностях бежать быстрее. Через десять минут ему удалось встать на четвереньки. Еще через десять – выпрямиться во весь рост. Шатаясь, он встал посреди комнаты и посмотрел на дверь. Он знал, что за ним наблюдают, и улыбнулся. Сделав несколько осторожных шагов, он добрался до стены и уперся руками в заиндевевшие камни. Он будет ходить по периметру комнаты, пока не придет в себя. Или пока не умрет. Все лучше, чем корчиться на полу. Морель внимательно следил за действиями строптивого пациента сквозь глазок в двери. Эрик доставлял ему массу хлопот, и исследования с ним продвигались вовсе не так, как хотелось доктору. Вместо увлекательных взаимосвязей уродства, гениальности и навязчивой страсти он наблюдал ослиное упрямство и неправдоподобную способность сопротивляться лечению. Ну что же – это тоже кое-что, по этому поводу у Мореля были свои эксперименты и свои планы. И теперь, глядя на Эрика, он не мог сдержать улыбки, в которой недоумение соединилось со своеобразным восхищением: то, с каким упорством пациент цеплялся за остатки достоинства, не могло не внушить определенного уважения. Вот он медленно движется вдоль стены, с трудом переставляя ноги. Наверное, боль адская – он ведь начал согреваться, а при легком обморожении это крайне неприятно. Вот руки его заскользили по гладкой каменной кладке. Он рухнул вниз – опустился на колени. Замер. Ну что – так и останется? Нет! Поразительно, но он снова, сантиметр за сантиметром, цепляясь ногтями за стену, поднялся во весь свой немалый рост. Постоял минуту и снова медленно, как улитка, начал движение вокруг комнаты. Глаза неподвижно уставились в пол, на асимметричном лице застыло выражение отрешенной решимости. Доктор Морель устало пожал плечами, признавая очередное поражение. Обернувшись к санитару, сказал: -       Без толку – упрям, как мул. Сегодня ничего не выйдет. Вызовите подмогу и достаньте его оттуда. Я не хочу, чтобы он заболел. С этими словами Морель двинулся вдоль по коридору в свой кабинет. Было 1 февраля 1890 года. Со дня премьеры «Триумфа Дон Жуана» прошел ровно год.   Глава 6. 12 мая 1890 года, понедельник   Барон Кастелло-Барбезак был не только мужем кристининой подруги Маргерит Жири, но и старым другом Рауля де Шаньи. Справедливо опасаясь различных неожиданностей, Кристина попросила его сопровождать ее в поездке в Нормандию. В память о друге барон с готовностью откликнулся, хотя путешествие означало для него разлуку, хотя и краткую, с молодой женой – они с Маргерит поженились едва ли три месяца назад. Мег, впрочем, не возражала: она понимала, что для Кристины, внезапно понесшей столь тяжелую утрату, желание разобраться в делах покойного мужа было теперь чрезвычайно важно. Графиня де Шаньи и барон прибыли в поместье вблизи деревни Сен-Лоран-сюр-Мер около четырех часов пополудни. Несмотря на летнее время, было необычайно пасмурно и потому сумеречно: собиралась гроза. Стояла странная, звенящая тишина – шуршание колес экипажа по гравию и стук собственного сердца казались Кристине единственными звуками. Подъездная аллея была узкой и темной, по обеим сторонам усаженной платанами. Ветви деревьев смыкались над дорогой. В конце аллеи их ждали кованые ворота с неразличимой монограммой прежнего владельца. Привратник настороженно выглянул из своего домика и, увидев на дверцах кареты герб де Шаньи, поспешил открыть решетку. Дом был старый – семнадцатого столетия, времен Людовика XIII, – и очень небольшой. Всего два этажа, каких-то восемь окон по главному фасаду, но облик его гордо повторял, в уменьшенном размере, благородные пропорции величественных дворцов вроде Во-ле-Виконта. Серая каменная кладка, высокие кровли над миниатюрными «крыльями», торжественная лестница с резной балюстрадой – но всего о шести ступенях. Словно театральный задник с изображением дворца, а не настоящий дом. Сад вокруг особняка был разбит в английском духе – в подражание естественной природе, – но почти не ухожен, разве что газон подстрижен и потемневшие от времени мраморные статуи очищены от плюща. Постоянно слышался приглушенный шум моря: оно было рядом, с террасы позади дома пологий спуск шел прямо к прибрежным скалам. Все это Кристина и барон выяснили уже потом. Вначале, подъехав прямо к миниатюрному крыльцу, они столкнулись с управляющим – солидным, чуть полноватым человеком лет сорока пяти. Он торопливо спустился с лестницы и лично распахнул дверцу кареты со словами: -       Господин граф, наконец-то – мы уже стали волноваться… Увидев перед собой, вместо приветливого лица Рауля, изумленные глаза Кристины, управляющий смешался. Графиня назвала себя и барона и объяснила обстоятельства их визита. Несколько минут были потрачены на изумленные возгласы и соболезнования. Кристине показалось, что главными чувствами в голосе управляющего (его имя было Дюфуа) были не скорбь и удивление, а растерянность. Он даже не сразу сообразил, что высоких гостей необходимо, все же, пригласить в дом. Дюфуа распахнул перед ними тяжелые деревянные двери и с поклоном пропустил в полутемный вестибюль. Комната была совершенно симметричной: слева и справа находились двери в парадные комнаты первого этажа, впереди – лестница на второй. Интерьер казался более поздним, чем фасад здания – он был отделан скорее в духе ампира и обставлен скромно: несколько стульев, небольшая скамья и перед ними столик для визитных карточек. Вся мебель не новая, но изящная и хорошего качества. Высокие окна с частым квадратным переплетом были завешаны тяжелыми синими шторами. Кристина остановилась в дверях, опираясь на руку барона, и осторожно спросила управляющего: -       А хозяин дома не будет возражать против нашего внезапного вторжения? Мне, конечно, следовало написать и предупредить о своем приезде, но я была, признаюсь, слишком увлечена моментом… Дюфуа остановился посередине вестибюля. Вид у него был еще более смущенный и растерянный, чем раньше: -       Ваша светлость, вы ошибаетесь. В этом доме никто не живет. Барон Кастелло-Барбезак вопросительно поднял брови. Кристина не знала, что и подумать. Она медленно опустилась на один и стульев: -       Вероятно, мне и правда следовало сначала написать… Адвокат графа дал мне понять, что мой муж приобрел этот дом и нанял штат прислуги, чтобы поселить здесь некоего мсье Эдмона. Я полагала, что найду его здесь. Дюфуа почтительно кивнул: -       Все верно, графиня – так оно и было. Граф де Шаньи действительно приобрел дом в марте этого года и поселил здесь нас: меня, садовника – он служит так же привратником, – повара и лакея. Нам было предписано содержать дом в готовности к прибытию хозяина. Граф де Шаньи обещал лично привезти его сюда. Но, очевидно, несчастный случай нарушил его планы. – Управляющий сделал паузу и добавил уныло: – Я надеялся, что ваш визит прояснит наше положение. Уже июль и, хотя мы регулярно получаем щедрое жалование, неопределенность начала нас беспокоить. А теперь выясняется, что вы знаете обо всем этом еще меньше, чем мы. Кристина глянула на Дюфуа снизу вверх, а потом искоса – на барона. Он в безмолвии стоял, прислонившись к колонне, и с любопытством осматривал обстановку. На лице молодой графини появилось выражение, ему не знакомое: она сдвинула брови и слегка прикусила нижнюю губку, отчего облик ее сразу показался барону сердитым и невероятно юным. Будь здесь его жена Маргерит или его теща, мадам Жири, они безошибочно узнали бы это выражение. Кристина заупрямилась – она не получила того, на что рассчитывала, и прямо на глазах у барона приняла решение добиться своего. Это было грозное упрямство: оно позволяло Кристине неутомимо исправлять свои танцевальные или вокальные ошибки, добиваясь совершенства. Но оно же заставляло ее настойчиво закрывать глаза на все, что не устраивало ее в этом мире. Теперь ее не устраивала неизвестность. Она обратилась к управляющему: -       Уверяю вас, мсье Дюфуа, я непременно выясню, каковы были планы моего мужа, и постараюсь исполнить их. Вы будете продолжать работать здесь и получать все необходимое, и рано или поздно ваш загадочный хозяин найдется. Но вы должны помочь мне. Неужели вы ничего не знаете о человеке, которому должны служить? Дюфуа покачал головой: -       Увы! Я знаю, конечно, что это мужчина. Я могу рассказать вам, какой у него гардероб – здесь заготовлены вещи на первое время… Могу сказать, что он любит уединение – нам было приказано никогда не беспокоить его, пока он нас не позовет. Он не планирует выезжать – разве что верхом: у нас нет коляски. Это, наверное, связано с тем, что он нездоров… Кристина перебила управляющего: -       Нездоров? В каком смысле? Дюфуа снова развел руками: -       Не знаю. Просто граф упоминал, что заберет его из больницы, когда это будет возможно. Тут пришла очередь барону Кастелло-Барбезак подать голос: -       О какой больнице идет речь? -       Граф не уточнял. Я составил для себя мнение, что наш хозяин – кто-то из старых друзей графа, кому он, возможно, был чем-то обязан. Мне показалось, что граф застал этого человека в бедственном положении и решил помочь. Барон нахмурился. Кристина нетерпеливо вздохнула: -       Это все? Муж не оставлял больше никаких распоряжений? Может быть, какие-то бумаги? -       Ничего. -       Но что же мне делать! Как мне узнать, что все это значит?.. Кристина обиженно умолкла. Барон и мсье Дюфуа молча смотрели на нее – сказать им было нечего. Наконец графиня поднялась со своего стула: -       Мсье Дюфуа, я могу осмотреть дом? Возможно, обстановка мне что-то подскажет. Дюфуа взялся проводить ее. Надежды Кристины не оправдались: ничто в обстановке дома не давало ни малейшего объяснения планам Рауля. На первом этаже, помимо вестибюля, располагались гостиная, библиотека, столовая и кухня с небольшой пристройкой для слуг. Все комнаты совершенно стандартные и обставлены так же, как вестибюль: скудно, но не без вкуса. Все содержалось в идеальной чистоте. На втором этаже находились четыре спальни – главная и три гостевых, и кабинет. Всюду было пусто: никаких бумаг, никаких личных вещей. В спальне, совершенно безличной, Кристина обнаружила кровать с тяжелым пологом. Проявив похвальную решительность и отсутствие стыдливости, она заглянула даже в гардеробную. Без толку: она узнала только, что предполагаемый хозяин дома не толст – его сюртуки были скроены на человека со стройной фигурой. Брюки, ботинки, сапоги, плащ с капюшоном… Жилетки, перчатки, шейные платки… Всякая ерунда, которая говорила только о том, что Рауль предусмотрительно позаботился обо всем, что могло понадобиться его другу, но не проливало никакого света на его личность. Кристина осмотрела две из трех гостевых спален – и терпение ее иссякло. Очевидно, что там она увидит то же, что и везде: кровать, туалетный стол, кресла, шкафы и занавешенные окна. Со вздохом она остановилась посреди коридора: -       Это бесполезно – здесь нет ничего интересного. Дюфуа, спасибо вам за рассказ, за помощь и увлекательную прогулку по дому. Я могу повторить лишь то, что сказала раньше: оставайтесь здесь, работайте – сама не знаю как, но я найду вашего хозяина. А теперь я поеду. Все трое – Кристина, барон и управляющий – спустились вниз. Низкое серое небо, весь день грозившее разразиться дождем, наконец исполнило обещание: хлынул ливень. Порывы ветра, налетавшие с моря, яростно раскачивали разросшиеся деревья парка. Барон вопросительно глянул на Кристину: -       Моя дорогая графиня, вы уверены, что хотите ехать теперь? Конечно, наш экипаж вполне надежен, но все же погода очень неприятная, да и вечер близок. Может быть, мы воспользуемся гостеприимством таинственного мсье Эдмона и переночуем здесь, или хотя бы задержимся, чтобы переждать непогоду? Кристина выслушала барона и обвела взглядом комнату. Они были в гостиной. В этой комнате не было и намека на сухой и спокойный ампир: она была обставлена скорее в духе Второй Империи. В сумеречном свете массивная резная мебель с позолотой, вычурный мраморный камин и темные бархатные шторы с тяжелыми кистями показались ей зловещими. Дождь немилосердно стучал в окна – по внешней стороне стекол быстро сбегали вниз кривые струи. По всей комнате плясали странные тени. Внезапно комната показалась Кристине затхлой, холодной, темной, словно подземелье – похожей на склеп. Она поежилась и ответила барону: -       Нет, поедем сейчас. Это место нагоняет на меня тоску.   Глава 7. 21 февраля 1890 года, пятница      Мальчик появился в лечебнице в конце февраля.      Не мальчик, конечно, а подросток – ему было, наверное, пятнадцать или шестнадцать лет. Но он был таким худым и хрупким, и серые глаза его смотрели так затравленно, что он казался совсем ребенком. Угловатым, робким птенцом с копной непослушных черных кудрей вместо перьев.      Он был аккуратно одет и, увидев его впервые, Эрик подумал: наверное, какие-то идиоты-взрослые привезли его в приют повидаться с кем-то из заточенных здесь родственников. Этому мальчишке не место здесь – он может быть только гостем.      Но мальчик остался. Его привезли в лечебницу в качестве пациента.      Встреча их оказалась возможной потому, что с приближением весны в жизни Эрика наступил нежданно-негаданно период относительной свободы. Нет, доктор Ришар Морель не оставил своих попыток добиться от него откровенности, он просто вынужден был сделать перерыв в своих усилиях.      Дело в том, что попечители приюта пожелали увидеть на Пасху религиозное представление, поставленное силами пациентов.      Впервые услышав об этом, Эрик едва не нарушил свой обет молчания, чтобы расхохотаться: идея показалась ему шуткой более бредовой, чем стенания самых безумных его собратьев по несчастью. Но оказалось, что это не бред и не шутка; еще со времен де Сада, писавшего, как известно, довольно занимательные пьесы, в приюте существовала традиция самодеятельных постановок. Некоторые врачи полагали, что пациентам это полезно. Попечители больницы с энтузиазмом поддерживали традицию и исправно посещали убогие представления, во время которых слабоумные актеры, забывая текст и пуская слюни, с грехом пополам исполняли нравоучительные и благочестивые пьесы.      Морель рассчитывал, что постановка даст ему долгожданный ключик к сознанию Эрика. Он рассудил, что Призрак Оперы не сможет устоять перед возможностью снова вернуться в театр, пусть даже в такой извращенной и гротескной форме. С предложением помочь больничной «труппе» он, однако, предусмотрительно прислал доктора Лорана – этот молодой врач отличался мягким приветливым характером, и на него Эрик обычно реагировал спокойно.      Конечно, Эрик готов был оставить просьбу Лорана без ответа и снова отправиться в карцер. Он выслушал речь доктора без тени интереса, и планировал уже отвернуться к стене камеры, как делал обычно, пока Лоран, сбивчиво объяснявший ему сюжет пасхального балагана, не произнес: -       Но вся эта затея находится под угрозой, потому что у нас нет музыки. Эрик медленно повернул голову и внимательно посмотрел на врача. Ободренный неожиданным успехом, Лоран продолжил: -       Пасхальная пьеса не может обходиться без музыки. А у нас некому играть. Доктор Морель сказал, что вы имели когда-то отношение к театру. Что вы композитор. Может быть, вы могли бы нам помочь? Эрик прикрыл глаза. Музыка. По ней он скучал больше, чем по Кристине – больше даже, чем по своей свободе. Когда-то дня в его жизни не проходило без того, чтобы не коснуться клавиш органа, не провести смычком по струнам скрипки. Теперь он с трудом сдерживался, чтобы не напевать что-нибудь… иногда пальцы его сами собой начинали выстукивать ритм по каменной стене палаты – по металлической спинке койки. Он целые дни проводил, повторяя в уме клавиры опер – чужих и своей, по одной в день. Он знал наизусть три сотни опер – и он уже пошел по второму кругу. Это помогало ему не сойти с ума. И вот теперь ему сказали, что он сможет снова сыграть – что ему вернут, хотя бы ненадолго, музыку… Он знал, что это очередная ловушка. Знал, что это – лишь пряник вместо кнута, к которому он оказался до обидного нечувствительным. Но он не мог устоять. Он открыл глаза и взглянул на доктора Лорана. Молодой врач смотрел на него с надеждой и симпатией. Он не знал подлинной истории строптивого пациента с уродливым лицом, хотя слышал что-то о пожаре в парижской Опере и полагал, что этот особенный больной каким-то образом пострадал при этом. Возможно, именно этим объяснялось его чудовищное увечье (Лоран, которому несмотря на молодость довелось повидать всякого, далеко не сразу привык смотреть на него без содрогания) – и его упорное молчание. Возможно, такой была его реакция на несчастье. Эрик кивнул головой и поднялся на ноги. Лоран засуетился: -       Господи, неужели вы согласны? Я так рад. Пойдемте, я покажу вам наши убогие инструменты и ноты, которые мы заготовили для постановки… Они вдвоем вышли в коридор. Санитар, дежуривший у двери палаты, попытался задержать Эрика, но Лоран остановил его: -       Нет-нет, наш мсье молчун будет помогать с постановкой. Он может свободно передвигаться по больнице – это распоряжение доктора Мореля. Санитар снова встал к стене. Эрик последовал за врачом, обдумывая услышанное. Это невероятно – он был почти что свободен. Он может попытаться бежать. Может, наконец-то, убить себя… Уже в следующую секунду он горько усмехнулся: Морель понимал, что ничего подобного Эрик не сделает – он неплохо изучил его. Он знал, что Эрик не станет кончать с собой на полпути к роялю… Рояля ему, конечно, не досталось – его уделом было разбитое пианино. Эрик настроил его, но даже после этого инструмент звучал далеко не так, как ему бы хотелось. И все же он звучал: в первый раз пробежавшись пальцами по клавишам, прикоснувшись к белым и черным отполированным костяшкам Эрик испытал физическое наслаждение. Кажется, ни одно прикосновение в мире не давало ему такого счастья. Господи, как он скучал по этому! Как ему не хватало этой простой возможности – создавать звуки… Несколько минут, сидя за инструментом, он импровизировал – самозабвенно, полностью отключившись от всего вокруг. Доктор Лоран наблюдал за ним со смесью благоговения и ужаса. Человек с лицом монстра играл, как божество – как ангел небесный. Его глаза были закрыты, лицо казалось отрешенным – на нем застыло выражение… экстаза, иначе не скажешь. Оно так изменилось – оно словно осветилось изнутри. Даже шрамы, которыми иссечена была правая половина лица, были теперь не так заметны. В этом было что-то неестественное – что-то сверхъестественное. А потом Лоран увидел, как из-под закрытых век пациента на щеки – одну здоровую, одну увечную – покатились слезы. Этот человек играл так – и выглядел так – словно к нему вернулось величайшее счастье в жизни. В душе доктора Лорана шевельнулась непрошеная мысль: конечно, этот пациент безумен – его строптивое поведение и упорное молчание ясно об этом говорят. Но все же – все же… Правильно ли они поступают, лишая его возможности музицировать? Эрик закончил этюд и сидел за пианино, все еще закрыв глаза и непроизвольно поглаживая клавиши – нежно, как иной человек прикасался бы к коже любимой женщины. Пальцы его слегка подрагивали, дыхание было стесненным, на нормальной щеке играл лихорадочный румянец. Он выглядел так, словно пережил огромное потрясение – взрыв чувств, сравнимый с кульминацией страсти. Лоран не решался нарушить молчание – слова казались ему пошлыми, недостойными этого необыкновенного момента. И вдруг в тишине раздались бурные, хотя и одинокие, хлопки и взволнованный, ломающийся подростковый голос воскликнул: -       Мсье, это было прекрасно! Я в жизни ничего подобного не слышал… Эрик резко открыл глаза и повернул голову, ища источник звука. Среди пыльных занавесок вокруг импровизированного театрального помоста, воздвигнутого в общем зале лечебницы, прятался мальчик – подросток с растрепанными волосами и восторженным взглядом. Поняв, что Эрик не собирается ему отвечать, он густо покраснел и пробрался вперед, спотыкаясь о немудреный реквизит. Доктор Лоран строго посмотрел на мальчика: -       Юноша, что вы здесь делаете? Не пора ли вам вернуться в палату? Доктор Морель прописал вам покой… Юноша пожал плечами, отметая слова врача: -       Я задержался после репетиции. – Внимание его снова переключилось на Эрика. – Вы знаете, я играю апостола Иоанна. Он должен быть юным и наивным – я как раз подхожу. Думаете, подхожу? Эрик молча кивнул. Мальчик радостно улыбнулся. Эрик не знал, как ему вести себя. Мальчик смотрел ему прямо в лицо так спокойно, словно не видел в нем ничего необычного. Наверное, этот ребенок и правда безумен. Никто – никогда не дарил ему такого взгляда. При первой встрече все вздрагивали – кто от ужаса, кто от омерзения. Даже мадам Жири вздрогнула, пусть и от сострадания. Даже умалишенные и уроды здесь, в лечебнице, шарахались, проходя мимо него по коридору или оказываясь в общей палате. Даже им он казался чем-то невероятным – изощренной шуткой природы, более дикой и страшной, чем их обычные, тронутые дебилизмом физиономии. Этот мальчик смотрел на Эрика так, словно не видел черт лица – он видел только человека, который до слез тронул его игрой на полуразбитом пианино. Эрик всю жизнь мечтал о том, чтобы на него так посмотрели. Но он оказался не готов к долгожданному чуду – он в самом деле не знал, как ответить на него. Мальчик сделал еще один шаг в его сторону и сказал очень серьезно: -       Вы играете, как настоящий гений, мсье. Я прошу прощения, что помешал вам, но я не мог сдержать своего восторга. Я страшно рад, что задержался и спрятался здесь – я смог услышать вашу игру. – Он сдвинул тонкие черные брови – его серые глаза, окруженные пушистыми детскими ресницами, встретились с усталым взглядом Эрика, и он снова улыбнулся. – Но я прошу прощения – я забыл сказать, кто я. Меня зовут Жерар Марек. А вас как зовут?   Глава 8. 19 июня 1890 года, четверг Поездка в Нормандию утомила и раздосадовала Кристину. Ей не понравилось купленное покойным мужем поместье, и ей совершенно не нравились возможные объяснения его поступка. Вернувшись в Прованс, Кристина несколько неприятных дней провела, размышляя о том, могла ли у Рауля быть любовница. Может быть, для «друга сердца» ее супруг купил этот уединенный дом, заложив в свое завещание гарантию того, что обитатель его никогда не останется без поддержки? Нет – эта мысль была абсурдна. Во-первых, она знала Рауля – он не способен был на такую низость. Во-вторых, дом этот совершенно не подходил для любовных утех – он был мрачным и угрюмым. И, даже если оставить без внимания гардероб, полный сюртуков и галстуков, он совершенно очевидно предназначался для мужчины. Ни одна женщина не согласилась бы жить в такой унылой обстановке, не располагая даже коляской для выездов. Итак, мысль о любовнице Кристина отмела. Оставалась идея, высказанная Дюфуа – старый друг, попавший в бедственное положение. Преследуя эту версию, графиня с пристрастием расспросила барона Кастелло-Барбезак – он, в конце концов, был как раз одним из старых друзей Рауля. Барон был в таком же недоумении, что и Кристина. Насколько он знал, никто из друзей Рауля – товарищей детства или коллег по короткой военной службе – не мог оказаться объектом его покровительства. И он определенно не мог припомнить никого по фамилии – или по имени – Эдмон. Тем не менее, Кристина написала всем друзьям покойного графа с просьбой о помощи. На то, чтобы получить два десятка бессмысленных листков, на которых разными словами было написано одно и то же «Простите, графиня, я ничего не знаю», ушел целый месяц. Кристина побеседовала со всеми родственниками. Возможно, она не там ищет – возможно, в поместье должен был поселиться не друг, а враг Рауля? Например, какой-нибудь шантажист. Может быть, он собирался откупиться от негодяя, обеспечив его будущее? Кристине странно было представить, что в прошлом Рауля были основания для шантажа, но она понимала, что в жизни современного молодого мужчины может найтись место самым разным обстоятельствам. Она разобрала все бумаги мужа – в Провансе и в Париже. Это далось ей тяжело – невероятно трудно было читать его письма и послания к нему. В этих письмах Рауль раздавал приветы, справлялся о здоровье, сплетничал об общих знакомых, уточнял что-то у управляющих именьями, обещал оплатить счета или взглянуть на новую гончую. В этих письмах он был еще жив. Она выплакала все глаза, но ровным счетом ничего не узнала: не нашла ни друга, ни врага, ни бедного родственника.  Несколько раз за время поисков Кристина порывалась все бросить. В конце концов, какое ей дело до дурацкой затеи Рауля, до странного предприятия, которое он замыслил, что особенно обидно, втайне от нее? Каждый раз, когда в сердце ее проносились эти гневные мысли, дело снова заканчивалось слезами. Она понимала, что сердится на него так, словно он жив – словно может в любой миг войти в комнату и повиниться перед нею. Слезы проходили, и к Кристине возвращалась решимость. Пусть это будет полная ерунда или что-то угрожающее и неприятное, она добьется своего – она сумеет найти человека, которого Рауль собирался облагодетельствовать, и выполнит замысел покойного мужа. Иначе она никогда не уснет спокойно. Она стояла у стола в кабинете Рауля в Провансе. Перед нею был стол, заваленный последней порцией бумаг, в которых вновь не обнаружилось ничего полезного. За окном смеркалось – вечер был до боли похож на тот, почти три месяца назад, когда она потеряла его. Кристина закусила губу: она не станет плакать. И ей рано опускать руки – у нее есть еще одна зацепка. Дюфуа сказал, что предполагаемый хозяин дома в Нормандии нездоров. Что Рауль собирался забрать его из больницы. Ну что же… Порывшись в бумагах, Кристина извлекла на поверхность список благотворительных заведений, в которых граф де Шаньи принимал участие. Живой интерес к благотворительности был одной из неожиданных для Кристины сторон характера Рауля – возможно, сказывалось влияние его невероятно религиозной матери. Так или иначе, граф состоял членом бесконечного числа попечительских советов в различных странноприимных домах, богадельнях и больницах. Может ли быть, что своего злополучного друга граф обнаружил в одном из этих госпиталей? Названия плясали у Кристины перед глазами: больница Святой Женевьевы, Богоматери Милосердной, Всех Святых, Воскресения Лазаря… Может быть, тот человек все еще в одной из них. Может быть, его еще можно найти или хотя бы выяснить, что с ним стало. Ей всего-то нужно узнать у главных врачей и содержателей приютов, нет ли у них пациента по имени Эдмон – или хотя бы пациента, которым интересовался граф де Шаньи. Это не сложно и Кристине вполне по силам. Она найдет его, даже если ей придется лично объехать все больницы!   Глава 9. Март 1890 года Эрик не назвал мальчику своего имени – он не собирался нарушать молчание ради какого-то восторженного подростка, он слишком дорого заплатил за него. Однако холодность Эрика не обескуражила юного Жерара – он твердо вознамерился считать угрюмого пианиста своим другом. Он всюду таскался за ним – на репетициях не отходил ни на шаг. Когда «актеры» прерывали работу, чтобы передохнуть и поесть, мальчик всегда пристраивался рядом с Эриком: засыпал его бессвязными вопросами, на которые не ждал ответов, рассказывал какие-то истории, дергал за рукав и время от времени просил сыграть что-нибудь просто так – не из пьесы. На речи Жерара Эрик реагировал лишь кивками и покачиванием головы. Последнюю просьбу – сыграть – всегда исполнял. Эрик не знал, как ему относиться к своему юному другу. Он не привык к постоянному щенячьему поклонению – он вообще не имел привычки к тесному общению с другими людьми, а уж тем более к их восхищению. Сперва мальчик даже слегка раздражал его. От непрерывной трескотни ребенка, который готов был болтать обо всем на свете, у него болела голова. Но потом, оставаясь один, он чувствовал вдруг, что ему не хватает этой болтовни, этих вопросов, этих наивных рассуждений. Что он скучает по ломающемуся, неуверенному голосу Жерара, по его ищущим, наивным глазам, по его необъяснимой преданности. Так, посреди обычной болтовни, Жерар Марек рассказал ему о себе. Его мать умерла, отец снова женился, и мачеха Жерару не понравилась. С рождением нового ребенка дела стали совсем плохи – мадам Марек начала настраивать мсье Марека против старшего сына, говоря, что противный мальчишка ненавидит ее. Это, впрочем, было правдой – Жерар был возбудим, вспыльчив и агрессивен, как нередко случается с подростками… Однажды, во время особенно бурной семейной ссоры, Жерар вышел из себя и толкнул мачеху, на руках у которой в это время был младенец. Никто не пострадал, но мадам Марек убедила мужа в том, что пасынок пытался убить ее – и младшего брата. Мсье Марек был человеком удивительно недалеким и, к тому же, полным подкаблучником. Он легко поверил жене – и легко согласился с тем, что Жерара нужно отправить в приют хотя бы на время. Под конец своей истории мальчик разрыдался. Он сам не знал, чему верить – сам не знал теперь, где правда. Он доверял взрослым. Если они считали, что он безумен – может быть, это правда? Эрик слушал Жерара, стиснув зубы. Пока мальчик плакал, он непривычным, неуверенным движением обнял его за плечи. Никогда еще ему так не хотелось выйти на свободу – хотя бы для того, чтобы найти безмозглого мсье Марека и свернуть ему шею. И, возможно, и мадам Марек в придачу. После этого Эрик заметно потеплел к мальчику. Они теперь всегда были вместе – молчаливый, замкнутый урод и красивый, нервный подросток. Когда Эрик играл, Жерар сидел у его ног. Когда их выпускали на прогулку, они шли рядом. Репетиции продолжались около месяца – Пасха в тот год приходилась на 6 апреля. За это время Жерар научил Эрика улыбаться. Он привязался к мальчику. Ему ли было не знать, какой опасностью чревато общение с восторженными подростками? Он знал, как легко увлечься ролью учителя и друга – и каким кошмаром может обернуться для него близость с другим человеческим существом. Кристина была подростком, когда он завоевал ее доверие – когда он сблизился с ней. Или казалось, что сблизился. И, когда разразилась катастрофа, когда мир их рухнул от того, что Эрик переоценил степень ее привязанности к нему, единственное, в чем она его упрекнула – так это в том, что он обманул ее доверие. «Я отдала тебе душу, а ты обманул меня», – так она сказала. И была права: он убеждал ее, что он сильный, что он может вести ее за собой, может стать ей наставником, отцом, опорой и защитой. На самом деле он был развалиной, пародией на человека – жалким, жалким глупцом, готовым убивать и умереть ради одного ее ласкового слова. Она смогла взглянуть ему в глаза и пообещать свою верность, но Эрик видел: она хочет уйти. Ее полные слез глаза даже во время поцелуя уговаривали Эрика отдать ей обратно данное слово. Он держал в руках ее жизнь – и понимал, что у него нет больше сил справляться со своей собственной жизнью. Жизнь Кристины ему была не нужна. Он принял решение за нее – он отпустил ее. Хотя бы в этом он тогда и правда оказался сильнее… Эрику было тридцать шесть лет – в этом возрасте пора бы уже учиться на своих ошибках. Но, сидя ночью в камере и тихонько посмеиваясь при воспоминании о каком-то особенно забавном замечании Жерара, он вынужден был признать: да, он снова упорно пытается войти в ту же реку. Он встретил наивное, чистое существо, которое потянулось к нему, нуждаясь в заботе – и опять позволил себе увлечься. Он не просто привязался к Жерару – он полюбил его. Он не мог без боли смотреть на живого, нервного, ранимого мальчишку, который по какой-то необъяснимой прихоти судьбы оказался рядом с ним в аду. Он хотел помочь ему – защитить его. Он хотел быть его старшим и мудрым другом. Он хотел быть его отцом. Иногда, глядя на черные кудри и серые глаза мальчика, Эрик ловил себя на мысли: ему тридцать шесть, Жерару шестнадцать. Будь его жизнь нормальной – будь он нормален – у него и правда теперь мог быть такой сын. Доктор Лоран наблюдал за их дружбой с умилением. Он был уверен, что такая близость – знак выздоровления, к которому движутся оба пациента. Доктор Ришар Морель тоже наблюдал за ними, затаив дыхание. Он не мог поверить в свою удачу. За прошедший год он не добился никакого прогресса в общении с Эриком – он даже имени его настоящего так и не узнал, называя его то, как другие пациенты, «молчуном», то, по реестру лечебницы, «номером двадцать два». Дружеская привязанность Эрика к Жерару Мареку открывала перед доктором Морелем весьма интересные перспективы. Надо было только подождать, пока пройдет Пасха с этим абсурдным спектаклем – и попечители оставят его в покое.   Глава 10. 2 апреля 1890 года, среда      Доктору Морелю не удалось воспользоваться новым средством воздействия на Эрика, а попечители лечебницы Святого Себастьяна так и не увидели в тот год пасхального представления.      Это случилось за три дня до спектакля. Шла репетиция. Эрик, как всегда, сидел за инструментом, готовый в нужный момент обеспечить нестройному хору «апостолов» на сцене музыкальное сопровождение псалма. Неожиданно один из санитаров прервал доктора Лорана, который в сотый раз старался выстроить своих актеров в ровную линию, и сказал, что доктор Морель хотел бы побеседовать с Жераром Мареком, а то он совершенно запустил его лечение. Лоран раздраженно пожал плечами – на его взгляд, момент был крайне неподходящий. Но с главным врачом не поспоришь, и потому он неохотно отправил Жерара прочь. Услышав имя Мореля, Эрик насторожился – он не ждал ничего хорошего от своего мучителя. Но что он мог сделать? Жерар соскочил с дощатого сценического помоста и пробежал мимо него, бросив на ходу: «Я скоро вернусь!» Эрику оставалось только беспомощно смотреть ему вслед. Прошло, наверное, полчаса перед тем, как до репетиционной комнаты донесся гул взволнованных голосов. Участники спектакля высыпали в коридор – источником беспокойства оказался кабинет Мореля. Там столпились санитары и большинство врачей. Никто не мог с точностью сказать, как именно это произошло. По словам дежурного санитара, Робера, сначала доктор Морель просто беседовал с Жераром. Голос мальчика за дверями кабинета звучал все более взволнованно – наконец он сорвался на крик. Кажется, доктор спросил у Жерара что-то о его матери. Потом в кабинете раздался шум – и глухой звук падения. Ворвавшись внутрь, Робер обнаружил, что доктор Морель лежит на полу возле своего стола, а Жерар, сидя верхом, душит его. Робер попытался оттащить мальчика, но, возбужденный своим гневом и истерикой, тот стал вырываться и кусаться. Робер ударил его – рука скользнула, и вместо того, чтобы попасть в плечо, тяжелая дубинка пришлась мальчику на затылок. Он немедленно потерял сознание и обмяк в руках санитара. Доктор Морель был мертв. Очевидно, разозленный расспросами Жерар внезапно бросился на него и поймал врасплох. Морель потерял равновесие, упал – и ударился виском об угол стола. Он умер мгновенно – на лице его даже сохранилось удивленное выражение. Жерар был жив. Но на лице его не было больше никакого выражения. Случайный удар санитара он вызвал, очевидно, кровоизлияние в мозг, и последствия его были несоизмеримы с примененной силой. Мальчик не мог двигаться, и сознание к нему не вернулось. За секунду живой, подвижный ребенок превратился в бесчувственную тряпичную куклу. Это стало понятно не сразу – сначала доктора думали, что Жерар еще может очнуться. Но день проходил за днем и неделя за неделей, и состояние его не менялось. Сутками он лежал на койке в приютском лазарете, устремив невидящий взгляд в потолок. В лечебницу приезжал мсье Марек. Несколько минут он смотрел на сына, а потом тяжелыми шагами вышел из комнаты. Мальчик остался в приюте.   Глава 11. 19 июня 1890 года, четверг Никогда еще Эрик не знал столь глубокого отчаяния. Несмотря на то, что свободный режим содержания больных остался в прошлом вместе с планами несостоявшегося спектакля, доктор Лоран по доброте душевной разрешал ему приходить в лазарет, и Эрик часами сидел возле кровати мальчика, сжимая его руку. Подумать только… Он – волшебник, гипнотизер, хитрец, манипулятор, человек, всегда находивший способ победить самые страшные обстоятельства своей жизни, – сидел теперь рядом с единственным существом, которое было ему дорого, и ничего не мог сделать. Эрик вел себя, как животное, которое потеряло детеныша и отказывается признавать очевидное, продолжая охранять и согревать уже мертвое тельце. Иногда, склоняясь к самому лицу ребенка, он что-то беззвучно шептал ему. Однажды, к полному изумлению доктора Лорана, он даже начал играть для него на скрипке. Смотреть на сосредоточенное лицо урода, который, закрыв глаза и прижав инструмент к плечу, извлекал из скрипки звуки столь прекрасные, что они могли бы воскресить мертвого, было невыносимо. Но еще хуже было сознавать, что Жерара не воскресят к нормальной жизни никакие звуки. Лоран подошел к Эрику и мягко тронул его за рукав: -       Это бесполезно. Он не услышит вас – он никогда не очнется. Эрик бросил на врача короткий взгляд и кивнул. Лоран был прав. В этот момент Эрик принял решение. Украсть у растроганного Лорана коробок спичек было проще простого – молодой врач беспрерывно курил трубку, и спички у него были в изобилии. После этого надо было только пройти в репетиционный зал где, забытые из-за трагедии, уже несколько недель стояли декорации к пасхальному представлению. Комок тряпок, пропитанных маслом из лампы и спрятанный среди холстов рядом с дощатым помостом, прекрасно занялся. Куча отсыревшего тряпья будет тлеть долго – но в конце концов пламя разгорится не на шутку. Это отвлечет внимание и позволит Эрику сделать то, что он задумал.      Вечером Эрик, как обычно, покорно отправился в свою камеру. Послушал, как поворачивается ключ в замке, и приготовился ждать. Очень скоро он почувствовал запах дыма. Потом услышал крики и топот ног. Наконец – снова скрип ключа. Запыхавшийся санитар коротко скомандовал: -       Немедленно выходите во двор. Пожар! Эрик вышел из камеры. Но путь его лежал не вниз по лестнице – не туда, где толпились, ничего в суматохе не замечая, врачи и пациенты. Он пошел наверх, в лазарет, где на узкой кровати у окна лежал единственный больной. Единственный друг, который был у Эрика в жизни. Единственный сын, который у него когда-нибудь будет. Эрик не боялся за себя – он знал, что устроенный им пожар легко потушить, и в любом случае собственная жизнь больше не имела для него никакого значения. Он держал в руках другую жизнь – жизнь, которая кончилась, не успев как следует начаться. Жизнь, которая превратилась в гротескное подобие смерти. Он не мог больше видеть Жерара в таком состоянии. Он был уверен, что, имей мальчик возможность сказать за себя, он не захотел бы существовать так. Он доверял Эрику. Считал его взрослым и сильным, способным повести за собой… стать ему наставником, отцом, опорой и защитой. Второй раз в жизни Эрику надо было взять в свои руки судьбу любимого существа – и принять решение за него. Надо торопиться: за Жераром вот-вот придут, чтобы спасти от пожара. Эрик опустился на край кровати, поднял мальчика и прижал к себе. Заглянул в пустые глаза, коснулся губами лба. После этого взял его голову обеими руками и резко повернул. Он услышал, как хрустнули сломанные позвонки. Жерар перестал дышать. Все. Он сделал это. Он убил своего мальчика. Он убивал раньше – защищаясь, в гневе, не рассчитав силу. Но он никогда прежде не убивал того, что любил. Не убивал потому, что любил. Остановить слезы было невозможно. Эрик продолжал прижимать тело к груди, покачиваясь из стороны в сторону. Из горла, давно отвыкшего издавать какие-либо звуки, вырывались хриплые, судорожные рыдания. Касаясь увечной щекой макушки мертвого мальчика, он снова и снова шептал ему в волосы: -       Эрик. Меня зовут Эрик… Эрик.   Глава 12. 8 июля 1890 года, вторник Словами не передать, до какой степени Кристину утомили больницы, приюты и их злосчастные обитатели. В списке у Рауля оказалось семь госпиталей разного размера и значения в Париже и его окрестностях. Памятуя о том, как долго ей пришлось ждать ответных писем от друзей и родственников мужа, Кристина решила, что в больницы ей лучше будет приезжать самой. Короткая встреча с директорами – они-то должны знать, интересовался ли граф де Шаньи лично кем-то из пациентов – и она свободна. С бесконечным благородством барон Кастелло-Барбезак предложил сопровождать ее и на этот раз – и с бесконечным терпением Маргерит его отпустила. Кристина не учла одного: что, даже получив отрицательный ответ, она должна будет все-таки осмотреть больницу. Эти люди, похоже, полагали, что она унаследовала от Рауля не только позицию попечительницы их заведений, но и живой интерес к ним. Слишком вежливая, чтобы отказаться, Кристина провела две недели, справляясь о здоровье незнакомых старух, нежно улыбаясь жертвам несчастных случаев и пожимая руки разного рода докторам. Это было невыносимо, совершенно тошнотворно. И самое главное, похоже, бесполезно: с каждым новым заведением надежда найти человека, которому Рауль покровительствовал, становилась все бледнее. Сегодняшний визит был последним. Она отложила его на конец потому, что лечебница эта находилась дальше всех от Парижа, и потому, что само ее назначение вызывало у Кристины дрожь отвращения. Дом умалишенных, подумать только! Что за интерес мог быть у Рауля к этому месту? Доктор Кристиан Лоран стал главным врачом лечебницы Святого Себастьяна недавно – предыдущий директор, как поняла Кристина, погиб в результате какого-то несчастного случая. Лоран произвел на графиню приятное впечатление: он был молод, хорош собой, вежлив, и держался уверенно. Он лично встретил Кристину с бароном у входа в приют и провел в свой кабинет. Комната была на удивление уютная для заведения такого рода: стол красного дерева, толстый ковер на полу, камин, и шкафы со множеством медицинских книг. Окна выходили, как отметила Кристина, на местность за пределами больницы – похоже, главный врач не хотел лишний раз смотреть во двор, на своих подопечных. Лоран предложил Кристине большое кожаное кресло, а сам устроился за своим столом. Барон молча сел на кушетку у стены. Графиня изложила свое дело и, без всякой надежды на успех, осведомилась, может ли он ей помочь. Несколько секунд доктор Лоран мрачно смотрел на стол перед собой. Потом поднял на нее взгляд и произнес нехотя: -       Да. Кристина заметно побледнела. Дыхание ее участилось. Этого она в самом деле не ожидала. Господи, это же сумасшедший дом! Кого, ради всего святого, мог искать здесь Рауль? Доктор Лоран помедлил и пояснил: -       У нас действительно есть пациент, к которому покойный граф проявлял интерес. Недавно я изучал записки своего предшественника, доктора Мореля, об этом больном, и обнаружил заметки о том, что граф де Шаньи консультировался с ним по поводу возможности его освобождения… под ответственность графа. Судя по всему, доктор Морель уведомил его, что еще не закончил курс лечения пациента, но готов рассмотреть предложение графа позже. У меня есть так же письмо графа, в котором он, как попечитель нашей больницы, настаивает на немедленном освобождении больного и отмечает, что готов будет обеспечить ему содержание в условиях, при которых он не будет представлять опасности для окружающих. Тон у молодого врача был какой-то странный, и Кристина переспросила: -       Так в чем же дело? Почему этот человек все еще у вас? Или он освобожден? -       Нет. Он здесь. Видите ли, доктор Морель держал переписку с графом де Шаньи в тайне. Простите, если я причиню вам боль лишним напоминанием о вашей утрате… Но я должен отметить: если бы не внезапная кончина графа, у моего коллеги могли быть серьезные неприятности. То, что он не хотел согласиться с решением попечителя, по меньшей мере странно. Хотя в свете произошедшего я могу предположить, что доктор Морель знал, что этот больной опаснее, чем мы предполагали. Кристина вздохнула – бессвязная болтовня Лорана утомляла ее. Однако последняя фраза невольно заставила повторить с беспокойством: -       Опаснее? -       Да. Он совершенно неожиданно повел себя… агрессивно. – Лоран еще поколебался, но потом решительно продолжил. – Пару недель назад он устроил в лечебнице поджог и убил пациента. Это заставило Кристину проснуться. Слегка отпрянув от стола, за которым сидел доктор – словно зловещий больной мог выпрыгнуть на нее из лежавших перед Лораном бумаг, – она воскликнула: -       Какой ужас! Барон Кастелло-Барбезак пробормотал что-то соответствующее случаю. Лоран кивнул: -       Поверьте, для меня это тоже было потрясением. Я всегда относился к этому пациенту… с уважением. Кристина поморщилась: -       С уважением – к сумасшедшему? -       Поверьте, графиня, это не обычный сумасшедший. По крайней мере так я думал до этого прискорбного случая. Кристина была в растерянности. Она сожалела о том, что приехала – она не испытывала ни малейшего желания узнавать что-то еще о безумце, который чем-то заинтересовал Рауля. Но просто так удалиться было бы тоже неловко. Поерзав в кресле и расправив складки на платье, она уточнила вежливо – ей просто не пришло в голову, что еще можно спросить: -       А кого он убил? Лицо Лорана стало еще мрачнее, чем прежде. -       Мальчика. Подростка шестнадцати лет. Он сломал ему шею. -       Господи… – Вся скука Кристины рассеялась – как и остатки интереса к пациенту и его судьбе. Она была очень бледна и сердита. Во что Рауль втянул ее? Слабым голосом она переспросила. – Почему? Лоран растерянно пожал плечами: -       Мы не знаем. Он ничего не говорит. На самом деле, он молчит с тех пор, как попал в лечебницу – а это было в феврале 1889 года. Из-за этого мы даже не знали, как его зовут. Имя, которое вы назвали – мсье Эдмон – я обнаружил только неделю назад среди бумаг доктора Мореля. Пациент на него не отзывается. Странное имя – кажется, так звали какого-то персонажа у мсье Дюма?.. В феврале 1889-го… Этот чудовищный убийца попал в больницу примерно в то время, когда они с Раулем поженились… Отвратительно… Велик был соблазн сказать Лорану, что она благодарна за помощь, но предпочитает оставить безумца на его попечении. Что бы там не задумал Рауль, немыслимо ведь было бы забрать этого человека отсюда теперь, когда он совершил такое ужасное преступление. Но нет – она не может уехать, не постаравшись хотя бы понять, что имел в виду ее муж. Она должна хотя бы взглянуть на этого опасного сумасшедшего... Кристина подняла глаза на доктора Лорана: -       Скажите, я могу увидеть этого человека? Доктор замялся: -       Видите ли, с тех пор, как это произошло, я держу его в специальной палате… Ну, в общем, в камере. В кандалах. Он силен и, как я уже сказал, склонен к неожиданным вспышкам гнева. Собственно, я планировал буквально завтра провести небольшой эксперимент по заметками доктора Мореля – после этого пациент должен стать гораздо спокойнее. Может быть, вы захотите увидеть его потом? Кристина нетерпеливо пожала плечами: -       Ерунда. С какой стати мне ждать – или, не приведи Господь, возвращаться сюда? Я здесь, и я хочу увидеть его. Если он в кандалах, он не представляет для меня никакой опасности. Лоран несколько взбодрился. Он встал, обошел стол и направился к двери, открывая ее перед графиней: -       В самом деле. Вам вообще не нужно заходить к нему – вы сможете посмотреть на него сквозь глазок. Он вас даже не увидит. Барон предложил Кристине руку и вывел ее в коридор. Путешествие по этой лечебнице произвело на Кристину более гнетущее впечатление, чем все предыдущие больницы, вместе взятые. Она вздрагивала, замечая устремленные на нее пристальные, но совершенно пустые взгляды сумасшедших: заслышав шум, они прижимали лица к решетчатым окошкам в дверях камер и что-то бормотали ей вслед. Она невольно морщилась, когда в глаза ей бросались размещенные в общей палате разного рода уроды… Она даже не хотела рассматривать, что именно с ними не так – сама атмосфера этого места была отвратительна. Воздух здесь пропитался страданиями… В других больницах она ощущала боль, смешанную с надеждой. Здесь царило беспросветное отчаяние – попавшие сюда люди не могли излечиться. Они никогда не покинут это место. Едва сдерживая нервную дрожь, графиня де Шаньи подошла вслед за врачом к массивной, обитой железом двери с потайным окном. Доктор Лоран сам коротко заглянул в камеру, а потом жестом подозвал Кристину: -       Графиня… Кристина приблизила лицо к окошку в двери. К ее изумлению, в камере было светло – она почему-то ожидала увидеть настоящую мрачную темницу. Но перед ней были белые штукатурные стены, освещенные солнцем: его лучи пробивались сквозь крошечное, у самого потолка расположенное зарешеченное окно. Посреди комнаты на стуле сидел человек, одетый в какую-то серую холстину и скованный по рукам и ногам: сначала Кристине в глаза бросились босые ступни и щиколотки, схваченные цепью, потом – руки, безвольно опущенные между колен. На худых запястьях были наручники. Человек сидел, склонив голову на грудь. Он был обрит налысо. Вдруг, словно почувствовав на себе взгляд Кристины и ощутив ее присутствие, человек поднял голову и повернулся лицом к двери. Она знала, что невидима для него – но все равно казалось, будто он смотрит прямо на нее. Гневно. Тоскливо. Устало. Этот взгляд… Эти глаза. Эти шрамы. С невнятным восклицанием графиня де Шаньи отшатнулась от двери и лишилась чувств. Барон Кастелло-Барбезак едва успел ее подхватить.   Глава 13. 8 июля 1890 года, вторник Кристина открыла глаза – и тут же снова зажмурилась: свет показался ей слишком ярким. Голова раскалывалась, в горле першило от едкого запаха нюхательных солей, и еще не совсем прояснившимся сознанием владело стойкое ощущение, что с ней случилось что-то ужасно неприятное. Взволнованный голос над ее ухом бормотал: -       Боже мой, графиня, это все моя вина – я должен был предупредить вас… о его внешности. Неудивительно, что вы потеряли сознание – люди нередко реагируют на его лицо именно так… Его лицо… Ну конечно. Вот что с ней случилось. Она отправилась искать человека, которого считала другом Рауля – и нашла Его. Призрак Оперы. Ее «ангел». Сумасшедший. Убийца, сломавший шею ребенку. Она всеми силами старалась забыть его  – и отменно преуспела в этом. Наткнуться на него вот так… ничего хуже быть не может. Хотя нет – может! Кристина поспешно села на кушетке в кабинете Лорана: -       Он не мог видеть меня?.. Если Лоран и был удивлен ее резким вопросом, он этого не показал: -       Уверяю вас, графиня, это невозможно. Нет. Кристина облегченно вздохнула: -       Хорошо… Он не должен знать, что я была здесь – ни  в коем случае. Доктор Лоран смотрел на нее с немалым любопытством: -       Графиня… Могу я осмелиться и спросить: означает ли ваше замечание, что вы знаете этого человека? Кристина судорожно сглотнула – она никак не могла собраться с мыслями и понять, как ей быть дальше. Что, ради всего святого, имел в виду Рауль, когда затеял эту историю? И что ей теперь делать? Наконец она взяла себя в руки и ответила врачу: -       Да. Мы были знакомы с ним… Я и мой муж. – Конечно, слово «знакомы» было бледновато для описания их отношений с Призраком. Она боготворила его и презирала, приняла от него обручальное кольцо и покинула его. Рауль едва не убил его на дуэли – и едва не окончил жизнь в наброшенной им петле. Глупому румяному врачу из приюта это все знать необязательно, но она не могла же, в самом деле, сказать – «Это мой старый учитель пения!» – Да, я знаю его. Но я должна предупредить – я не имею понятия, как его зовут. Наше общение было… необычным. Лоран нахмурился: -       Печально. Но, по крайней мере, ваше знакомство объясняет интерес, который питал к пациенту граф. «О нет – как раз это-то объяснить ничем невозможно», – хотела бы ответить ему Кристина. Но и об этом распространяться не стоит – до тех пор, пока она сама не поймет, что к чему. Кристине оставалось лишь кивнуть: -       Да, верно. – Она сделала паузу, а потом спросила осторожно. – Доктор… Не могли бы вы – теперь, когда я знаю, о ком идет речь – несколько подробнее рассказать мне о том, как этот человек… мсье Эдмон… попал к вам? Лоран охотно отозвался на ее просьбу. Он рассказал о докторе Ришаре Мореле и исследованиях, которые тот вел. Объяснил, что доктор подозревал в неизвестном пациенте удивительные художественные способности, неожиданные в подобном уроде. «Вы же понимаете, графиня, что обычно такие люди неполноценны. Я поражен, что он не был отправлен в лечебницу еще в детстве – это было бы вполне естественно…» Лоран упомянул, как Морель привез пациента в приют прошлой зимой, обессиленного – едва ли не при смерти. Как они вылечили его тело – и как упорно он сопротивлялся попыткам проникнуть к нему в душу. Рассказал – впрочем, без лишних подробностей, – что все меры, которые врачи предпринимали для того, чтобы разговорить пациента, ни к чему не привели. И рассказал наконец о странном срыве, результатом которого стало убийство юного Жерара Марека. Кристина смотрела на врача со все возрастающим ужасом. У нее не было причин испытывать к Призраку теплые чувства, но рассказ доктора никого не мог оставить равнодушным. Барон Кастелло-Барбезак так же слушал врача с заметным волнением. На его красивом лице застыло странное выражение – смесь возмущения и некоторой брезгливости. Вот только к кому оно относилось – к врачам или пациенту – понять было невозможно. Когда доктор Лоран завершил свою речь, барон переспросил: -       Не могли бы вы уточнить – что за эксперимент вы собираетесь произвести на этом человеке? Доктор Лоран смешался: -       Вы уверены, что графине необходимо выслушивать подробности? Кристина усмехнулась и сказала, немало шокировав обоих мужчин: -       Графиня была когда-то оперной хористкой – ее мало что может поразить, доктор. Лоран пожал плечами – мол, вы сами напросились – и объяснил: -       Операцию описал доктор Морель. Как я понимаю, она уникальна – никто, кроме него, к ней никогда не прибегал. По его опыту, небольшое хирургическое вмешательство в область лобных долей мозга приводит к интересным результатам… Он впервые увидел этот эффект, будучи военным врачом во время Франко-Прусской кампании, и пару раз повторял его в своей практике. Он утверждал, что пациенты после этого становятся тихи, послушны и безобидны для окружающих. А это именно то, что нужно мсье Эдмону – человеку, склонному к агрессии… и самоубийству. Я объяснял ему суть операции, но он никак не отреагировал на мои слова. Я уже говорил вам, что он все время молчит. Барон Кастелло-Барбезак сказал неожиданно резко: -       Не знаю, что там говорил Морель, но мне это совсем не по душе. Кристина и доктор Лоран изумленно воззрились на барона, и он пояснил: -       У меня был в Бретани случай с конюхом. Дикий был парень – чуть слово, сразу в драку. Ну и напоролся лбом на мотыгу. Мы думали, что он умрет, но нет – он поправился. И стал, как вы говорите, тих и послушен. Но он двух слов не мог связать – превратился в деревенского дурачка. – Барон выдержал еще одну паузу и обратился уже прямо к Кристине. – Моя дорогая графиня, этот эксперимент не может быть безобиден. Вы уверены, что хотите, чтобы с вашим другом случилось то же, что с моим конюхом? С вашим другом… Могла ли Кристина назвать Призрака своим другом? Когда-то ей казалось, что да – единственным другом в мире. Потом он стал для нее врагом – человеком, чья воля душила ее. Человеком, который угрожал жизни ее возлюбленного. Возлюбленного, который теперь мертв. Возлюбленного, который приложил немало усилий, чтобы спасти Призрака. Она не могла себе представить – даже отдаленно – что могло заставить ее мужа разыскать Призрака Оперы и попытаться дать ему свободу. Но она точно знала, что Рауль послушал бы барона – своего друга. Наконец сознание Кристины прояснилось – она поняла, что должна делать и что сделал бы на ее месте Рауль. Она подняла глаза и посмотрела прямо в лицо доктору Лорану: -       Мсье Лоран, скажите – как наследница моего мужа, я обладаю теми же правами в качестве попечителя? Лоран кивнул. -       Значит, я могу, точно так же, как граф де Шаньи, настаивать на освобождении… мсье Эдмона? -       Можете. Но, в свете изменившихся обстоятельств, я советую вам подумать хорошенько. Этот человек опасен для себя и для других. Кристина подняла брови – в голосе ее появился холодок, который был хорошо знаком ее слугам и не предвещал ничего хорошего: -       Благодарю вас. Но я знаю этого человека – и доверяю суждению моего мужа. Он все подготовил для того, чтобы мсье Эдмон продолжал находиться под присмотром. Но все же – не в этих стенах. Когда вы сможете подготовить документы о его освобождении? Не отвечая, доктор Лоран встал из-за стола и направился к своему сейфу. Открыв тяжелую металлическую дверь, он вытащил оттуда пачку бумаг. Вернувшись к графине, он подал их ей: -       Документы на его освобождение готовы. Их оформил еще доктор Морель – очевидно, он все же не хотел сердить графа. В них пациент назван «мсье Эдмоном». Бумаги составлены на имя графа, но вы можете подписать их за него…  Здесь два экземпляра – один для нашего архива, другой для вас. Желаете прочесть? Кристина нетерпеливо покачала головой – внезапно она почувствовала, что и минуты больше не выдержит в этом ужасном месте. Она торопливо обмакнула перо в чернила и поставила свою роспись там, где показал Лоран. Врач развел руками: -       Ну что ж… Мсье Эдмон свободен. Можете забрать его хоть сейчас. Кристина уже стояла в дверях – барон едва успел подняться, чтобы последовать за ней. Она была очень бледна – возможно, виной тому был перенесенный обморок. Переведя взгляд с врача на барона, она произнесла: -       О нет – мы не будем забирать его теперь. Я не хочу, чтобы он знал о моей роли в этом деле. Это очень важно. И я никогда – никогда больше не хочу видеть этого человека. – Она замолкла, смущенная яростью, которая неожиданно прозвучала в ее собственном голосе. Через секунду она продолжила уже другим тоном. – Барон, мне снова придется положиться на вашу помощь… Я могу на нее рассчитывать? Кастелло-Барбезак кивнул – а что еще ему оставалось делать? Кристина улыбнулась: -       Я надеялась, что вы сможете забрать его завтра и отвезти в Нормандию. Ему ведь понадобятся разные вещи, одежда… ­– Она заметно смутилась, и бросила быстрый взгляд на Лорана: – И ради бога, доктор… Наверное, вы можете снять с него кандалы? И обращаться с ним лучше – хотя бы до завтра? Лоран пообещал сделать все возможное. Дорого он заплатил бы за возможность задержать графиню подольше и хорошенько расспросить о том, что связывало ее с мсье Эдмоном и заставляло переходить в разговоре о нем от холодного гнева к крайнему смущению. Кристина с  благодарностью пожала врачу руку и распорядилась выслать ее экземпляр подписанных документов в Париж поверенному де Шаньи, мэтру Плиеру. Оказавшись наконец за воротами приюта, Кристина вздохнула с облегчением. Уже вечерело – небо начало темнеть, воздух посвежел. Кристина опустила траурную вуаль на своей шляпке, барон предложил ей руку и помог сесть в экипаж. Интересно, что он думает обо всем этом? Он-то ведь не глупый доктор Лоран – он должен был догадаться, что за таинственного урода из их с Раулем прошлого они обнаружили в приюте Святого Себастиана. Устроившись на сиденье напротив барона, Кристина заметила, стараясь избегать его взгляда: -       Завтра вам надо будет захватить еще одну вещь, необходимую мсье Эдмону. Она все это время хранится у Мег… Как сувенир. Ответом ей был недоуменный взгляд: барон старательно изображал непонимание. Едва сдерживая раздражение, Кристина пояснила: -       Маска. Ему нужна будет его маска.   Глава 14. 9 июля 1890 года, среда      Барон Этьен Анри Огюст де Кастелло-Барбезак был, в сущности, обычным человеком, впитавшим всю ограниченность своего класса – и все его достоинства. Жизнь его строилась согласно нехитрому своду правил, гласивших, что высокое положение в обществе дает ему не только права, но и обязанности. Он был снобом – но всегда заботился о преданных ему слугах. Он неплохо погулял среди парижских кокоток – но весьма предупредительно относился к дамам. Он всегда держал на первом месте интересы семьи – но с готовностью приходил на помощь друзьям. Он мог целый день провести, болтая с приятелями о лошадях. И он же, не колеблясь, женился на танцовщице из Гранд Опера – когда понял, что серьезно влюблен в нее. Кто-то из древних – кто именно, он забыл, но явно кто-то из римлян, – сказал: «Быть патрицием имеет то неудобство, что иногда следует поступать, как патриций». Фраза эта крепко засела в голове барона: он был патрицием. Он должен был вести себя, как патриций: честно, благородно и ответственно.      И вот теперь барон находился в крайне щекотливом положении. Собственно, он попал в него еще в тот момент, когда Кристина впервые попросила его помощи в розысках таинственного мсье Эдмона.      Барон знал о делах покойного графа де Шаньи гораздо больше, чем ему самому бы хотелось. И, не будь он связан данным Раулю словом никогда не рассказывать об этих делах Кристине он, возможно, мог бы существенно облегчить поиски, на которые она потратила последние месяцы.      В феврале этого года, оставив Кристину в Провансе, граф де Шаньи на несколько дней вырвался в Париж по делам. Барон был еще не женат, и друзья решили тряхнуть стариной. Девиц не приглашали – Рауль решительно отказался изменять жене, да и у барона не было желания обманывать свою малютку Маргерит. Молодые люди просто надрались – барон так и не смог точно подсчитать количество бутылок бургундского (с собственных, кстати, виноградников), которых лишился в тот вечер его погреб. Под конец попойки Рауль, как это иногда с ним бывало, впал в жуткую сентиментальность. Сидя в глубоком кожаном кресле в библиотеке барона и утопая в клубах сигарного дыма, он с дрожью в голосе стал рассказывать другу о Кристине.      В этом не было ничего нового. За то время, пока граф – тогда еще виконт – де Шаньи ухаживал за мадмуазель Даэ, барон Кастелло-Барбезак успел наслушаться рассказов об их невинном детстве, о выловленном из моря шарфе, о чердаке, о скрипке, о сказках, о том, какая Кристина чистая, наивная, беззащитная девушка. Барон, будучи на несколько лет старше виконта, привык относиться к рассуждениям друга со щепоткой соли: при личном знакомстве Кристина Даэ показалась ему девицей необыкновенно привлекательной, действительно очень тихой и хрупкой – но определенно себе на уме. Без сомнения, она любила Рауля. Но барона не оставляло ощущение, что у нее есть какой-то секрет.      После ее скандального похищения прямо со сцены посреди оперного спектакля барону – и всему Парижу, впрочем, – стало ясно, что беспокоило мадмуазель Даэ: ее преследовал какой-то таинственный тип. Конечно, на ее месте любой бы скрытничал. На Рауля все это подействовало, как тряпка на быка – он обвенчался с Кристиной со скоростью почти непристойной. Премьера «Триумфа Дона Жуана» состоялась 1 февраля, а в марте виконт и виконтесса де Шаньи уже укатили в свадебное путешествие в Баварию.      И вот теперь, почти через год, налив себе очередной бокал португальского портвейна и рассеянно разминая в пальцах давно потухшую сигару, Рауль неожиданно рассказал барону правду. Он описал месяцы напряжения и тревоги, которые им с Кристиной пришлось пережить после того, как оперное привидение убило рабочего сцены. О скандальном появлении Призрака на новогоднем маскараде в Опере. О дуэли, в которую Рауль ввязался с ним на кладбище. Об условиях постановки «Дон Жуана» и о своем плане поимки Призрака (теперь, задним числом, Рауль не мог не признать, что план был несколько наивен). И, наконец, о событиях в подземелье Гранд Опера. О том, как сам виконт глупо попался в ловушку. О безобразном выборе, который поставил перед Кристиной Призрак. О том как, бледная и спокойная, девушка пообещала уроду свое общество – и свою преданность. О двух поцелуях, которыми обменялась эта странная пара – и о том, как Призрак, неожиданно залившись слезами, отпустил свою «невесту» и ее настоящего жениха.      К концу этого рассказа на глазах графа де Шаньи тоже стояли слезы. Конечно, он был пьян, но искреннее волнение тоже сыграло свою роль. Барону казалось, что голос бедного друга еще звучит у него в ушах: «И ты знаешь, что самое удивительное, Огюст? Этот тип держал меня в петле… В любой момент он мог мне шею сломать… Но ты не можешь себе представить, какими глазами он смотрел на нее. На Кристину. Будто она… у меня нет слов. Будто она – свет, солнце и звезды, словно в мире нет ничего, кроме нее. Он сказал, что она должна выбрать между нами. От ее ответа зависела моя жизнь… Но… ты меня, конечно, не поймешь. Мне хотелось, чтобы она сказала ему «да». Не ради моей жизни – я бы скорее умер. Ради него. Он так ждал ее ответа… будто это его жизнь стояла на кону… А она сказала, что он – «жалкое создание», но что Господь дал ей сил, чтобы остаться с ним. И поцеловала его. И ты знаешь, что я тебе скажу, Огюст? Это были жестокие слова. Так унизительно. Я не удивляюсь, что он прогнал нас. Она, считай, прямо так и сказала: «Я жертвую собой, ублюдок, цени это!» После этого удержать ее мог только человек, полностью потерявший достоинство…»      Барон тогда спросил – разве Призраку было, что терять? О каком достоинстве идет речь? И Рауль ответил задумчиво, с несвойственной ему философской серьезностью: «Он любил ее. Она не права была, когда назвала его жалким созданьем… Он отпустил веревку и вышел из воды на берег – он едва стоял на ногах… Он держался за стену, чтобы не упасть, когда поднимался по лестнице к своему органу. Кристина его не видела – она меня обнимала. А я смотрел на него. Он не был жалок. Это был человек, который у меня на глазах… ну словно руку себе отрезал. В его движениях было отчаяние – и… величие. Как греки называли это – ну когда все люди в театре становятся лучше от того, что Эдип выколол себе глаза?.. Катарсис! Да… Он потом смотрел нам вслед. Кристина еще возвращалась к нему – кажется, отдала ему обручальное кольцо. Бог знает, зачем… А я видел, как он смотрел вслед лодке. Словно меня там не было. Словно она там одна. Во всем мире только она одна для него существовала – вот как он ее любил». Рауль надолго умолк – он уныло смотрел в свой бокал. А потом поднял на барона взгляд – прядь светлых волос упала на лоб, он казался в тот момент невероятно юным, – и сказал с неожиданной тоской: «Я часто вспоминаю его. Не могу забыть, как он смотрел на нее… Как эти слова гадкие принял, как подарок… Она называла его ангелом – и вот так ему ответила… А я все представляю себе – а если бы она мне такое сказала?  И вот я смотрю на нее, Огюст… Она такая красивая, такая веселая, такая нежная. Такая беззаботная. Мы уже почти год женаты – и каждый день глаза ее светятся счастьем. Первое время я смотрел на нее и боялся – вот сейчас она его вспомнит, заплачет… Нельзя же забыть такое, невозможно. А теперь я смотрю на нее и думаю: ну когда же она вспомнит о нем, наконец? Неужели не вспомнит? Ни одного вздоха, ни одного задумчивого взгляда. Ни одной слезы – я бы понял, если бы она плакала по нему, я бы простил. Ничего. Словно его и не было… Такая веселая. Как будто у нее нет сердца…»      В тот вечер Рауль объяснил заинтригованному барону, как эти постоянные размышления заставили его заинтересоваться судьбой Призрака. Идея разыскать своего соперника и узнать, что с ним стало, созрела у Рауля постепенно. Он следил за газетами и знал, что жандармы не нашли «хозяина» Оперы. Он побеседовал с мадам Жири – она была убеждена, что Призрак мертв. Он решил расспросить начальника парижской полиции – может быть, были какие-то подробности поисков, о которых не сообщалось в газетах? Раулем владело смутное желание как-то помочь старому врагу – противопоставить, на весах вселенской справедливости, равнодушие Кристины и собственное сочувствие. Конечно, велика была вероятность, что Призрак, что бы с ним не случилось, просто плюнет графу в лицо, но барон понимал, что движет его другом. Это то же чувство, что заставляет человека подать руку уставшему старику – и пристрелить загнанную лошадь.      В тот же вечер Рауль взял с барона клятву никогда не рассказывать Кристине об их разговоре.      Встреча с полицейским у Рауля была назначена на день, следующий за дружеской попойкой с бароном. Кастелло-Барбезак так и не успел расспросить Рауля, чем закончились его поиски – у них не было больше случая поговорить по душам…      Конечно, услышав о таинственном дополнении к завещанию Рауля, барон немедленно подумал о Призраке. Очевидно, разговор с полицейским все же что-то прояснил. Но барон был связан словом – и он в самом деле не знал, как далеко его другу удалось продвинуться в расследовании.      Отправляясь в Нормандию, Кастелло-Барбезак верил, что они найдут поместье обжитым и искренне растерялся, когда там никого не оказалось. И вчера, в приюте Святого Себастиана, он сразу понял, что они достигли цели. Очевидно, Рауль нашел здесь Призрака – мсье Эдмона (барон оценил остроумный псевдоним, выбранный Раулем очевидно по ассоциации с «Графом Монте-Кристо», историей еще одного несчастного узника). Пришел в ужас от того, что с ним случилось, подготовил все, чтобы освободить его – и не успел. Барон понял так же, что дело с приютом какое-то темное: ему случалось слышать раньше имя покойного доктора Мореля в не очень приятных обстоятельствах. Именно поэтому он с такой тревогой выслушал рассказ о затеянной Морелем «операции» и торопливо выдумал дурацкую историю про конюха-идиота – чтобы напугать Кристину и воззвать к ее лучшим чувствам.      Он видел, как она взволнована. Кажется, Рауль был неправ: у его молодой жены все-таки было сердце. Только ленивое. Она сделала то, чего ждал от нее барон – подписала бумаги и дала Призраку свободу. Кристина выполнила волю покойного мужа, и теперь пришла очередь барона выполнить свой долг перед другом. Его экипаж остановился у ворот приюта, и он соскочил с подножки, на ходу бросив кучеру: -       Я не надолго. Мы вернемся вдвоем. Как и вчера, его встретил доктор Лоран. Как и вчера, они прошли по коридорам больницы, сопровождаемые тяжелыми взглядами пациентов. Снова остановились у железной двери. Барон вопросительно посмотрел на врача. Доктор Лоран передернул плечами, словно оправдываясь: -       Я снял с него кандалы, как просила графиня. Но не счел нужным переводить его в другую камеру – всего-то на одну ночь. Заходите. Я и санитар будем наблюдать за вами. Если вам будет грозить опасность, мы немедленно вмешаемся. Барон кивнул – он не испытывал ни малейшего страха. Дверь открылась с тяжелым скрежетом. Узник сидел, казалось, в той же позе, что и вчера: сложив руки на коленях и склонив голову. Он едва отметил скрип двери, звук шагов в комнате. В глазах его не отразилось ни малейшего интереса при виде незнакомого человека. Он бросил на барона короткий взгляд и снова опустил глаза. Барон пристально смотрел ему в лицо. Он видел его раньше – был на премьере «Дон Жуана» и наблюдал, как Кристина снимает с Призрака маску. Его уродство не поразило барона тогда – не произвело особого впечатления и теперь. За свои тридцать лет барону случалось видеть разные вещи, и шрамы, сколь угодно заметные, напугать его не могли. Гораздо страшнее был этот пустой, мертвый взгляд – эта обритая голова с тенью отрастающей темной щетины, опущенные плечи и безвольно сплетенные пальцы. Какими словами можно было объяснить этому человеку, кто он и как здесь оказался? Очевидно, что упоминание о Рауле де Шаньи будет неуместно. Барон решил, что должен быть кратким и перейти прямо к делу: -       Добрый день. Вы не знаете меня – я барон Кастелло-Барбезак. Я приехал для того, чтобы освободить вас. Призрак снова поднял голову, посмотрел барону в глаза – и усмехнулся. -       Это не шутка, и здесь нет никакого подвоха. Мне не хотелось бы вдаваться в пространные объяснения – по крайней мере, не здесь. Но вы действительно свободны – об этом позаботились ваши друзья. Призрак еще раз усмехнулся – и покачал головой. Барон ответил мягкой улыбкой: -       Вы полагаете, что у вас нет друзей? Очевидно, есть. Они прислали вам вот это… Барон сделал шаг вперед и положил на колени неподвижно сидящему Призраку сверток. Секунду тот колебался, потом осторожно открыл его. На поверхности холста лежали два предмета, которые накануне вечером мадам Жири передала зятю со словами: «Слава богу, вы нашли его… Ему это понадобится». Черный парик и белая полумаска. Эрик осторожно провел пальцами по кожаной поверхности маски. Эту маску и правда мог прислать ему только тот, кто знал его как Призрака Оперы. Знал, как маска важна для него. Мадам Жири? Но как? Больше никто не приходил ему в голову… Как бы то ни было, посылка подтверждала слова барона. Он свободен. Господи. Свободен. Свободен… С легким недоумением барон смотрел, как при виде своей маски Призрак закрыл лицо ладонями и согнулся на стуле, словно от резкой боли. Из-за под сомкнутых рук раздался странный сухой, лающий звук. Со смесью ужаса и сочувствия барон понял, что это рыдания. Он подошел к Эрику и положил руку на вздрагивающее плечо: -       Вот что, дружище… Давайте-ка выбираться отсюда.   Глава 15. Июль 1890 года        Кристина сидела у столика в своем будуаре в провансальском поместье. Комната была залита светом, окна открыты. Из сада доносился аромат яблок и жужжание пчел. Небо было бледное, словно выцветшее, и воздух слегка дрожал от жары. Кристина убрала волосы в высокий узел, хотя ненавидела их – все, что угодно, лишь бы было не так жарко. В жару в трауре ходить особенно тяжело.      В руках у Кристины было письмо от барона Кастелло-Барбезак. Она получила его десять дней назад и перечитывала его уже второй раз.      Она была очень, очень сердита. Кристина уехала из Парижа на следующее же утро после своего памятного визита в лечебницу Святого Себастиана. Уехала, не в силах выносить сочувственные, встревоженные взгляды Мег и мадам Жири. Бог знает, что они думали обо всем этом. Мег прекрасно помнила, как восторженно когда-то Кристина говорила о своем «Ангеле». Мадам Жири знала о нем гораздо больше, чем сама Кристина, и уж конечно была в курсе всей их истории. Сочувствовала ему. Возможно, даже надеялась, что они каким-то образом окажутся вместе.      Наверняка в сентиментальных сердцах ее подруги и названной матери эта невероятная новая встреча была каким-то знаком свыше. Они полагали, что Кристина расстроена – боялись, что она будет потрясена и раздавлена тем, что нашла своего старого учителя, и тем, при каких обстоятельствах это произошло.      И вот теперь барон Кастелло-Барбезак осторожно, во взвешенных выражениях писал Кристине, что благополучно доставил мсье Эдмона в нормандское поместье. Слуги были рады ему, мсье Дюфуа был сама любезность, и Эдмон, казалось, спокойно отнесся к своему новому положению. Оказавшись за пределами лечебницы, он несколько воспрял духом и начал говорить – хотя все еще коротко и отрывочно. Он производил впечатление совершенно нормального человека. Если Кристине угодно узнать его, барона, мнение, то заключение мсье Эдмона в дом умалишенных очевидно было ужасной ошибкой – если не произволом со стороны покойного доктора Мореля.      Мсье Эдмон сообщил барону свое настоящее имя. Его звали Эрик.      Барон, в свою очередь, кратко объяснил ему, что своим освобождением он обязан Раулю де Шаньи, и рассказал о смерти его благодетеля.      Эрик был потрясен этими известиями – он не мог представить себе причин, которые подвигли графа на столь великодушный поступок. Он со смирением принял условия своей свободы – а именно то, что он должен постоянно находиться в поместье и избегать контактов со внешним миром.      У барона возникло ощущение, что все, в чем теперь нуждался мсье Эдмон – это как раз уединение и покой. Он и раньше, как понял барон, был довольно нелюдим, а теперь вдобавок еще и не совсем понимал, что с ним происходит. Ему требовалось время, чтобы восстановить силы.      В этом же письме барон пытался, как мог, разъяснить Кристине причины странных действий ее покойного мужа. Рауль, писал барон, проникся сочувствием к своему сопернику и желал отплатить ему добром за необъяснимое великодушие, с которым  Призрак отнесся к ним с Кристиной в момент, когда судьба их находилась в его руках. Им всем следовало восхититься поистине христианским милосердием покойного графа.      В заключение письма барон заверил графиню, что мсье Эдмону не известно о ее роли в его освобождении, и что она может не волноваться: он никогда не узнает, что она осведомлена об обстоятельствах его жизни.      Мужчины! Это было так похоже на них – наворотили у нее за спиной каких-то таинственных дел, все между собой решили и расстались, уверенные в своем благородстве и весьма довольные друг другом! Сколько бы барон не твердил о христианском милосердии, она не могла себе представить, что заставило ее мужа взяться за поиски Призрака. Он ненавидел его – ревновал. Он называл его «существом». С какой стати он вдруг заинтересовался его судьбой? Барон делал вид, что находит поведение Рауля вполне нормальным. Наверняка он что-то недоговаривает, но Кристине никогда не пробиться сквозь стену его сдержанной вежливости.      Она любила Рауля. Привыкла доверять ему. Ужасно было вот так вдруг узнать, что она совершенно не знала собственного мужа, до такой степени не представляла, что творится у него в душе. Это было больно. Это было… оскорбительно.      Но, рассуждая здраво, Кристина вынуждена была признать: их с Раулем обман был взаимным. Он полагал, что она живет в браке счастливо и беззаботно. Конечно, иногда ей казалось, что муж смотрит на нее выжидательно – следит, не промелькнет ли в ее взгляде память о тягостном прошлом. Но Кристина твердо решила, что прошлое не будет вторгаться в ее жизнь. Так же прилежно, как занималась когда-то в балетном классе, она упражняла свой мозг, заставляя его забыть все, что происходило с ней в Гранд Опера.      Это было нелегко, но у нее была веская причина.      Она не хотела вспоминать о том, что вела себя, как полная дура.      Она не желала думать о том, что не просто верила в сказку про ангела музыки, но и рассказывала о его визитах и уроках всем желающим ее слушать. Не хотела вспоминать о неправдоподобной наивности, с которой отправилась вслед за этим «ангелом» в подвал Оперы. Она гнала от себя мысли о том, как замирало ее сердце при звуках его голоса – как она прижималась лбом к холодному зеркалу, желая быть ближе к нему. Она старалась забыть, как горела ее кожа от его осторожных прикосновений.      Она с отвращением вспоминала любопытство, которое заставило ее снять с «ангела» маску, и свой детский ужас перед его лицом и гневом, и развязность, с которой она при первой возможности выболтала его тайну Раулю. С каким драматизмом она описывала уродство, которого тогда толком-то и не разглядела – и как наслаждалась тревогой на лице виконта. Как потом поддразнила его, рассказав так же и о божественном голосе «ангела»…      Она не желала помнить, с каким наивным самодовольством осознала, что Призрак и Рауль ревнуют ее – что они стали соперниками. Шутка ли – за нее боролись, ее стремились завоевать, из-за нее дрались на шпагах! Ее жизнь была такой интересной – словно оперный сюжет. Эффектные выяснения отношений на парадной лестнице Гранд Опера. Заговоры и ловушки. Опера, написанная специально для нее. Театр, полный жандармов, готовых изловить ее обезумевшего от любви поклонника.      Конечно, ей все это льстило. Страстные речи, музыка, от которой в сердце и правда разгорался пожар… Только в тот момент, на сцене, когда он неожиданно тихо, в самое ушко, в волосы стал говорить ей о своей любви, – только тогда она вдруг поняла: Призрак абсолютно серьезен. Это не игра, не спектакль – он вот прямо тут, на глазах у зрителей умоляет ее остаться с ним. Нашел время, в самом деле – посреди спектакля! Она помнила – хотя и не желала этого – как резко подняла голову, лежавшую на его плече. Она словно проснулась. Еще глянула на него, чтобы удостовериться. Да, он и в самом деле был серьезен – он вообще, видимо, забыл, где находится.      Ей стало его жалко, и она почувствовала себя обманутой. Разочарованной. Она не хотела жалеть его. Она не хотела, чтобы он был слабым. Она хотела, чтобы он был властным, решительным и загадочным. Ей не нужны были его мольбы и слезы – она ждала от него другого. И она сняла с него маску. Чтобы разозлить. Разбудить. Отомстить за свое разочарование.      Странно, но все безумства, которые он устраивал потом, уже не производили на Кристину впечатления. Казалось, он люстру-то обрушил не ради катастрофы и пожара – а так только, чтобы получить противовес для спуска вниз. В гневных вопросах, которыми он засыпал ее в подземелье, не было настоящей страсти – он словно кричал против ветра, каждое слово возвращалось к нему. Она не знала, чего ей ждать – она ни на что не надеялась и ничего не боялась. Его лицо не пугало ее – его уродство было лишь частью ее огромного разочарования. Он был так беспомощен и безобиден в своем гневе – с мокрыми от слез щеками и кольцом Рауля в руке. Ей было его жалко, жалко, жалко. И за это она на него злилась. Эпизод с Раулем в петле был последней каплей. Ну как Призрак мог, в самом деле, одновременно яростно дергать за веревку – и смотреть на Кристину с такой отчаянной тоской, с такой бессмысленной надеждой? По его лицу было видно, что он ничего виконту не сделает. Все ее разочарование вылились в слова – она сказала, что думала, назвала его «жалким созданием». А он? Вместо того, чтобы возмутиться, он как манну небесную принял ее поцелуй. Этот поцелуй был прекрасен. В ту секунду, когда их губы соприкоснулись, Кристину пробрала странная дрожь – волнение, сходное с тем, что рождал в ней его голос. На секунду ей показалось, что он вернулся – такой же сильный, как прежде. Она поцеловала его еще раз. И тогда он снова все испортил – он разрыдался. Стоял там, по колено в воде, и всхлипывал, и хрипло приказывал им с Раулем уйти. И они ушли. С какой стати им было оставаться? Она вернулась, чтобы отдать ему кольцо. Все было кончено – он оказался не тем, кем она считала его. И дело не в том, что лицо его не было красивым. Какое значение имеет половина лица? Дело было в том, что он, в конце концов, оказался не ангелом, и не призраком. Просто человеком, в котором не было ничего особенного. И даже тогда, стоя перед ним с кольцом в руке и глядя в его полные слез глаза, она готова была остаться. Что б ему было теперь рявкнуть, как на маскараде – «Ты моя!» Но он вместо этого только прошептал: «Я люблю тебя». Это и Рауль мог сделать. И любой другой человек. Это было совсем неинтересно. Вспоминать все это было неприятно. Восторг от того, что она стала героиней драмы, сменился стыдом за то, что она вела себя так глупо, верила сказкам и послужила причиной такой кутерьмы. Она хотела забыть о своей наивности и о своем стыде. И она выкинула из головы воспоминания об униженном и раздавленном человеке, который когда-то так волновал и восхищал ее. Но, конечно, она вспоминала. Когда Рауль распахивал перед ней дверцу экипажа и подавал руку в перчатке. Когда слышала скрипку. Когда зимой на ее лицо и волосы опускались в бесшумном падении снежинки и казалось, еще секунда – и в темной ночи прозвучит едва слышный вздох: «Кристина…» О, каких усилий ей стоило убедить саму себя, что она не просто не желает думать о нем – она действительно не помнит его! Она предпочитала вовсе забыть о нем, чем помнить рыдающим и жалким. И надо же было судьбе столкнуть их снова только для того, чтобы показать ей Призрака в еще худшем положении – в еще более глубокой пропасти… Он запятнал свою душу жестоким, бессмысленным убийством. Он пал еще ниже – он разозлил ее еще больше! И теперь ей было уже гораздо труднее забыть его.   Глава 16. Июль 1890 года        Море стало его спасением.      Первые дни в Нормандии Эрик не покидал спальни и даже, кажется, не открывал глаз. Прибытие в поместье, знакомство со слугами, – бог знает, что они подумали о своем хозяине, бледном, истощенном, сумрачном человеке в маске и с дрожащими руками, – осмотр дома… все прошло, как в тумане. Он знал, что барон Кастелло-Барбезак регулярно заходит в комнату, чтобы вежливо осведомиться, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь. Но у него не было сил ни сердиться на вторжение, ни быть благодарным за заботу. Голос Кастелло-Барбезака доносился до него словно из невероятной дали. Он не отвечал ему, но барон, похоже, и не ждал ответов – он только кивал, с мягкой и искренней улыбкой, словно бы Эрик был сама любезность и самый оживленный собеседник в мире. Барон говорил и говорил: о графе де Шаньи, о Мег, о мадам Жири, о том, что в Опере закончен ремонт и скоро она откроется после долгого перерыва, о том, что волнуется – подойдут ли мсье Эдмону заготовленные костюмы. В конце концов Эрику стало неловко перед этим неправдоподобно терпимым и приветливым человеком, и он ответил ему. Назвал себя. Барон улыбнулся: -       Эрик Эдмон. Прекрасное, звучное имя. На взгляд Эрика, имя было нелепое – словно он был героем мелодрамы Дюма-отца. Но само положение его теперь было столь странным, что абсурдное имя действительно казалось вполне подходящим. Он не стал возражать. Он терпеливо, с все возрастающим недоумением выслушал рассказ барона о том, кому он обязан своей свободой. Барон не стал раскрывать причину поступков Рауля. Эрик не стал спрашивать – любое объяснение было за гранью его понимания. Он всегда был убежден, что виконт де Шаньи ненавидит и презирает его. Эрик искренне отвечал ему тем же. Впрочем, он изменил отношение к сопернику, когда затянул петлю на его шее: мужество и спокойствие виконта, который ни на секунду не задумался о себе и говорил лишь о благе Кристины, внушили Эрику уважение. Этот мальчик и правда любил ее… И она любила его. Он знал, что отпустит их – уже в тот момент, когда привязывал Рауля к решетке, он знал, чем все кончится. «Зачем тебе ее ложь? Она солжет, чтобы спасти меня», – так сказал этот мальчик. Он был прав. Она солгала. Она спасла его. Но теперь он мертв, и перед тем, как умереть, он нашел и спас его, Эрика. Он никогда не поймет, почему. Не стоит даже пытаться. Через три дня Эрик стал вставать и выходить из спальни. Только тогда, убедившись, что у мсье Эдмона все в порядке, барон уехал в Париж. Он оставил свой адрес – он попросил Эрика писать ему и сообщать, как у него пойдут дела. Его теща, мадам Жири, счастлива будет получить от Эрика весточку, сказал он. Это было какое-то массовое помешательство. Двадцать лет Эрик скрывался в подземелье, зверея от одиночества и избегая любых контактов с внешним миром. Он безумствовал, он совершал преступления, он стал настоящим изгоем. И вот теперь, повинуясь прихоти балованного мальчишки-аристократа, внешний мир приветствовал Эрика с таким видом, будто ничего этого не было. Барон Кастелло-Барбезак хлопал его по плечу и называл другом. Мадам Жири слала ему приветы. Слуги почтительно стояли в полупоклоне, ожидая его указаний. Кристина… Кристина не знала, где он и что с ним. И это было к лучшему. Ему не стоит думать о Кристине. Нельзя вспоминать о Жераре. Если он позволит себе думать о них, хрупкая иллюзия спокойствия, которая возникла в его сердце после первых, проведенных в полном отупении дней свободы, разлетится вдребезги. На самом деле, у Эрика не было сил думать – ни об овдовевшей графине, которая когда-то значила для него все, ни о подростке, который заставил его улыбнуться в аду и которого он убил своими руками. Как только за бароном закрылась дверь, Эрик отпустил слуг, приказав не беспокоить его. Медленно, словно слепой в незнакомой комнате, он начал ориентироваться в своем новом доме. Невероятно уродливая обстановка – сам бы он ни за что такую не выбрал. Но какое это, впрочем, имело значение? Эрик поднялся на второй этаж. Он намеревался снова укрыться в своей спальне – повинуясь многолетнему инстинкту, он стремился в самое закрытое, уединенное и тихое место в доме. Но, когда он уже стоял у самых дверей, у локтя его внезапно материализовался управляющий, мсье Дюфуа. Право, в плане бесшумных появлений этот человек мог бы дать фору самому Эрику. Вежливо кашлянув, Дюфуа сказал: -       Если мне будет позволено привлечь на секунду ваше внимание, мсье… В доме есть еще одна комната, которую вы не видели. Эрик устало последовал за ним в помещение, которое считал одной из гостевых спален. Дюфуа распахнул перед ним дверь: -       Граф выражал надежду, что вы будете удовлетворены. Эрик молча смотрел перед собой. Комната была угловой: одно окно ее выходило на кроны деревьев. Из другого было видно море. Сейчас окна были открыты. День был солнечный и ветреный, и бескрайняя гладь воды, расчерченной белыми штрихами пены, отливала кобальтовой синевой. Эрик невольно вздохнул полной грудью: он никогда еще не видел моря, и он не понимал прежде, что это за постоянный, ровный гул аккомпанировал каждому звуку в доме. Прибой. В этом доме все время был слышен прибой. Этот звук показался Эрику прекраснее любой музыки. Вид на море был не единственным достоинством комнаты. Перед окном – тем, что выходило на воду – стоял рояль. В полированной крышке отражались колышащиеся на ветру занавески и синее небо. Эрик медленно подошел к инструменту и поднял крышку. Коснулся пальцами слоновой кости клавиш, взял пару аккордов. Рояль был настроен. Это был слишком щедрый, почти невероятный подарок. Море. Инструмент. Возможность слушать музыку волн – и отвечать ей собственной музыкой. Ветер. Солнце. Возможность дышать полной грудью. Одиночество. Может быть, даже покой… Эрик обернулся к Дюфуа: встревоженный молчанием хозяина, управляющий нерешительно маячил у двери. Эрик кивнул: -       Граф не ошибся. Это действительно… Это великолепно.   ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ...