Название: Лицо и маска Автор: Opera Guest Впервые он увидел Кристину на открытом занятии в Консерватории. Она исполняла – вернее, пыталась исполнить – арию Микаэлы из «Кармен». Выбор был, в принципе, подходящий: Микаэла, деревенская невеста дона Хосе, отвергнутая им ради распутной цыганки, – девушка кроткая и скромная, но сильная духом и готовая бороться за непутевого жениха. Те же качества, казалось, присущи были и мадмуазель Даэ. По крайней мере, именно их он прочел в ее удивительно чистых серых глазах, смотревших по окончании неудачного исполнения чуть исподлобья, они померещились ему в изгибе по-детски пухлых, полураскрытых губ, и в усталом, разочарованном жесте, которым она отвела со щеки выбившуюся из прически светлую кудрявую прядь. Кристина была совсем юна тогда – ей едва исполнилось восемнадцать… Не удивительно, что она была похожа на обиженного подростка: она и была подростком, и она обиделась на саму себя, потому что голос ее не послушался. Она не смогла выразить пением всего, что обещало ее лицо, всего, что требовала от нее партия. Ему запомнилась эта девушка. И имя, известное в музыкальных кругах (к которым он, как композитор-любитель, по праву себя причислял) благодаря истории ее странного, но гениального отца-скрипача, и весь облик, поразивший его опытный, искушенный, многое повидавший взгляд смесью робости – и чувственности, пусть скрытой пока, явной ею самой еще не осознанной. Он взял себе труд поинтересоваться ее судьбой и знал, что мадмуазель Даэ принята была в труппу Парижской Оперы, на маленькие роли – больших ей, по результатам учебы, и правда было не положено. Он видел ее потом на сцене – не то чтобы искал взглядом нарочно, но она всегда оказывалась в поле его зрения, в фокусе внимания. Тихая, задумчивая, упрямая фигурка, всегда какая-нибудь наперсница героини, или «дама двора», или вторая послушница в монастырском хоре… Она пела свои скучные маленькие партии, и всегда казалась обиженной и недовольной собой. Она словно… ждала чего-то. Прислушивалась к чему-то внутри себя – и, судя по той же разочарованной гримасе, никак не могла услышать. Он всегда был эксцентричным человеком. Пытливый, парадоксальный ум позволял ему быстро схватывать знания и смотреть на вещи с непривычных сторон. Этот ум, эта способность видеть скрытое была его проклятьем: он все понимал и узнавал слишком быстро, ничто не занимало его надолго, и ему становилось скучно. Он проглатывал толстые книги за полдня, он выучивал оперы наизусть после первого же спектакля, ему хватало трех месяцев в стране, чтобы овладеть иностранным языком. Его мозгу постоянно нужны были новые впечатления – иначе он тосковал и становился невыносим. Неудивительно, что он искал все новых и новых приключений и впечатлений, и особенно его занимали вещи, явления и ситуации, в которых была загадка. Было обещание чего-то экстраординарного. Поэтому он столько путешествовал, поэтому перепробовал столько разных профессий, ни в одной не найдя себя по-настоящему – пожалуй, только музыка сохраняла для него значение и интерес. Поэтому сбегал из дому бродяжничать с цирком. Поэтому, начитавшись Байрона, совершил вояж на Восток – который оказался даже менее романтичным, чем описывал циничный и мятежный англичанин в своих письмах. Оттуда он притащил за собой Перса – забавный жулик приглянулся ему тем, что всегда мог развлечь байками о полицейских интригах, по большей части вымышленными. И эта же жажда необычных приключений заставила его, когда представился случай и участие в ремонтных работах дало возможность проникнуть в катакомбы Оперы, сделать это. Вообще говоря, его интересовали следы пребывания там коммунаров и связанные с этим кровавые истории. Но под влиянием магии этого места он вскоре забыл о готических ужасах – ему просто понравились подвалы, это основание айсберга, скрытая во тьме тайная жизнь театра, движение сценических механизмов, суета труппы, и особенно – романтический пятый подвал, самый глубокий. Тот, где образовалось в результате дренажных работ барона Оссмана озеро. Исследование подземелий Оперы, связанных, как оказалось, с остальными катакомбами Парижа, его невероятно захватило. Его «переселение» под землю произошло постепенно: ему все реже хотелось выходить, чтобы не тратить снова время на спуск, и он начал оставлять в пятом подвале, на своей постоянной «базе», все больше вещей. И потихоньку оборудовал там нечто вроде жилища – использовал для этого, собственно, старые кулисы, декорации и реквизит. Переправил туда материнскую мебель, в любом случае слишком пошлую и уродливую, чтобы оставлять ее в любом наземном жилище. И стал, в сущности, жить в подвале Оперы, постоянно совершая экскурсии по подземному городу и изредка – по театру над своей головой. Никому не было дела до его очередного чудачества: родители его умерли (да даже и будь они живы – дела сына давно уже стали им непонятны), и все, кто знал его хоть сколько-нибудь близко, привыкли к авантюрам и исчезновениям. Новый оборот события приобрели примерно за год до его первой встречи с мадмуазель Даэ, вернее, до того дня, когда он обратил на нее внимание в Консерватории. Во время одного из редких выходов в театр – совершал он их незаметно, боязнь скуки заставляла его играть в тайны даже наедине с самим собой, – он попался как-то на глаза кому-то из балерин. Бог знает, что ей привиделось в полумраке – вряд ли она могла разглядеть что-то кроме высокой фигуры, плаща и надвинутой на глаза шляпы… Однако этого было достаточно, чтобы девица принялась истерически визжать. Он поспешил скрыться – останься он, чтобы ее успокоить, его бы узнали, а объяснить свое появление за кулисами в неурочный час было слишком трудно. Но уже в следующий раз, беседуя с директорами, он услышал байку о том, что в Опере появилось Привидение. История его повеселила – и заронила в сознание новую идею, осуществление которой надолго заставило его забыть слово «скука». Рассказы о таинственной фигуре мгновенно обросли подробностями: Призрака стали видеть все чаще (хотя он мог бы поклясться, что больше его никто в коридорах не заставал). Естественно, всякая потерянная вещь оказывалась проделкой привидения – мол, Призрак украл. Хотя зачем призраку, пусть даже оперному, балетные туфли, бутылка дешевого портвейна, хормейстерская копия клавира или плотницкий инструмент? Труппа стала спорить – сулит ли Призрак удачу, или наоборот – его появление грозит провалом. В самом деле, устоять – ему, рабу своего воображения – было невозможно. Это было так абсурдно, так увлекательно и так забавно… Он включился в игру: стал намеренно возникать изредка перед заплутавшей балериной или пьяным рабочим сцены. И правда стягивал время от времени какую-нибудь нелепую мелочь. Оставил в документах дирекции пару зловещих записей – и несказанно удивился, когда в условленном месте стали и впрямь появляться для него деньги. Смеясь, он на следующих же день возвращал их в кассу в качестве пожертвования. Но потом требовал снова, не в силах устоять перед увлекательным зрелищем человеческой комедии, режиссером которой ему повезло стать. Он облюбовал для себя – вернее, для своего мистического альтер эго – ложу № 5. Консьержка, которая ее обслуживала, была удобна ему: глупа, молчалива, подслеповата, и исполнительна – особенно за соответствующее вознаграждение. Сколько раз он разыгрывал ее, бормоча что-нибудь из-за занавеси, оставляя на кресле то розу, то дамский веер. Или вовсе уходил из ложи, оставив по себе заведенный фонограф с записью нескольких любезных фраз, звучавших в бархатной пустоте… Все это было кстати – все поддерживало легенду о таинственном Фантоме, которая не переставала его развлекать. Были в его положении и неприятные моменты – когда за кулисами погиб, став жертвой собственной неосторожности с реквизитной веревкой и противовесами, старик Буке, смерть эту часть труппы тоже списала на Призрака. Он встревожился: его репутация становилась зловещей, и он подумал было, что пора бросать эту комедию. Одно только не давало ему покинуть театр. Кристина Даэ. Несчастная, зажатая, ожидающая чуда девушка, в которой ему мерещились неведомые таланты и в голосе и темпераменте которой его музыкальный слух улавливал невероятный потенциал. И он остался – решил использовать свое странное положение для того, чтобы узнать эту девушку ближе. Потому, что его волновал ее взгляд исподлобья. Потому, что хотел, чтобы эти припухшие, явно еще никем нецелованные губы раскрылись для него, и чтобы голос ее зазвучал так, как ему мечталось. Ничто не мешало ему просто явиться перед ней, объявить о своем интересе, предложить оплачивать дополнительные уроки пения и светским, обычным образом добиться ее расположения. Но это было бы так скучно… Он не хотел ничего обычного, и решил, что она тоже не захочет. Что она заслуживает чего-то большего, чем просто богатый поклонник. Он хотел подарить ей тайну. Ему казалось, что она это оценит. И он был прав. Ему повезло – неловко устроенная в момент какой-то перестройки перегородка (здание Оперы не переставало поражать его сочетанием внешнего великолепия и внутренних нелепостей) создала узкий, скрытый от всех проход в стене ее гримерной. Ему пришло на ум скрыться там и заговорить с ней. Она приняла его голос, как дар небес – казалось, что именно этого мистического, ниоткуда взявшегося советчика она и ждала. Вернее, ОКАЗАЛОСЬ, что она и правда его ждала. Она называла его Ангелом Музыки и лепетала что-то об обещании, которое дал ей отец. Она верила в него, верила ему, и начинала верить в себя – и из-за этого в сердце его возникало волнение, которое он не узнавал сначала, потому что не считал для себя возможным. Как это можно, чтобы он – он! – влюбился? Признаться, сначала он испугался ее почти религиозных восторгов по своему поводу. Но потом принял их, как правила новой, усложнившейся игры. Она хотела увидеть – услышать, вернее, – Ангела. Ну что ж – он мог быть и Ангелом. Он говорил ей возвышенные вещи, он потакал ее восхищенному лепету. Но он так же и учил ее – как и хотел. Ему не терпелось узнать, прав ли он – скрыта ли в ней в самом деле та бездна чувственности, выразительности и силы, что померещилась ему когда-то в ее неудавшейся Микаэле. Он хотел, чтобы технические навыки, полученные Кристиной в Консерватории, начали наконец служить музыке, вернее, его представлениям о музыке, которые всегда были резки, необычны и субъективны. Но ему самому подаваться на сцену было бы… странно и неуместно. Теперь же он нашел способ донести свои взгляды до сердец широкой публики. Девушка, с которой он чувствовал необъяснимое душевное родство, должна была стать его инструментом. Но не слепым орудием – нет, ему искренне хотелось, чтобы она творила вместе с ним. Чтобы она проснулась, наконец, и поняла, что может что-то сказать сама… Странная это была идея – подчинить ее себе, чтобы подтолкнуть к свободе. Она не обманула его ожиданий и надежд. Послушная его воле – потому, очевидно, что его указания полностью отвечали тому, что она чувствовала в себе сама, – Кристина расцвела на глазах. Его сердце радовалось при виде того, как по-новому развернулись ее плечи, как она гордо стала держать голову, как засияли ее глаза, какая прекрасная, таинственная улыбка стала скользить по ее губам. Когда он слышал глубокие обертона, которыми окрасилось ее нежное сопрано, он ликовал и готов был обнять весь мир. Она проснулась, его Кристина – она поверила в себя. К тому моменту, когда дирекция доверила ей сольное выступление, он был уже безумно, необратимо влюблен. Это делало его неимоверно счастливым – ибо раньше он не верил, что его когда-нибудь посетит это чувство. Что какая-либо женщина станет для него важна – и бесконечно интересна. Что он в живом человеке найдет все разнообразие впечатлений, которых не давали ему ни книги, ни путешествия, ни искусство. Он знал, что и Кристина любит его – даже не видя ни разу. Весь смысл ее существования был в музыке, и он подарил ей музыку, власть над музыкой, звучавшей в ней самой. Она принадлежала ему, и их союз, уже не мистический и творческий, а вполне реальный, был лишь вопросом времени. Он никуда не торопился: любовь стоит того, чтобы ждать, и он хотел в полной мере насладиться тем, что было у них теперь – полным, абсолютным духовным единением. По правде говоря, он боялся немного явиться перед ней во плоти. Он боялся, что реальная встреча убьет их чувство – что ему станет скучно, когда мистическая сказка превратится в обычный роман и закончится браком. Подобно Фаусту, он хотел остановить мгновение. Он не уверен был, что обладание ею, настоящей, во плоти, будет так же прекрасно, как единство душ – как гармония их голосов. Поэтому, как ни странно это может показаться, он искренне приветствовал появление в театре виконта Рауля де Шаньи. Он не был ему серьезным соперником, не смотря на все истории про шарфы и прелесть детских воспоминаний. Но он вносил в его отношения с Кристиной дополнительную интригу, и отодвигал неизбежный, грозный момент наступления скуки. Соперник – это прекрасно. Юноша из плоти и крови, красивый, наивный, безумно влюбленный – это именно то, что ему было нужно. Пусть будет, этот конфликт обыденного и возвышенного. Пусть Кристина выберет – что ей нужнее, жизнь сердца, или обычная жизнь. Он отдавал себе отчет в том, что Кристина боится его – не его, собственно, его настоящего она ведь не знала, но тех чувств, что он в ней будит. Он верил в нее – верил, что она выберет музыку. Но ему мало было бы просто привлечь ее музыкой. Теперь, когда появилась альтернатива, победа его стала бы более значимой и потому более ценной. Она навсегда доказала бы, что он не ошибся в выборе возлюбленной. Он рад был сопернику. Он намеренно изображал ревность – для того, чтобы подстегнуть Кристину, дать ей понять, что выбор есть, что он реален. А потом – потому, что ум его был мелодраматичен и игрив, и потому, что репутация «Призрака» ему нравилась, – ему пришло в голову сделать ее выбор сложнее. Драматичнее. Рауль был хорош собой, как герой бульварного романа – банален и пошл в своей юношеской прелести, с небесно-голубыми очами и светлым пушком на верхней губе. Рауль был добр, и чист сердцем, и благороден – и он был живым воплощением обыденности. Он же бежал обыденности, как казни Египетской – он хотел быть полной противоположностью прелестного юнца. Вот так ему и пришла в голову его великая идея – совместить образ Призрака, которым назначила его молва, и Ангела, которым считала его Кристина. И сделать это в манере пугающей и мрачной… Призрак – это мертвец. Мертвец – это труп. Живой труп – что может быть ужаснее? Живой труп, поющий голосом ангела, пылающий земной и живой любовью, и вызывающий любовь ответную… Что может быть необычнее, увлекательнее, страшнее и прекраснее? Девушка, перед которой есть выбор – между живым, нежным красавцем, и требовательным, страстно страдающим трупом… Если девушка выберет мертвеца – что может явственнее доказать ее любовь, силу ее преданности, их принадлежность друг другу? Он подарил Кристине светлую сказку, и она увлеклась ею. Сохранит ли она верность мечте, если сказка станет страшной? Он решил явиться перед Кристиной – привести ее в свой дом в пятом подвале, и столкнуть лицом к лицу с существом, которое было бы полной противоположностью Раулю. Падение люстры, – несчастный случай, к которому он не имел ни малейшего отношения, – сыграло ему на руку: Кристина переживала из-за своего Ангела, звала его, она сама захотела, наконец, подтверждения его реальности. Она хотела увидеть его – и он ей показался. О, перед этим он проделал огромную подготовительную работу. «Жилище мертвеца» нужно было соответствующим образом оформить. Гроб в качестве кровати был вдохновенной задумкой. Вульгарные цветы в магазинных корзинах – мелочью, которая сразу вызывала сочувствие к нелепому и несчастному обитателю подземного жилища. Партитура необычной симфонической поэмы – на сюжет «Дон Жуана», конечно, не зря он так любил Байрона, – потребовала от него существенных творческих усилий. Мысль использовать красные, на кровь похожие чернила была хороша. Работы требовал и его собственный облик. Высокий рост и сухопарость, которой он всегда отличался, прекрасно подходили человеку-скелету. Руки, пахнущие тленом, были деталью, которая посетила его, как озарение. Его речи были зловещи, трогательны и загадочны, полны туманных намеков, неявных угроз и мольбы. Но маска была лучше всего… Романтическая, манящая полоска черного шелка, которая так волновала и будила девичье воображение и скрывала чудовищное лицо – что могло быть символичнее и выразительнее? Момент его разоблачения – тщательно подготовленный, точно рассчитанный, – был великим, великим спектаклем. Жаль, что у него не было зрителей. Кристина вела себя именно так, как он ждал. И ужас ее, и восхищение, и преклонение перед контрастом между ужасом его лица и божественной природой его дарования – все было именно так, как он представлял себе, как он мечтал. Лежа у ее ног в пароксизме яростной, униженной истерики он чувствовал, как она трепещет, как дрожит рука, которую она протянула ему, чтобы поднять с полу. Она была в ужасе, и она принадлежала ему безраздельно… Можно ли было стремиться к большему? Можно. Драма не была еще сыграна до конца. Урод – да, и она превозмогла отвращение к уродству из восхищения гением. Но он должен был так же показать ей всю степень своего безумия. Рауль был так вопиюще нормален и безопасен – «Ангел» должен был быть страшен и неуправляем, как стихия. Он стал пугать ее. Он стал угрожать и терзать ее – он довел до крайности контраст между двумя ее поклонниками. Выбирать нужно между вещами диаметрально противоположными – иначе какой же это выбор? Он рисковал потерять ее. Но даже этот риск – и отчаяние, в которое повергала его возможность провала, ибо он искренне и страстно любил ее, – даже они казались ему прекрасными. Он чувствовал себя живым, и, даже потеряй он ее, ему навсегда осталась бы в утешение память о времени и чувстве, которые навсегда избавили его скуки и самодовольной уверенности в том, что он холоден и неуязвим. Он не верил в Бога – но был в тот момент как никогда близок к истинному, просветленному смирению. Он рад был, что судьба показала ему – и на его гордыню найдется управа. Впервые в жизни он чувствовал себя человеком, который может не все – и знал, что становится от этого лучше и достойнее своей Кристины. Кристина сделала свой выбор. На крыше Оперы, в ответ на вопрос Рауля – «Любили бы вы меня, если бы Эрик был красив?», она посоветовала юноше не сеять ветер, чтобы не пожать бурю. Не задавать ей вопросов, которые могут открыть в ней глубины, которых она не хочет видеть и не может показать. В этот момент сердце его наполнилось такой радостью, что он, наблюдая за ними со статуи Аполлона, не сдержал торжествующего крика – который испуганная Кристина приняла за гневный стон… Он победил, победил уже тогда. Не Рауля – судьбу: судьба подчинилась его воле. Она подарила ему ту самую, единственно нужную женщину, которую он отчаялся уже найти. Он довел спектакль до финала. Ему было стыдно – он знал, что мучит Кристину, но не прервать же драму до наступления катарсиса? У театра свои законы, нельзя остановить действие на полуслове. Он сделал все, что задумал: его безумие превзошло его уродство, его больной мозг и измученная душа ужаснули и потрясли Кристину больше, чем обезображенное лицо. Случайная смерть графа Филиппа – не стоит пьяным, не владеющим собой аристократам бродить по подвалам театров – расстроила его, по-человечески. Но с точки зрения его спектакля происшествие было весьма кстати: образ чудовища был завершен. Призрак ДОЛЖЕН был стать чудовищем, ведь Рауль был так мил. Перс прекрасно сыграл свою роль – без него действие было бы и в половину не так драматично. Похищение Кристины и отвратительная сцена со скорпионом и кузнечиком были вершиной этой истории, мощным крещендо в спектакле его жизни. Когда она, разгневанная, требовала от него клятвы – требовала гарантии, что он не обманывает ее… Глаза ее сверкали, губы кривились в великолепной ярости. В ней не было и следа того оцепенения, что он наблюдал когда-то. Она проснулась, пробудилась к истинной жизни, его Кристина – не только певица, но и женщина. Пробудилась окончательно – он знал, что она никогда больше не заснет. Он и в самом деле увидел в ней в этот миг свою живую невесту – потому что она ожила. Она стала собой – настоящей. Она поцеловала его в лоб, и дала поцеловать себя, и проливала над ним слезы, и назвала его «бедным Эриком». Она страшно удивилась, когда он отправил ее к Раулю. Она не собиралась уходить – она приняла решение, она приняла его, она приняла себя. Но ему не нужна была, на самом деле, такая жертва – а он, как никто, понимал, что остаться с ним, таким как он есть, или был в тот миг, – это и в самом деле жертва. Стать его супругой тогда означало отказаться от нормального человеческого существования, светлого земного счастья, детей – всего, что ценно для любого живого существа. И она сделала это – из любви. Из любви Кристина подтвердила свое решение принадлежать ему, жить с ним во тьме, дыша одним лишь искусством и страстью, когда его «жертвам» уже ничто не грозило, и они с Призраком остались наедине. О да, это была жертва. Великая, величественная, от всего сердца ею принесенная. И раз и навсегда доказавшая, что она принадлежит ему. Душой – в этом он всегда был уверен. И телом – даже несмотря на весь явленный ей ужас. Он отпустил ее, озадаченную и опустошенную его решением. Он взял с нее клятву вернуться на его похороны. Он убедился в том, что они с Раулем уехали на «поезде северного направления» – он совершенно точно знал, где они теперь, потому что его соглядатаи следовали за ними. И знал, что они не женаты, и что Кристина никогда не станет женой молодого графа де Шаньи, потому что она принадлежит, в глубине души своей, другому, и никогда не изменит своему сердцу. Он посетил Перса, и рассказал ему, что нужно делать, и вложил в его уста душераздирающе трогательный рассказ о последних днях Призрака Оперы. Он все подготовил. Кристина вернется в Оперу, влекомая сообщением о его смерти, и ее будет ждать в пятом подвале его бездыханное тело. Гротескная фигура невероятного урода, безжизненная, потому что в ней никогда не было жизни. Увидев это тело с лицом-черепом, надев кольцо на его истощенный палец, Кристина уверится – душа его больше не здесь. Она путешествует где-то по миру, надеясь на встречу с ней – потому что души их связаны, и должны встретиться. И она будет ждать этой встречи. Ее визит будет концом этой истории, и началом следующей. Вернее – началом их подлинной истории. Он поправил еще раз ворот рубахи своего «трупа» – нужно было, чтобы белая льняная ткань раскрывалась на костлявой груди романтично. Все-таки речь идет о мертвом герое великого романа, о гении, погибшем от безответной любви. Он еще раз осмотрел его – свои – черты. Самый настоящий череп: без носа, без губ, с запавшими глазницами и тонкой кожей, сквозь которую просвечивают вены. Кристина знала его только таким – полюбила его таким, и поклялась принадлежать ему – такому. Надо признать, что маска его была сделана с большим мастерством. Маска черепа, гротескная и страшная, и совершенно нелепая: сплошное готическое преувеличение, с гарниром из пахнущих смертью рук, кроватью-гробом и демоническим хохотом. Приложи Кристина хоть каплю логики к осмыслению его облика, она задалась бы вопросом – как такое возможно? Откуда могло взяться это невообразимое, непредставимое уродство, подобного которому не знала история медицины? Как он пел, к примеру, ангельским своим голосом, если у него не было носа? Почему всегда прятались в тени его глаза? Она, романтическая душа, называла их золотыми. На самом деле они были светло-карими, и да – в неверном свете свечей отливали золотом. Но это лицо без носа, эти глазницы без век – как были они возможны? Задумайся Кристина на секунду, она бы поняла – ЭТО и есть маска. Страшная маска, полностью скрывавшая его истинное лицо: на лысом черепе красовались пряди редких волос, дуги картонных бровей затеняли глаза, черный проем зиял над верхней губой. Чтобы создать пространство, в котором уместился бы его собственный, довольно длинный нос, он сделал маску чуть деформированной – лицевые кости его «черепа» чуть выдавались вперед, как звериная морда. Это добавило ему омерзительного уродства. Из-за картонной маски черты его были зловеще-неподвижны – двигался лишь рот, который маска оставляла свободным (хотя есть в ней он все равно не мог, потому и отказывался делать это при Кристине). Тщательно наложенный грим довершал впечатление – он и губы, и шею, и руки не забывал красить в мертвенно-бледный цвет. Прикоснись Кристина хоть раз к его открытой коже, на ее руках остались бы, верно, пятна грима. Но она не прикасалась – она целовала его лишь в лоб. И она не думала, когда была с ним – только чувствовала. Ужас, трепет, необоримое притяжение, и неразрывную связь – с тем, что ПОД маской. С ним, человеком. Она полюбила его уродом. Полюбила этот театральный ужас из папье-маше и грима. Полюбила, несмотря на мелодраматические истерики в духе Гюго, и страшные угрозы, которые его самого поражали своей нелепостью, и он боялся иногда, что она вот-вот остановит его и скажет: «Полноте дурачиться, настоящие люди не устраивают подобных сцен». Но она принимала его без вопросов – не сомневалась в ним ни на секунду. И все равно оставалась с ним, возвращалась к нему, жалела и оправдывала, и восхищалась гением, и сострадала всем сердцем. Естественно, в подвале театра не было никакого пороха. Что бы она ни выбрала – скорпиона ли, или кузнечика – она ушла бы с миром, как и Рауль. Он ведь не был на самом деле безумен, ни на секунду. Он просто проверял ее, и себя. Он был благодарен Призраку – потому, что под его личиной на время отказался от своего холеного и холодного «я». Смог познать – и выразить – все неистовство, всю глубину и обреченность страсти. В обычной человеческой жизни подобные эмоции были бы неуместны и нелепы. Под маской монстра он мог выплеснуть на Кристину все крайности своей любви, и понять, что любовь эта управляет и им, и что он никогда не знал раньше, и не узнает больше, эмоций такой силы. Вот КАК, оказывается, он может чувствовать! Будучи Призраком, он пугал сам себя – и смирялся, обрадованный бурей своего ожившего сердца. И его сердце было единственным, что стояло на кону в миг, когда Кристина делала свой выбор. В то мгновение он сам верил в свое отчаяние так же, как и Кристина – отвергни она его тогда, его существование потеряло бы всякий смысл… В своей страсти к ней он всегда был искренен. Пусть эта история началась для него, как приключение и игра – любовь его не была шуткой. Отказ Кристины – разочарование в ней – были бы для него равносильны смерти. Ну что же – можно сказать, что ему повезло, что все так закончилось. Но на самом деле везение было тут не при чем: он просто не ошибся в Кристине… Его «труп» выглядел превосходно: он был страшен, и трогателен, и непоправимо мертв. Внеся в позу восковой куклы последние штрихи, Эрик – а именно таково и было его настоящее имя, одно из пяти, данных ему при крещении в соответствии с традициями его знатной и древней семьи, – выпрямился и посмотрел на себя в зеркало. В чуть тусклом старинном венецианском стекле отразились его подлинные черты: правильные, тонкие. Может быть, чуточку нервные: томление духа, беспокойство и скука, которые он вечно испытывал, отразились в линии его сухих губ, в очертании профиля, в настороженном взгляде карих глаз. Он провел рукой по своим темным волосам, отводя их со лба, и улыбнулся. Красота его природных черт была еще одним подарком судьбы, которым Эрик всегда тяготился. Он хотел, видите ли, чтобы женщина, которую он выберет, полюбила его душу – не видя правильных черт, не чувствуя обаяния, не помня о блистательной череде аристократических предков и не ведая о богатстве. И он добился своего, и теперь мог оставить в прошлом изобретенного им урода. «Любили бы вы меня, Кристина, если бы Эрик был красив?» Нет, Рауль – она не любила бы тебя. Но она и так тебя не любила. Она любила Эрика, уродливого и безумного, любила, презрев и уродство, и безумие. И она узнает его, даже встретив в иной телесной оболочке. Произойдет это скоро: в «Эпок» уже появилось объявление Перса, «Эрик скончался». Кристина, оставив озадаченного Рауля и заливаясь слезами, уже едет в Париж, чтобы надеть на палец мертвеца обручальное кольцо. Вскоре после этого она, все еще убитая горем и чувством вины, встретит таинственного незнакомца. С громким титулом, странно знакомой высокой, худой фигурой, глазами, которые необъяснимо напомнят ей другие глаза, и голосом, который отзовется в ее сердце страшными и сладкими воспоминаниями. Он будет писать музыку, знать и разделять каждое движение ее души. Он будет достоин ее, и будет любить ее беззаветно. И даже звать его – о чудо из чудес – будут так же. Она никогда не догадается о его обмане – он знает ее слишком хорошо… Она поверит в новое мистическое совпадение, и примет его, как знак искупления – знак, что в истории с Призраком она повела себя правильно и сделала все, что могла. А это и в самом деле так – ни один нормальный человек не мог бы ждать от нее большего, чем ее преданность, ее поцелуй, и ее слезы. Эрик скончался – нелепый, величественный, трагический и печальный фантом, в котором воплотились все мечты и страхи девичьей души, сослужил свою службу и может уйти в небытие. Эрик скончался, но в жизнь Кристины он вернется. И этот Эрик – новый и все же тот же, прежний – будет красив. Его внешность все равно не имеет для нее никакого значения, но она стократ заслужила эту приятную мелочь – тем, что полюбила его маску.