Название: Интервью Автор: Opera Guest Клик. Пленка диктофона начинает тихо шуршать. Чуточку смущенный женский голос говорит: - Я повторю вопрос – для записи, хорошо? Как я уже говорила, мы делаем статью в жанре «Портрет». Это и описание карьеры… но и какая-то картина вашей личности. Мы же глянец – вы понимаете, что читателям хочется каких-то романтических подробностей… - Девушка смущенно хихикает, но берет себя в руки. – Я, конечно же, покажу вам текст. Вы сможете убрать все, что вам не понравится. Молчание. Девушка снова подает голос – она старается быть забавной. Слышно, что ей неловко – она не может найти верный тон: - Ну же – пожалуйста, расскажите мне… о себе. Пауза, заполненная шипением пленки. А потом мужской голос – низкий и мелодичный, отвечает – в интонациях его звучит ирония: - А что вы хотите знать? Задавайте вопросы. - Любые вопросы? Мужчина усмехается: - Любые. - Есть такая игра: «Я отвечу на любой вопрос». Вы это имеете в виду. - Я не знаю такой игры. Но это не важно. Давайте сыграем. Пауза. Наконец девушка спрашивает – в голосе слышен страх от собственной дерзости: - Почему вы носите маску? Пауза – очень, очень длинная. А потом мужчина говорит нарочито спокойно: - Не верите в мой образ эксцентричного маэстро? Странно. Много лет, многие и многие девушки вроде вас верили беспрекословно. Но все правильно. Верить мне не стоит. – Короткое молчание, потом он продолжает. – Я ношу маску потому, что я идиот. Вернее, был им, когда был мальчишкой. Ужасно непослушным мальчишкой. Девушка растеряна: - Я не понимаю. Простите меня… - Нечего прощать – это чистая правда. – Мужчина делает еще одну паузу и вдруг резко меняет тон – ирония куда-то делась, и в голосе звучит теплота. – Послушайте, вы милая девушка. Вы мне нравитесь – такое редко можно сказать про журналистов. Расслабьтесь. Перестаньте дергать свой рукав. Я вас не съем. Вам важно сделать хорошую историю, верно? Ваше первое «большое интервью»? Хотите отличиться? Девушка молчит – очевидно, кивает. Мужчина продолжает – слышно, что он улыбается, по голосу это всегда слышно: - Тогда вот что. Нынче у нас канун Рождества. Я сделаю вам подарок. Вы получите самое откровенное в мире интервью. А потом уж смотрите, что с ним делать. Вашим читателям может и не нужно знать все, что я расскажу. Но в таком случае вы всегда можете написать статью по моим пресс-релизам: «Таинственный маэстро, скрывающий свои черты под полумаской и покоряющий наши сердца божественной музыкой…» Ну, вы знаете. Девушка невольно смеется. Мужчина отвечает – хотя, кажется, ему не весело. И переспрашивает: - Ну что, понеслись? Отлично. Может, вы мне небом посланы? Может, мне давно уже хотелось кому-то все это рассказать. Такой неожиданный всплеск эксгибиционизма, да? Я очень хорошо помню, как все случилось. Я помню жар, и свет – это было похоже на сцену из комикса, когда какой-нибудь Сорвиголова или Человек-паук начинают мутировать, попав под таинственное облучение… Я рос в приюте. Кто мои родители, я понятия не имею – ни матери, ни отца никогда не видел. Хороший был приют, вполне симпатичный – ничего похожего на «Оливера Твиста». Приличные учителя, нормальные ребята. Учитель музыки просто отличный, все время заводил нам оперы. Но нам было, конечно, не до этого – мы все больше спортом интересовались. Одиноко нам не было, и плохо тоже не было. Хотя, конечно, все мы, мальчишки, мечтали о том, что нас усыновят. Но это вы все можете и в пресс-релизе почитать. Чего там не пишут, так этого того, что, когда мне было десять лет, я отправился на задний двор нашего приюта – на окраине Лондона, на севере. И там, за мусорным ящиком, мы с приятелями решили подпалить петарду, которую нашли на улице. Осталась после Нового года. Да, вы правильно поднимаете брови – все самое интересное в моей жизни происходило под Рождество, или около того… Идея была моя. Поджигал петарду я. Как самый шальной. Я всегда был фартовым парнем: все вылазки, все походы по крышам и мелкие кражи – все было мое… Я сводил с ума учителей – самый способный мальчик в классе, и самый отъявленный хулиган… Но вернемся на наш школьный двор. Петарда сначала не хотела загораться. А потом взорвалась. Девушка издает какой-то сдавленный звук – испуганное восклицание. Мужчина замолкает на некоторое время. Потом его голос – приглушенный, словно он сдерживает эмоции, - раздается вновь: - Банальная, вообще говоря, история. Много раз потом говорили, что мне страшно повезло: я остался жив, мне не оторвало руки. Я не потерял зрение. У меня даже осталась половина лица – та, что вы видите. Есть люди – я их видел, меня таскали к ним психологи, - которым в тысячу раз хуже. Только попробуйте объяснить это «везение» мальчишке, который за тридцать секунд превратился… У которого сильно изменилась жизнь. Долгая, шелестящая пленкой пауза – собеседники долго молчат. Потом девушка робко подает голос: - Дети часто бывают жестоки. - Не драматизируйте. Никто не кидался в меня камнями, не надевал мешка на голову. Меня больше всего, на самом деле, потряс контраст. Видите ли, до своего поцелуя с петардой я был довольно симпатичным мальчишкой. И уже начинал этим пользоваться. И в самые кислые моменты больше всего меня бесило то, что я сам, черт побери – сам нарвался! - Это был несчастный случай. - Нет, это был идиотизм. О котором я много, много раз потом думал. И мне, на самом деле, часто хотелось, чтобы кто-нибудь надел на меня этот пресловутый мешок. Потому что мне себя видеть было противно. Могу себе представить, что и остальным – тоже. Я убрался из приюта в 18 лет. Податься мне было особенно некуда. После истории с петардой я был не самым послушным учеником на свете, и не самым общительным. С нормальными людьми мне нечего было делать, так я считал. И убежден, что был прав. Ничего нет гаже, скажу я вам, чем политкорректное общество, которое заботится об инвалиде. Поэтому я отправился на улицу. По сравнению с панком с пирсингом на всю физиономию я был красавец хоть куда… Я был там по-своему счастлив. А был, знаете ли, большим мастером своего дела: до сих пор, наверное, могу машину вскрыть секунд за десять. Это как велосипед – разучиться невозможно. Не слишком мрачная история для вашего журнала, нет? Девушка отвечает не сразу – голос мужчины заворожил ее, и это не удивительно, потому что это не рассказ, а американские горки: так стремительны переходы от иронии к серьезности, от мрачности к философскому спокойствию. Потом, взяв себя в руки, она говорит, стараясь поддержать его легкий тон: - Мы всегда сможем это отредактировать. Мужчина смеется: - Храбрая девочка. Ну хорошо. В конце концов я, конечно, попался. И тут мне в самом деле повезло: инспектор, который мной занимался, решил, что мне стоит дать второй шанс. Есть работа, сказал он мне, на которой твои проблемы не будут иметь большого значения, а твоя неуемная энергия пригодится. Не догадываетесь, нет? Надо внимательнее читать пресс-релизы. Я отправился в армию. Внешность там и правда была не важна. А вот зато таланты – в частности, неожиданная ловкость в боевых искусствах и способности к языкам… Это пригодилось. Я попал в спецназ. Не сразу, конечно, но попал. Еще одно место, где лицо так же легко скрыть, как в панковской тусовке: когда на лице черная «балаклава», или маскировочная раскраска – шрамы вообще ничего не значат. У меня были хорошие учителя, и неплохая карьера. Все было очень даже складно, пока не началась война в Персидском заливе. Нас туда забросили. И о том, что мы там делали и что видели, в прекрасной древней Персии, я вам лучше все-таки не буду рассказывать. Во-первых, не имею права – до сих пор. Во-вторых, вы это точно вырежете из своего глянцевого текста. Да и не нужно вам такого знать… Мужчина опять надолго замолкает. Девушка ерзает в кресле – слышно, как скрипят пружины. Он спрашивает: - Кофе хотите? Или бокал вина? Давайте вина – я с вами выпью. У меня есть отличное токайское, вы не против? - Спасибо. - Отлично. На пленке слышно, как он встает, его шаги и звук открываемого бара. Звон бокалов, хлопок пробки и плеск вина. Его голос доносится из дальнего конца комнаты: - Простите, что я не дал вам попробовать, прежде чем налить… - Я вам доверяю. Неожиданно он снова оказывается рядом: - Спасибо. Чин-чин? Бокалы со звоном встречаются. Девушка восклицает: - И правда очень приятное вино! Еще одна пауза. Помявшись, она напоминает о разговоре: - Вы рассказывали об армии. Снова слышен его смешок: - Да, о том, как я был в Персии… Мне нравится звать это место Персией – куда более художественно, чем Ирак. Так или иначе, после этого мне как-то расхотелось оставаться в армии. Не хотелось быть в положении человека, которому могут приказать делать нечто, с чем он совсем не согласен. И я ушел на гражданку. И опять оказался не у дел. Ну все слышали про синдром ветеранов – это даже в кино показывают. Скажем возвышенно – я не находил себе места в мирной жизни. Я вполне мог бы сидеть сутками в своей квартирке, тихо спиваясь и стараясь никому не попадаться на глаза. Но мне опять повезло. Я попал в «Оперу»… Сколько вам лет? - Двадцать пять. – Голос девушки звучит удивленно. – А почему вы спрашиваете? - Вы слишком юны, чтобы понимать, о чем я. Вам тогда было – лет пятнадцать, наверное, и вы были хорошей девочкой и не ходили по злачным местам. А «Опера» была злачным местом. Это был легендарный, великолепный ночной клуб – стриптиз клуб, если уж быть точным. Находился он в Сохо, в самом разгульном районе, его как раз в это время облюбовали геи. Название свое странное он получил потому, что занимал здание старого театра. Вы видели клип Queen ‘Kind of Magic’? Помните там такую романтическую странную развалюху, в которой пляшет Фредди Меркьюри с мультяшными девицами? Помните? Отлично – считайте, что вы были в «Опере»: ровно такое здание, и публика примерно такая же. Там было, честное слово, весело. Интересно. Каждый вечер шоу, и не просто танцы у шеста, а серьезные представления – название клуба обязывало. - А что вы там делали? Можно мне еще вина? - Конечно. – Снова плеск токайского в бокале. – Я работал там… Трудно даже сказать, кем. Формально – охранником и вышибалой. С моей-то рожей, и с моим опытом армейским, я был для них находкой. Жил в подвале, в подсобке, и не только вышвыривал расшалившихся, но и следил за всем в здании. Я чувствовал себя хозяином «Оперы», все там знал, помогал с декорациями, со звуком – я там был на месте. Я никого не трогал, меня никто лишний раз не дергал. Сидел там в темноте, слушал музыку, смотрел представления. Тогда я, кстати, и начал ходить в маске: чтобы публику не пугать… На самом деле, в «Опере» все было так необычно, что парень в маске никому не казался странным – вроде художественного жеста: вот у нас какой охранник клевый. Маска была черная, кожаная – для антуража. С кожаным костюмом смотрелось очень неплохо, хотя и садо-мазо, конечно. Но, в конце концов, меня же должны были бояться нарушители порядка. Меня знали в Лондоне, и менеджеры «Оперы», смешная пара геев, Рикки и Эндрю, мной гордились. А мне стало гораздо уютнее жить, когда я наконец напялил на голову очередной «мешок». Девчонки-стриптизерши считали меня чем-то вроде талисмана: всегда перед шоу забегали, чтобы я им пожелал удачи. Надзирала за ними бывшая балерина из Парижа, Антуанетта Жири – я же говорил, к шоу в «Опере» относились серьезно. Смешная тетка, строгая такая, но добрая и сентиментальная до ужаса. В первый раз в жизни – в моей взрослой жизни, после… той истории – в первый раз в жизни у меня появился друг. Мы с ней болтали о том, о сем. Дочку свою она приводила – Мегги, она тоже там танцевала, а потом вышла замуж, как ни удивительно, за лорда. И у нее была подружка… Его голос, смягченный приятными воспоминаниями, замолкает. Он снова подливает вина. Девушка робко задает наводящий вопрос – они дошли до той части истории, которая в пресс-релизах описывается довольно часто, хотя и туманно: - Кристина? Она тоже там танцевала? Мужчина вздыхает, а потом неожиданно начинает смеяться: - Танцевала – это громко сказано. Вы бы видели ее тогда… Двигалась она просто кошмарно, если уж быть честным. Но она была знаменитостью, в какой-то мере, и иметь ее в программе было делом почетным. Видите ли, она была дочкой легендарного Густава Даэ – совершенно чокнутого рокера старой школы, из поколения Мика Джаггера и Стивена Тайлера. Густав, или, как его звали все, Густи, был суперзвездой – скакал по сцене, в лучшие свои времена, играя на скрипке с электронным усилителем. Очень интересно и свежо. Я им в юности страшно увлекался – он всегда выходил на сцену в сложном таком гриме, лицо выкрашено в две половинки, белую и черную… В общем, как это часто бывает с рокерами – за вычетом Джаггера, конечно, он-то вечен - Густав Даэ долго не протянул. Передоза. Кристина осталась одна: мама ее работала у Густи на подтанцовках и смылась куда-то еще очень давно, скинув ему девочку. Он, надо сказать, души в Крис не чаял – таскал ее с собой всюду, наряжал, как куклу. Кристину воспитывала вся тусовка – как дочь богемного полка. Но денег Густав не оставил, все на порошок ушло, и потому она росла практически в «Опере». У Антуанетты, на самом деле, был с Густавом короткий роман до того, как он умер. Кристина была ей, как дочь. Так они и ходили ко мне в подсобку за благословением, две антуанеттины «дочки». И как этого можно было ожидать, наивный урод, с которым вы сейчас разговариваете, конечно же не смог устоять. Она была такая сказочная девчонка, такая красивая и такая невинная – несмотря на все эти «грязные танцы». Может быть, у нее и поэтому ничего не получалось… Глаза, как у олененка, грива кудрявая… Ну, вы знаете ее прекрасно. Это было неизбежно – влюбился я, как последний дурак… Ни на что не рассчитывал – мне стоило только в зеркало посмотреться, чтобы понять, что шансов у меня нет. Девушка издает неопределенный звук – она хочет что-то возразить. Но мужчина не слышит ее – он весь погрузился в прошлое, и теперь по голосу его совсем невозможно понять, иронизирует он или с трудом сдерживает тоску: - А потом этот шанс у меня внезапно появился. Как-то раз Крис и Мегги засиделись у меня в подсобке, выпили чуточку лишнего, и начали петь. И я вдруг услышал ее голос. Господи, все оперные пластинки, что мне в детстве ставили, ко мне вернулись в один миг! Это было просто фантастично – у нее были удивительные природные данные. А у меня… у меня в подвале был старенький синтезатор «Ямаха». А за плечами – приличная музыкальная подготовка. Я храбро заявил, что научу ее петь, чтобы она могла наконец выбраться из этой нашей «Оперы», где ей было не место, и сделать что-то стоящее. Она согласилась. Мы стали заниматься. Я был на седьмом небе. Мало того, что она все время была теперь со мной – ну, рядом по крайней мере. Она еще пела мою музыку. Потому что я, видите ли, писал музыку. Страшно не модную, не подходящую к «Опере» музыку. Мюзиклы я писал… И мы с ней, как два голубка, мечтали, как у нее будет блистательный дебют, и мы вместе прославимся. Девушка спрашивает с воодушевлением: - Но ведь так и вышло? Мужчина отвечает не сразу. Когда он наконец подает голос, он опять очень невесел: - Да, так и вышло. Но далеко не сразу. Сначала я выставил себя полным идиотом, потому что стал ее ревновать. У нашей «Оперы» был хозяин – Рауль, или, как все его звали, Ру Чейни. Да, Ру, как «крошка Ру» из «Винни-Пуха», и нечего смеяться. Ру был красавчик, он был богат, и он, кончено же, положил глаз на нашу восходящую звездочку. И «соперник» из подвала с маской на физиономии ему был совсем не кстати. А она… Она его, само собой, не отталкивала. Кто бы ей еще, кроме Ру, устроил дебют после наших уроков? Меня это страшно злило. Я устаивал ей сцены – и этим, конечно, делал только хуже. Подтверждал свою репутацию чокнутого, на всю голову больного бывшего спецназовца… Драку, которую мы с Ру устроили на крыше «Оперы», я никогда не забуду. Она нас разняла. И это было к лучшему – мы вполне могли друг друга убить… В конце концов мы все-таки устроили ее дебют – голубки Рикки и Эндрю были на нашей стороне, и собрали всю тусовку на особую рождественскую вечеринку «для своих». И Ру уже нечего было возразить – потому что, когда она вышла на сцену и запела, спорить было уже не с чем. Она была прекрасна. Великолепна. Лучше всех на свете. Сара Брайтман могла уходить на пенсию… А когда Крис закончила петь, она вытащила на сцену меня. И сказала – всему залу, так громко, что микрофон фонило: «Вот этому человеку я обязана всем… Это его песни я сегодня пела, и он заставил меня поверить в себя и стать достойной моего отца». А потом она меня поцеловала – прямо там, на сцене, у всех на виду. И я стоял там, в маске своей нелепой, и плакал, как мальчишка, хотя мальчишкой-то я и не помню, чтобы плакал. Это был лучший вечер в моей жизни. Он молчит, и девушка молчит тоже. Сцена эта стоит перед глазами, как живая – будто она ее видела: ее собеседник, высокий, плечистый мужчина в нелепом наряде охранника из секс-шопа, и девушка в узких джинсах, встряхивающая копной темных кудрей, и капли пота блестят на ее возбужденном, радостном лице, и над ними крутится дискотечный шар… Девушка чувствует боль, нежность и потрясение, о которых мужчина говорил своим глубоким и тихим голосом – чувствует их, как свои. Она вздыхает зачарованно: - Я никогда не слышала про эту «рождественскую вечеринку». Как так получилось – она же изменила историю шоу-бизнеса, та ночь? Мужчина говорит сдержанно: - Не так сразу все изменилось. Нам повезло – Рикки и Эндрю постарались, – в зале были нужные люди, и мы и правда после этого смогли добиться, чего хотели. Но там не было прессы. В основном, там были просто завсегдатаи «Оперы» – веселая богемная тусовка, которая просто радовалась за своих. Если бы не Крис, не ее происхождение, не интерес, которым к ней, вдруг запевшей, воспылали бывшие продюсеры ее отца – ничего бы не было. Но она – это была она. И она взяла меня с собой. Вытащив меня тогда на сцену, она буквально вывела меня на свет. – Он резко смеется. – Если вы назовете статью «Красавица и чудовище», я подам на вас в суд. - Вы же поженились, верно? - О да. Я написал для нее, наконец, полноценный мюзикл. Он понравился Эндрю Ллойд Уэбберу, и он его продюсировал. Все было хорошо. Некоторое время. Долгая, долгая пауза. Девушка знает, на самом деле, ответ на свой следующий вопрос – его знают все, кто читает газеты, но она спрашивает, потому что хочет, чтобы мужчина рассказал ей сам: - Вы развелись? - Через три года. Будучи уже очень знаменитыми людьми и вылив друг на друга порядочно помоев. Мальчик остался со мной. Он сейчас в школе. - А почему? - Почему со мной? Потому что ее новый муж, вышеупомянутый Ру Чейни – единственный человек в Англии, для которого я на веки вечные останусь уродом из подсобки. И ему совершенно не нужно, чтобы мой сын вертелся у него под ногами. И потом – она все время на гастролях. Мальчику со мной удобнее и спокойнее. - Я имела в виду – почему вы развелись. - «Непримиримые противоречия». - Простите. Это было бестактно. - Ну что значит «бестактно»? Не забывайте, я же даю самое откровенное интервью в своей карьере… Если хотите знать – я думаю, что мы просто были не готовы к настоящей жизни. То, что произошло с нами тогда в «Опере», на сцене и за кулисами, было сказкой. Самой настоящей сказкой – как в голливудском мюзикле 1950-х. Но так ведь всю жизнь не проживешь, верно? Танцуя по белому полированному полу, как Фред Астер и Джинджер Роджерс? Ей хотелось свободы – она была все-таки очень молода, когда все это случилось. И естественно, ей постепенно стало ясно, что вечно сидеть с таким угрюмым барсуком, как я, ей неинтересно. А мне… мне было трудно все время быть рядом с женщиной, которой я всем обязан. Где бы я был, если бы не она? В своем подвале. А теперь я на глянцевом развороте в Vogue, и беседую с вами. Мне все время казалось, – да что там, я знал, – что она смотрит на меня сверху вниз. И мне было тяжело. Вот такой я оказался эгоистичный мерзавец. Не смог вынести гнета собственной благодарности. Снова длинная пауза. А потом он говорит очень отрешенно: - Я сам виноват во всем. Сам оттолкнул ее, видно. Потому что был момент – тогда, на сцене, или может быть позже – но я точно знаю, что был момент, когда она любила меня. Мужчина и девушка долго, долго молчат. А потом она говорит: - Знаете, ведь вы не правы. На самом деле она всем обязана вам. Если бы вас не было в «Опере», с вашим синтезатором и вашей музыкой, то и ее бы не было. Она бы не запела, если бы ей не было легко и весело с вами, в той подсобке. И ничего бы не было. На пленке слышен мягкий мужской смех: - Вы очень добры. Лесть – лучший путь к сердцу эгоистичного мерзавца. - Я и не думала льстить. Я понимаю, вам наверное говорят банальные комплименты каждый день, и я не оригинальна. Но ваша музыка – очевидно же, что она важнее, чем голос, который ее исполняет. И вы сами… На пленке снова тишина. Мужчина и женщина смотрят друг на друга. В комнате полумрак, и за окном падает снег. С улицы доносятся звуки радио – пошлые песенки про колокольчики и оленей: Рождество. А потом на пленке раздается странный шум – это придвигаются друг к другу люди, которые сидят рядом: он на диване, она на кресле. Она смущенно сопит: звучит вовсе не смешно, а трогательно и мило. Еще какая-то возня… Она спрашивает очень тихо: - Можно, я сниму вашу маску? Он коротко вздыхает. И, когда он отвечает, его голос становится совсем другим – неуверенным и как будто даже испуганным. Никакого сарказма – только глубокая, глубокая грусть: - Любопытство сгубило кошку… Но почему бы и нет. Это же откровенное интервью. Девушка придвигается ближе. Скрипит пружина. Со стуком падает на ковер бокал. Самое важное, что между ними происходит, бесшумно – его невозможно записать на пленку. Дыхание, которое становится чаше. Влажный звук, с которым встречаются губы. Клик. Кассета кончилась.