Название: Игрушка Автор: Nemon Примечание: прямая отсылка на "Реквием", но уже взгляд не Эрика, а Зейнаб-ханум на на персидские события. Основа: частично книга Леру. Дисклеймер: чужого не беру, но своего тоже не отдам. 1. Сейчас, когда жизнь утекает из моих вен, а смерть нависла надо мной, я думаю не о прожитых годах, не о моем властительном супруге, не о том, что родила ему троих сыновей, и даже не о том, что мой первенец скоро станет могущественным и, надеюсь, справедливым правителем страны... Я знаю, что все они продолжат свой путь без меня и совершат предначертанное Аллахом, а потому не тревожусь. Мне не о чем жалеть. Я была рождена быть выше других людей, и моя счастливая звезда не подвела, даровав судьбу любимой жены шахиншаха. Женщины с небом под ногами. Я прожила долгую жизнь. Но память отчего-то настойчиво возвращает меня в минувшие дни, когда я была молода, полна желаний и неутоленных страстей… Перед тем, как мои глаза закроются навсегда, я должна вспомнить то, что скрывала в тайниках сердца десятилетиями… Губы слабы, и никто сейчас не сможет разобрать мой шепот… но теперь мне все равно. Воля Всевышнего в том, чтобы я прошла через старую боль и тем очистила совесть. И потому на кроваво-красном небосклоне моего заката отчетливее других проступает одно лицо. Оно принадлежит тому прошлому, которое я хотела бы стереть из своих мыслей, но никак не могу забыть. Он был моей игрушкой. Да, именно в этом качестве его доставили в Персию из России. Мой брат лично привез его ко двору. Ему, начальнику полиции цветущего и благодатного Мазендарана, было высочайше приказано не жалеть денег и обещаний и непременно соблазнить фокусника, музыканта, певца, мага и чревовещателя (это все о моей игрушке, обладавшей изворотливостью змеи и способностью ежедневно меняться, не повторяясь и не приедаясь) щедрыми посулами. Золото любого может сделать сговорчивым, и тот, кому предстояло отвлекать меня от дворцовой скуки, оказался так же падок на него, как другие соискатели милостей. Мой сиятельный супруг, да продлит Аллах его дни, тогда любил диковинки. А потому при шахском дворе в разное время побывали все, кто обладал каким-либо поразительным умением. Но даже самые ловкие трюки со временем наскучивали и теряли свою привлекательность. И в какой-то момент я преисполнилась уверенности, что видела все, и никто уже не сможет удивить меня и завладеть вниманием дольше, чем на несколько минут. Однако он оказался исключением. Даже не знаю, с чего начать, чтобы описать этого человека. В нем все было главным, его личность не допускала ничего обычного или, как он любил говорить, - тривиального. Я хорошо запомнила это французское слово. Начать ли с того, что он был уродлив, как все человеческие грехи вместе взятые? Или рассказать о его голосе, который наводил на мысль о бессмертном существе, способном управлять людьми, высасывать из них жизненные соки или, наоборот, даровать им силы и наслаждение? Или же вспомнить его фокусы, которые завораживали любого, кто их видел? Его поразительные в своей подвижности и выразительности руки? Тигриные глаза и полыхающую в них ненависть ко мне? Или мое собственное желание во что бы то ни стало подчинить его себе, не считаясь со средствами? Стремление увидеть его одновременно сломленным и непокоренным? О, я могу вспоминать долго, очень долго… Особенно сейчас, когда все, наконец, оставили меня в покое… И только боль гнездится там, откуда я извлекаю на свет воспоминания о нем. Но чтобы стало понятно, что это был за человек, пришлось бы говорить обо всех его талантах и особенностях сразу, а для этого потребовалась бы помощь множества людей. Очень высокий, нескладный, узкий в кости, но при этом необычайно сильный и ловкий, он любил одежду темных тонов и неизменно появлялся на людях с маской на лице. В зависимости от настроения – в черной или белой. Он был так невероятно уродлив, что казался насмешкой Аллаха над живущими. Он был не человеком, не демоном. Может быть, ангелом возмездия? Я любила унижать его, приказывая обнажать передо мной лицо. Он повиновался, скрипя зубами от ярости. Он был моей игрушкой, и я охотно напоминала ему об этом, упиваясь зрелищем его вспыхивающих злобой глаз и стремительно бледнеющего лица. Я знала наверняка, что если бы рядом не было суровой стражи, он набросился бы и растерзал меня, как хищник добычу. Это было восхитительное ощущение, от которого позвоночник и грудь обдавало холодом. Мне хотелось притронуться к нему, чтобы почувствовать, как пульсирует в его теле разрушительная сила, которую он вынужден сдерживать, чтобы не окончить свои дни в руках палача. Игрушка. Моя любимая игрушка. Я была вольна сделать с ним что угодно. Он был дерзок и не подозревал, как часто ходил по краю моего терпения. Но именно эту дерзость я и любила в нем. Он не хотел покоряться. Даже будучи униженным мной, находясь под огнем зависти и презрения придворных, он умел сохранять поистине царское достоинство. Он будто делал мне уступку, и это бесило и возбуждало меня. Аллах свидетель, любой другой на его месте давно бы сломался, и его потрохами накормили бы тигров в шахском зверинце. Но ОН не боялся. Ненавидел меня, знал, на что я способна, и - не боялся. Мою скуку с его появлением во дворце как ветром сдуло. Нет ничего изысканней, чем безмолвный поединок между врагами. А если они – мужчина и женщина, то можно ожидать либо большой любви, либо большой крови. Я не могла подарить ему первую, а потому заставила захлебнуться во второй. Я подстроила так, что он был вынужден запятнать собственную душу убийством невиновного. Это был какой-то мальчишка, попавший под жернова судьбы, которого и без того бы казнили за преступления отца. Но мне было важно, чтобы это сделала именно моя игрушка. И Эрик (неужели я назвала его имя?) выполнил мою волю, а потом терзался тяжестью совершенного еще очень долго… Чего я добивалась тогда? Наверное, хотела сбить с него непомерную спесь, показать ему, что он не может быть лучше и выше меня, тем более, с таким- то лицом. Я всего лишь привела в соответствие внешнее и внутреннее, однако, как можно догадаться, он не был мне признателен за это. Но странное дело: пролитая им по моему приказу кровь связала нас, и прочнее уз я еще не знала. Проклятый, он сделался необходимым для меня. Я пила его ненависть и боль, как сладкий шербет, и не могла утолить жажду. Мне хотелось подвергнуть его самым жестоким пыткам, а потом умертвить за ту власть, что он получил надо мной, но я понимала, что в этом случае ненадолго переживу своего мучителя. Я забрасывала его подарками, которые он принимал с холодным безразличием. Но когда я уже готова была спустить на него псов уязвленного самолюбия, он вдруг успокаивал меня очередным трюком. Или приносил скрипку (прежде я не знала о существовании подобного инструмента) и своей игрой погружал меня в забвение. Мое сердце начинало биться ровно, и я становилась другой, будто возвращалась под родительский кров, когда еще в моей жизни не было ничего – ни свадьбы с молодым Каджаром, ни шахского дворца, ни моей сверкающей неволи… Умиротворяющий сон, иллюзия, на которые так был горазд Эрик. Со стороны, наверное, он напоминал факира-заклинателя, успокаивающего игрой на дудочке королевскую кобру… ...О Аллах, справедливо караешь меня. Боль в груди становится нестерпимой, и нет больше факира, способного ее прогнать… Но погоди, еще рано забирать меня… И если ты позволишь мне… Да, ты позволишь… Благодарю… немного отпустило… Я расскажу, все расскажу… Я хочу облегчить свою душу. А потом пусть боль вернется удесятеренной. 2. Конечно, к Эрику приставили слугу, который следил за ним. Глупый, но верный человек подмечал все интересное или необычное, и его записи ежедневно попадали по назначению. Ко мне. Чтобы продлить свою власть над Эриком, я должна была знать о нем абсолютно всё - куда ходит, о чем думает, чем занимается, чего страшится и желает. Как-то слуга донес, что факир ведет себя странно. По его словам, «неверный» начал сочинять какую-то «оперу», что-то связанное с музыкой. Эрик проводил за роялем (необычным инструментом, заказанным в далекой стране и доставленным в Персию на то золото, что сыпалось на строптивую игрушку из моих рук) почти все свободное время. Меня заинтриговала такая страсть, и я захотела узнать подробности. Но всего однажды дав пищу своему любопытству, я его еще больше разожгла. В моем представлении поведение Эрика было сродни помешательству. Разве мог нормальный мужчина исступленно отдавать всего себя не служению своему повелителю или объятиям женщины, а музыке? Причем с ревнивым нетерпением влюбленного? Слуга рассказывал, что иногда, проведя несколько часов за инструментом, Эрик вдруг безжалостно рвал бумаги, на которых записывал свою музыку. Потом, разбросав измятые клочки по драгоценным коврам, бегал по комнатам с глухим рычанием, будто запертый в клетку зверь, и крушил все, что попадалось ему на пути. Ночами он почти совсем не спал и долго стоял у открытого окна, не меняя позы, точно грешник, обращенный Аллахом в камень. Или же, наоборот, рвался из дома и до рассвета черной тенью бродил по улицам города, в то время когда все правоверные отдыхали от дневных дел. Но если у него получалось задуманное, Эрик вел себя, как обрадованный подарком ребенок. Смеялся, совал деньги своему слуге, хотя прекрасно знал, что тот доносит на него. А потом вдруг резко сникал, казался утомленным и больным. В такие минуты он походил на выжатый апельсин, отдавший свой сладкий сок. Он растягивался прямо на ковре и тут же засыпал, как будто все силы в одно мгновение оставляли его. Зная, что после таких трудов ему нужен отдых, как пылкому новобрачному после ночи с молодой женой, я обычно не посылала за ним. Но чем дольше я его не видела, тем острее было предвкушение встречи. Я знала, что он снова чем-нибудь поразит меня, а его дерзость будет провоцировать то мой гнев, то милость. Однажды я все-таки спросила его о том, что за оперу он пишет. И буквально почувствовала, как Эрик недовольно нахмурился под своей непроницаемой маской. Он сверкнул глазами и ответил, что его произведение посвящено самому знаменитому распутнику. Опешив, я даже не нашлась, что сказать. Удивление мое было безмерно. Как можно рассуждать о вкусе плова, ни разу его не попробовав? Разве может юноша, который никогда не был с женщиной, судить о желании, наслаждении? Я знала, что Эрик был девственником. Из-за его лица ни одна из девушек или женщин не легла бы с ним по доброй воле. А настаивать или брать без согласия он не хотел. Насилие было противно его утонченной натуре. Однако я не раз замечала, как он бросает жадные взгляды на развлекавших меня полуголых танцовщиц, как резко отводит лицо, каким напряженным становится его жилистое тело. И чем больше он старался скрыть свою неопытность, тем явственней она становилась. Меня развлекали его тщетные усилия сохранять бесстрастность. И вдруг – история о величайшем соблазнителе, порочном мужчине, завлекающем женщин в силки, как птицелов, и расстающемся с ними без сожаления, когда его желание удовлетворено. Ай да Эрик! Не о своих ли тайных устремлениях ты решил поведать миру? Я поинтересовалась, почему он выбрал своим героем такого недостойного человека. И Эрик вновь меня удивил, сказав, что восхищается им, его силой, дерзостью, умом, независимостью – теми качествами, что покоряли слабых и доверчивых женщин и влекли их на ложе красавца-соблазнителя. Он посмотрел мне в глаза с вызовом и снисходительно (в ту секунду я ощутила себя собакой, у которой на загривке поднимается от ярости шерсть) произнес, что вообще-то его опера о торжестве любви. Видя, что моя игрушка забыла о своей роли и заигралась сама, я, собрав волю в кулак, спросила, хотел бы Эрик походить на своего героя. Он замялся и буркнул: «Отчасти». И тогда самым невинным тоном я произнесла фразу, которая могла ранить его сильнее, чем меня его снисходительность: «Тебе так досаждает уродство, Эрик?» Надо было видеть его в тот момент. Мне показалось, что от негодования на нем вспыхнет одежда. Я уязвила его, нанесла удар в самое незащищенное место и ликовала. Он весь подобрался, как перед прыжком, потом несколько раз глубоко, шумно вздохнул, пытаясь совладать со своим бешенством. Но все-таки ответил, что смирился с уродством, потому что ничего другого ему не оставалось. Он сказал правду. Я знала, как тяжело ему признаваться в собственном бессилии перед волей судьбы, говорить о своем несчастье, когда его слова слышала не только я, но и десятки придворных, издевательски хмыкающих в усы. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в моей груди. Чтобы избавиться от этого неуместного чувства, я быстро сняла с пальца перстень с рубином и бросила Эрику. Он поймал его, сухо поклонился, принимая подарок, и, получив разрешение удалиться, направился к себе. Этот разговор долго не шел у меня из головы. Эрик сказал, что на создание музыки его вдохновляет только собственная фантазия, но я не поверила ему. Чтобы писать о чувствах, необходимо самому их испытывать. Спроси любого евнуха в шахском гареме, что он думает о женщинах, и такой недочеловек плаксивым тоном скажет, что устал от них и не понимает, что находят в этих созданиях. Евнухи знают толк в золоте и любят мужчин, для которых служат бесплодными самками, готовыми принять дурное семя. Пусть Эрик невинен и неопытен, но он не евнух. Значит, его вдохновительницей все-таки служит женщина? Но кто она? Я вспомнила, с кем из моих прислужниц он мог видеться во дворце, но призналась самой себе, что ни разу не замечала ни единого взгляда, который бы выдал его затаенное чувство и подтвердил мои подозрения. А если… Я даже задохнулась от посетившей меня догадки. Что если вдохновение он черпает в наших с ним встречах? Разве я не подхожу на эту роль? Неужели ко мне нельзя воспылать страстью? ...Мои сморщенные старческие губы расползаются в торжествующей улыбке, когда я вспоминаю, какой была в дни моей молодости. О Аллах, как я была красива! Мое лицо, стан, руки, бедра повергали любого в трепет, а в глаза, которые придворные поэты сравнивали с молодой бирюзой, никто не мог взглянуть без благоговения. Меня ценил шахиншах. Ни с одной из своих жен или наложниц он не позволял себе советоваться. Только со мной. Я знала, видела, что незаменима. Не только потому, что моя красота почти каждую ночь приводила его в мою спальню, в то время как другие жены, привыкшие к одиночеству, молча плакали и проклинали меня. Но мой ум, хитрость, умение видеть тайные устремления людей привязывали правителя ко мне сильнее желаний плоти. Придворные льстили, пресмыкались передо мной, ползали на брюхе, мечтали заслужить милость. Но все их уловки я видела так же ясно, как неподвижные камни в прозрачной воде ручья. А Эрик… Пусть в его глазах я чаще читала ненависть или презрение, вызванные вынужденной покорностью, но это, с какой стороны ни взгляни, все-таки были чувства. И чувства сильные. Думаю, не ошибусь, если скажу, что и он временами получал удовольствие от наших бесед, колючих, как саксаул. Особенно когда ему удавалось взять верх надо мной. Таких моментов было немного, но они были, и я почему-то допускала возможность проигрыша и смирялась с этим. В одну из наших встреч я сполна ощутила на себе власть его чар. Этого случая я стыжусь до сих пор, но теперь, когда лгать нет смысла, с замиранием сердца признаюсь, что в тот день он овладел мной так, как это может сделать только мужчина. На виду у придворных и слуг, на виду у стражи, без единого прикосновения он заставил меня подчиниться ему, признать покорность и словно в награду испытать небывалое наслаждение. Всему виной был его голос. Очень красивый, необычный, глубокий, пленительный. Я знала, что Эрик превосходно поет, но ни разу не слышала его. А тут вдруг задумала восполнить упущение. Когда он начал исполнять песню, я ничего особенно не ощутила. Но как только голос начал набирать силу, подниматься до заоблачных высот, а потом рваться оттуда вниз, чтобы снова воспарить, со мной стало происходить неладное. Мое тело напряглось, кожа покрылась испариной. Меня будто пригвоздили к месту, связали невидимыми ремнями, и тысячи рук начали бесстыдно ласкать меня с головы до ступней. Я ничего не могла с этим поделать, и не было сил крикнуть Эрику, чтобы он заткнул свое проклятое горло и убрался подальше от моего дворца. Казалось, что еще немного, и я потеряю сознание. Я вцепилась в подлокотники кресла. Жар, скопившийся в моей готовой разорваться голове, огненным потоком хлынул вниз. И только выдержка, понимание того, что на нас смотрит множество глаз, не дали мне сорваться на крик. Мой тихий стон услышал один лишь Эрик, который недоуменно округлил глаза и поспешил закончить свое выступление. Не знаю, догадался ли он, что его присутствие и мастерство сделали со мной. Но больше я его петь не просила. Только один раз, спустя несколько лет, я сделала себе такую уступку… И не раскаялась… О Аллах, я согрешила… Накажи меня, но ответь, почему ты послал его ко мне, за что терзал искушением, заставляя избавляться от него все новой и новой кровью? Я была хорошей женой моему супругу, а детям – нежной и любящей матерью… Но почему я готова была поддаться чарам, бросить все из-за голоса, темного притяжения и власти приезжего факира? Зачем ты терзаешь меня, заставляя на пороге смерти сознавать собственную никчемность?.. 3. Эрик не верил в судьбу, презирал предопределенность, не понимая, что наши дни – от первого и до последнего – уже предначертаны Аллахом. Бывало, во время наших споров он, горячась, говорил о свободе выбора, который, якобы, есть у каждого человека. Я только усмехалась на это и возражала: «Ты получаешь свою дорогу. И совсем не важно, будешь ли ты медленно идти по ней или бежать, но закончить путь раньше или позже, как и свернуть в сторону, тебе будет не по силам». Каждому человеку при рождении дается столько, сколько тот сможет вынести. И любой прожитый день способен утяжелить или облегчить эту ношу. Поэтому не нужно уподобляться жадному, набивающему мешок до отказа, а потом не умеющему сдвинуть его с места… Я знаю, как опасны люди, которых в легкомысленности и жадности своей ты подпустил к себе близко и которым хоть раз доверился... Я помню, каким грузом лег мне на плечи Эрик… Будь страницы моей судьбы с иными письменами, моя игрушка однажды наскучила бы мне, исчерпав всю свою фантазию в попытках меня развлечь. Даже сладкая халва теряет свой вкус, если есть её слишком часто. Но все необратимо изменилось после того, как Эрик, все таланты которого даже я не могла сосчитать, спас моего сына от тяжелой болезни. После я много думала об этом невероятном излечении. Спрашивала себя, не был ли Эрик специально послан Всевышним для того, чтобы мой мальчик остался жить? Или же появление этого факира во дворце – происки коварного Иблиса, захотевшего погубить мою душу?.. Тогда, в те страшные дни и ночи, я видела, как умирает моё дитя. Нет мучительней пытки для матери, чем, исходя слезами от бессилия, наблюдать, как силы покидают маленькое, объятое огнем тело, как заостряется детский носик, а под любимыми глазами залегают зловещие тени, говорящие о близком конце. На трусливом лице главного шахского лекаря я уже читала приговор тому, кто был мне дороже остальных детей и собственной жизни. Даже мой властительный супруг смирился с грядущей потерей и уговаривал меня не роптать и принять волю Всевышнего. Но я не хотела верить, что судьба моего любимого сына так жестока. Я умоляла не отнимать главную драгоценность моей жизни, без которой свет мира померк бы навсегда. Я дошла до такого отчаяния, что отважилась пойти на преступление против шахиншаха, собственной гордости, чести, положения, совести. В случае краха мне и тому, кого я хотела призвать, грозила бы неминуемая гибель. На моих детей легло бы несмываемое пятно греховности и нечистоты их матери, а мой старший сын лишился бы права называться наследником престола. Даже родители отреклись бы от меня. И все же я решилась... Как и я, Эрик рисковал всем, посмев предложить свои услуги и проникнув в мои покои через потайной ход. Если бы на него пала только слабая тень подозрения, сомнения в искренности, то дни его были бы сочтены и наполнены такой болью, какой не терзают худших из преступников. Но это еще не все. Ему грозила и другая опасность. Если бы я увидела, что лечение неверного не помогает сыну... клянусь святостью и величием Пророка, я приказала бы тайно умертвить Эрика, так жестоко меня обнадежившего. Конечно, я попыталась бы спасти свою жизнь (кто осудит меня за это?), но во мне говорила бы, прежде всего, месть. Я отплатила бы ему за все, что он сделал со мной и что отнял. Но принесенное им снадобье прогнало жар, убивавший ребенка. Мой мальчик был спасен. … Я смотрела на стену, за которой скрылся Эрик, и не могла понять, чего же мне хочется больше – озолотить его, осыпать милостями или этой же ночью послать за ним людей брата и приказать им вырвать кафиру* язык, чтобы он даже под пыткой не смог рассказать о том, что совершил. Весы колебались долго, очень долго, однако золотой песок благодарности оказался тяжелее благоразумия, и чаша перевесила в пользу Эрика. Тайна сделала нас сообщниками. Но, несмотря на это, я часто гадала: а захотел бы Эрик помочь, если бы незадолго до несчастья мой сын не попал под действие его чар? Я не мешала их сближению, считая, что такая необычная дружба, как ни странно, может быть полезна для принца. Младший ребенок сильно отличался от других моих детей. Ранимый, чуткий, мечтательный, он уже тогда был умнее и прозорливее своего старшего брата, которому по праву первородства однажды должна была перейти власть отца. Но я втайне считала, что новым шахиншахом должен стать тот, кто родился последним. Какое могущество и процветание стране он мог бы принести, какой неувядающей славой покрыл бы свое имя!.. Как гордилась бы им его мать! Но судьба определила ему иное - путь опоры престола, а не господина мира, и я до сих пор не смирилась с такой несправедливостью. …Оправившись после болезни, мальчик стал ходить за Эриком по пятам, выпрашивая у него все новые и новые чудеса, сказки и фокусы. Он был околдован факиром точно так же, как и его мать, что признаю не без грусти. Незаметно наблюдая за ними, я не уставала изумляться терпению Эрика, обычно такого вспыльчивого и непокорного. Он охотно и даже с видимым удовольствием исполнял все желания принца, вел себя с ним, как с ровесником и лучшим другом, часами что-то мастерил для него, увлекательно рассказывал или почтительно слушал. Они все больше и больше привязывались друг к другу. Наверное, будь Аллах чуть благосклоннее к Эрику, из него получился бы хороший отец или старший брат. Но затишье продлилось недолго. Как ни пыталась я утаить участие Эрика в излечении принца, подозрение все-таки родилось и окрепло. Главный лекарь, не поверивший в снизошедшую на ребенка милость Всевышнего, отгадал нашу загадку, хотя и побоялся назвать мое имя шахиншаху. Этот придворный, мнивший себя осторожным и предусмотрительным, опасался потерять место. Глупец не ведал, что некоторые догадки, пусть даже и верные, стоит крепко держать при себе, чтобы они не лишили тебя головы. Лекарь оказался вторым по счету правоверным, кого Эрик умертвил в Персии. Это я убедила повелителя дать им возможность сразиться друг с другом и выяснить, на чьей стороне правда. Я не сомневалась в исходе поединка. И моя бесценная игрушка не оплошала. Обезопасив себя и меня от подозрений, Эрик попал в другую западню, которую сам же и расставил. Мой муж не мог обойти своим вниманием неверного, имевшего столь необычные способности. И очень быстро Эрик занял негласную должность особого шахского палача. Он казнил неугодных правителю людей, сановников, в которых тот видел угрозу своей власти, а также осужденных преступников. Я не пропустила ни одного сражения на площадке в саду, окруженной кустами роз. Смрад ужаса, исходивший от противников Эрика, перебивался сладким, кружащим голову ароматом цветов. То были особые часы для услаждения злых духов, гнездившихся в помыслах зрителей. Он исполнял свою работу безупречно, и я понимала, что стала зависима от его поединков, как курильщик опия - от макового зелья. В них было необыкновенное величие, как в его музыке и голосе, и это ощущение мне хотелось испытывать вновь и вновь. Любой, кто присутствовал на «розовых часах Мазендарана» (эта шутка стала очень известной при дворе), мог наяву увидеть, что происходит после того, как человек, закончивший земной путь, призывается на суд Аллахом. Я во все глаза смотрела на моего блистательного убийцу с душой обиженного ребенка. Его движения были почти так же неуловимы взглядом, как удар кинжала, нанесенный исподтишка. Он был опасен, словно буря в пустыне, и так же неотвратим. Он забирал дыхание жизни, как пришедший за душой Азраил, придавая унылому зрелищу вид карающего меча небес. Он и был ангелом, принявшим человеческий облик для того, чтобы вселить в грешников неописуемый страх и тем усилить их муки. Легко кружа по площадке, Эрик был неуязвим для выпадов любого врага, будто он обладал способностью исчезать в одном месте и появляться в другом. Наброшенная им на шею очередной жертвы петля в одну секунду обрывала все надежды, помыслы, сожаления или, наоборот, по повелению шахиншаха длила страдания, удерживая обреченного на шатком мосту между мирами. Глядя на сжатые добела тонкие губы, на мрачную сосредоточенность, на тонкую фигуру, молниеносно перемещающуюся по площадке, понимая ненависть Эрика к собственной участи, ощущая его боль, я чувствовала, как по жилам огнем разливается похоть. О Аллах, я ничего не могла с собой поделать. Меня не пугало обезображенное лицо. Я видела перед собой существо не из мира людей. Моя кровь жаждала узнать его столь же сильно, как возжелала и плоть. Уже за одно это его стоило бы казнить без промедления, но я пока не могла обойтись без моего личного ангела смерти. 4. За ту работу, что он выполнял, очень хорошо платили. Удовольствие шахиншаха, который обожал зрелище бескровной смерти, стоило дорого. Но только с каждым днем я все чаще замечала, как сникает моя игрушка и как мечтает избавиться от своих обязанностей. Правоверный, находясь на месте Эрика, не стал бы роптать. Он бы с радостью служил и гордился тем, что может принести пользу своему господину. Любой мусульманин, не рассуждая, обязан выполнять приказы тени Аллаха на земле, даже если они касаются чьей-то жизни. Но Эрик стыдился того, чем был вынужден заниматься. Убитый им по моему повелению юноша что-то сломал в нем, а вторая жертва его ожесточила. Он сожалел о том, что ему пришлось задушить лекаря – негодяя, который мог погубить нас обоих, того, по чьему наущению отравили Эрика и едва не отправили на тот свет. Будучи не в состоянии изменить волю шахиншаха, Эрик постоянно искал средства, чтобы забыться. Одно время пристрастие к опию едва не стоило ему свободы выбора, которую он так защищал передо мной. Я уж было начала опасаться, что маковый дурман погубит его, и что скоро придет день, когда во время очередного сражения не Эрик, а его противник одержит верх. К, счастью, этого не произошло. Он, как всегда, нашел выход. Наверное, проживи я тысячу лет, я бы и тогда не сумела понять, как в его голове рождаются мысли и планы, повергающие окружающих в трепет. Эрик придумал, как освободиться от обязанностей палача и при этом не лишить правителя возможности наслаждаться картиной смерти врагов. Об этом стоит рассказать подробнее. Он построил ловушку. Маленькую комнату с низким потолком и зеркальными стенами, которая убивала каждого, кто в нее попадал. Агония растягивалась на несколько часов, позволяя в подробностях рассмотреть, как человек внутри медленно сходит с ума, а потом лишает себя жизни под действием магии, которую вложил Эрик в свое изобретение. Через эту ловушку прошли десятки, если не сотни обреченных. И гибель каждого из них камнем ложилась на душу Эрика. Он не убивал сам, но понимал, что зеркальная комната – плод его фантазии, а значит, он ответственен за нее и ту роковую дань, что она собирала почти ежедневно. Как сильно изменился Эрик с ее появлением! Он был угнетен тем, что создал, желая избавиться от постыдного ремесла. Другим ударом для него стало то, что шахиншах запретил ему появляться около моего младшего сына, к которому Эрик успел привязаться. В те дни я, как никогда, была близка к цели полного порабощения воли моей игрушки. Эрик не оказал бы прежнего сопротивления, настолько он был подавлен. Но мне не хотелось подчинять его таким образом и красть незаслуженную победу. Втайне от всех я сострадала мукам, которые он испытывал. Он снова вернулся к своим прежним обязанностям, ради которых его, собственно, и привезли в Персию. Развлекал меня фокусами, головоломными трюками и игрой на различных инструментах. Но я видела, как поблекли его глаза. Прежде они походили на турецкие огненные опалы, сверкавшие расплавленным золотом, а теперь беды словно вымыли из них всю краску. Я видела мрак в его глазницах, а еще пустую оболочку тела, лишенную стержня и биения жизни, как будто Эрик оставлял сердце дома, прежде чем отправиться во дворец. На исходе четвертого года, проведенного в Персии, над его головой стали сгущаться грозовые тучи. Его маска примелькалась при дворе, а таланты наскучили правителю. Мой господин был очень доволен тем, как работает зеркальная комната, а ее создатель больше не был ему нужен. К тому же Эрик невольно оказался вовлечен в хитросплетения дворцовых интриг и политики. Одних важных сановников он лично отправил на смерть, а с другими за него расправилась придуманная им ловушка. Память Эрика запечатлела многое из того, что он не должен был видеть, и шахиншах решил освободиться от неприятной обузы. …Я знала, что Эрику отпущено всего несколько дней, после чего моя безотказная игрушка будет сломана и растоптана каблуком правосудия. Скорый приговор, а потом смерть – вот что ожидало факира. Разве мог он предвидеть подобное развитие событий, когда принимал приглашение прибыть ко двору шахиншаха? Аллах свидетель, мне было трудно расстаться с ним. На меня давило знание грозящей Эрику опасности. Как я могла предупредить о том, что его ждет? Мы всего однажды оставались наедине - когда он пришел спасти моего сына, а в другие дни за нами постоянно наблюдали любопытные глаза. Я не оставалась без охраны и своей свиты. Любой мог донести, если бы увидел что-то необычное и понял, что госпожа благоволит неверному больше, чем того допускает ее положение. Я приказала Эрику явиться ко мне. Я еще раз хотела услышать его музыку, понимая, что скоро лишусь ее навечно. Он играл в тот день долго, очень долго. Я видела, как снисходительно смотрели придворные, не понимающие, кому и чем может понравиться звучание нелепого громоздкого инструмента, привезенного купцами, из которого кафир извлекал непривычную их ушам музыку. Они устали, но терпеливо ждали, когда все это закончится. А мне несколько часов показались скоротечными минутами. Моя душа скорбела вместе со звуками, поднимавшимися под своды дворца. В глазах стояли непролитые слезы, и тяжесть скорой потери сковала все мое существо. Может быть, тогда впервые я почувствовала, открыла для себя, как прекрасно, поразительно всё, что делает Эрик. Даже сейчас при одном воспоминании о созданном им чуде щиплет глаза, а тогда я была потрясена его мастерством. Потом, презирая себя за слабость, я попросила его спеть, уже зная, во что повергнет меня его голос. О Аллах! Твой дар велик и ужасен. Это поистине страшно: быть заключенным в уродливую оболочку и извлекать звуки рая из смертного горла. Всю жизнь страдать от собственной ущербности и знать, что ты мог бы стать властителем душ, если бы не отвращал людей своим видом. Для чего несчастнейшему из несчастных такой голос? Не для того ли, чтобы еще сильнее уязвить его и сделать мучения нестерпимыми? Или же этот дар – благодеяние, спасение путника в долгой непроглядной ночи?.. Слушая Эрика, я чувствовала себя выброшенной на морской берег рыбой, задыхающейся на палящем солнце. Перед глазами все плыло, и казалось, что пришел мой конец. И вдруг волны волшебного голоса подхватили меня, придали сил и увлекли за собой в таинственную глубину. Я снова могла дышать, чувствуя, как иссохшее в ожидании тело омывается живительной прохладой. Испытывал ли кто подобное? Или я была единственной женщиной, заклейменной талантом Эрика? Сомнений не было: в эти минуты я принадлежала ему, как закованная в цепи рабыня своему хозяину. Боясь, что разум вот-вот покинет меня, я подошла к виновнику моего состояния и шепнула так, чтобы мои слова услышал только он один: «Удиви ЕГО». В глазах Эрика, смотревших на меня сквозь прорези маски, полыхнула неприязнь, быстро сменившаяся пониманием. В этот момент я презрела святую обязанность женщины подчиняться своему супругу. Я дала врагу шанс догадаться о том, что он обречен, если не придумает, как спастись от гнева шахиншаха. Через несколько дней после этого я узнала, что моего мужа захватила идея строительства дворца-призрака. Поскольку Эрик был еще на свободе, из этого следовало, что руководить работами будет именно он. Я была восхищена его умением, не оступаясь, ходить по лезвию кинжала. Увы, возведение дворца всего лишь на время откладывало исполнение приговора. Зная, что муж никогда не меняет своих решений, я ждала окончания строительства. Понимал ли Эрик, что гнев не сменится милостью, а возможность создать что-то новое – лишь отсрочка? Уверена, что нет. Он все еще надеялся вернуть благосклонность Наср-эд-дина, а в случае неудачи – найти способ бежать из страны. …Задумка Эрика была такой же дерзкой, как он сам. Вдохнуть жизнь в холодный камень могла лишь его безграничная фантазия. Только единожды муж показал мне некоторые из тайн своего нового дворца, чья непохожесть на то, что я видела раньше, заключалась не в богатстве отделки и обстановки, а в том, что все вокруг действительно дышало и казалось живым, теплым и очень коварным. Большие и малые комнаты, коридоры, огромные гулкие залы, люки, лестницы, тупики, а также лифты, заказанные в Европе, позволяли своему хозяину становиться невидимым. Шахиншах мог подойти к стене и с помощью ловко спрятанного прохода исчезнуть прямо на виду у изумленных зрителей. А уже через несколько мгновений его грохочущий голос непонятным образом раздавался в другом конце здания. Дворец таил в себе несчетное количество хитростей, известных лишь посвященным. Неужели тот, кто придумал всё это и поделился своими секретами с Наср-эд-дином, надеялся уцелеть? Бедный, наивный Эрик… За ним пришли вскоре после того, как строительство дворца было завершено. Его обвинили в измене, бросили в тюрьму и приговорили к смерти. При дворе многие торжествовали и поздравляли друг друга с большой удачей: скоро будет умерщвлен тот, кого они боялись до дрожи в коленях. Тот, кто наводил ужас своей изобретательностью и умением быть полезным правителю. Заступиться за Эрика я не могла – такой поступок вызвал бы гнев мужа, а я не имела права рисковать своим положением. Притворившись, что мне безразлична участь факира, я задумалась над тем, как его спасти. С моей стороны неправильно было даже помышлять об этом, но я не могла и не хотела видеть смерть спасителя моего ребенка. Чтобы замысел увенчался успехом, мне требовалась помощь верного человека, который умел бы молчать и в случае неудачи смог бы обезопасить меня. А кто еще подходил для этого лучше родного брата, кому повиновалась вся стража и полиция Мазендарана? Я знала, что он ни разу не полагался на случай, и у него нашлось бы несколько преданных людей, отчаянных головорезов, готовых ради его одобрения на всё. Если нужно было убить – они убивали без сожаления и вопросов. Шахьяр внимательно выслушал меня. Его суровое лицо не выразило ни удивления, ни протеста. «Если тебе мало моей просьбы, я могу и приказать», - недовольно произнесла я. Он покачал головой и ответил: «Не нужно». Подозреваю, что он согласился не из-за меня, а по каким-то своим причинам. Кто, как не он, знал, по какому пепелищу пришлось пройти Эрику в Персии. Факир, которого он привез только ради увеселения любимой жены Наср-эд-дина, волею обстоятельств превратился при дворе в фигуру сколь жуткую, столь и трагичную. В том, что все произошло именно так, есть и моя вина. Но моя часть не может стать целым. Ведь Эрик был слишком одарен, заметен и обладал такими разносторонними умениями, что не мог не навлечь на себя беду. …Как ни уповала я на удачу, весть о спасении Эрика все-таки оказалась неожиданной. Было объявлено, что в ночь перед казнью опасный преступник по наущению шайтана и с его непосредственной помощью бежал из-под стражи, убив пятерых тюремщиков. Шахиншах был вне себя от разочарования. Тысячи людей искали невидимку по стране и не могли найти. Очередная весть последовала скоро: волнами к берегу прибило обезображенный труп с ножом в груди. На теле погибшего была одежда Эрика, а на объеденном рыбами лице болтались остатки маски. Каджару поспешили доложить, что участь преступника плачевна: факир пытался пробраться на один из покидавших гавань кораблей, но был убит кем-то из команды. Мой мстительный супруг, недовольный таким исходом дела, распорядился казнить начальника тюрьмы и нескольких охранников, а моего брата, как не оправдавшего доверия, выслал из страны. Поскольку Шахьяр являлся родственником шахиншаха, ему назначили небольшую пенсию, обеспечивавшую весьма скромную жизнь и яснее ясного говорящую о недовольстве правителя. Эрик исчез, и я не знала, удалось ли ему уцелеть. Рассказы караванщиков и купцов о знаменитом уродливом факире, обладавшем чудесными способностями, канули в прошлое. Было непонятно, сумел ли Эрик обезопасить себя от людского любопытства или сгинул где-нибудь в России или какой другой стране. Он пропал навсегда, и оставленная им пустота понемногу начала затягиваться. Жизнь брала свое и постепенно входила в прежнее русло. Временами мне чудилось, что никакого Эрика не было вовсе, но находившее на меня затмение длилось недолго. О том, что он все-таки существовал, напоминали возвышавшийся на берегу моря дворец-призрак, заброшенная площадка в саду, безжалостная зеркальная ловушка и еще непонятная боль, которая нет-нет, да просачивалась водой в мои воспоминания. 5. Много лет спустя, получив разрешение шахиншаха, в Персию вернулся из ссылки мой брат. Помню, как я увидела его после долгой разлуки. Мы коротко обнялись, и я вопросительно посмотрела ему в глаза. Он ответил мне печальным взглядом и медленно кивнул. Я все поняла без слов. Брат нашел Эрика, хотя шансов отыскать его после побега было столько же, сколько брошенный на дно моря камень. Всевышний по одному ему известной причине крепко связал нас троих – Эрика, меня, Шахьяра. Интересно, что сказал бы на это сам Эрик? Принял бы встречу с моим братом во Франции за совпадение, назвал бы случайностью или все-таки признал, что судьба существует, а наши пути заранее записаны в книгу Аллаха? Я не виню брата в том, что он рассказал ему о моем участии в организации побега. Это озадачило Эрика. Он подумал, наверное, что так я отблагодарила его за спасение сына и, как всегда, не заметил того, что было прямо перед глазами. Да это и к лучшему. Слава Аллаху, Шахьяр ничего не стал объяснять. Я видела, как постарел мой дорогой брат, вынужденный жить вдали от родины. Позаботившись о том, чтобы ничьи уши не услышали нас, он поведал мне о последних днях Эрика. Слушая его рассказ, я чувствовала, как горечь медленно наполняет мое сердце, а слезы от несправедливости перехватывают горло. Трудно было поверить в то, что человека, который был младше меня, уже семь лет как нет среди живых. Мою игрушку сломала женщина, неосторожно натянувшая до отказа пружину эмоций, глубоко спрятанную внутри. Я не ведала, до какой степени страдания мог дойти Эрик, искавший понимания, но так и не сумевший преодолеть своего одиночества. Я видела его разным – в минуты болезни и угнетения духа, сломленным и упрямым, яростным и забирающим жизни, трогательным в своей привязанности и непокоренным. Я не знала только одного – способен ли он любить. Но, со слов моего брата, в этом чувстве он превзошел самого себя; оно затмило для него даже музыку. И оно истощило Эрика сильнее, чем все мои попытки подчинить его своей воле. Признаюсь, я позавидовала той, которая сумела вызвать отклик в этой необыкновенно сложной натуре. Но виновница трагедии была слишком юна, напугана и неопытна, чтобы оценить по достоинству жертву человека, бросившего ей под ноги свою жизнь… Тот, кто так смеялся над судьбой, оказался ею же и повержен. Я оказалась права, Эрик. Начало и конец твоей дороги соединились, замкнув круг времени. О чем или о ком ты думал, находясь на смертном ложе? Конечно же, о ней, той девочке, которая принесла тебе больше страданий, чем я. И ты вспоминал её, а не меня, как награду принимая все новую и новую боль. Мы беззащитны и слабы перед теми, кого любим. Теперь ты тоже это знаешь… Но я не хочу, чтобы после смерти ты был ввергнут в еще более страшный ад, чем при жизни. И потому надеюсь, хотя это и противоречит моим убеждениям, что у неверных есть свой рай для таких душ, как твоя. Или хотя бы место, где они обретают покой и забвение. Я совсем скоро отправлюсь за тобой. Теперь я почти беспрестанно думаю о том, смогу ли я пересечь огненную реку, когда Аллах призовет меня, или буду обречена на нескончаемые пытки души и тела? Разумом я понимаю, что не заслужила вечного блаженства, а моя плоть трепещет, боится мучений, ожидающих недостойных мусульман. Я лишь уповаю на милость Пророка, который будет моим ходатаем пред лицом Всевышнего. Да, я много грешила, но все-таки избежала главного соблазна, который навеки погубил бы мою душу. Все, что случилось со мной, было по воле Аллаха. Я не могла противиться ей и выбрать иную судьбу. …Каждый вечер я, срубленное под корень дерево, не имеющее сил, чтобы подняться и расправить ветви, вижу в распахнутое окно закат. Огромный шар медленно скользит по алому небу и перед тем, как отправиться на покой, вспыхивает в прощальном великолепии и переливается золотом. И тогда где-то далеко, как будто за пеленой забытого сна, я вновь слышу околдовавший меня голос, который зовет за собой. Но только я хочу ответить, удержать его, как он исчезает вместе солнцем, уходящим за горизонт. Fin