Название: Requiem Автор: Nemon ...ВЕРНУТЬСЯ НАЗАД Дарога вернулся около полуночи. Он выглядел очень усталым и неуверенным, будто сомневался, правильно ли делает, помогая мне. Вместе с ним в дом вошел высокий человек, в котором я узнал одного из дворцовых стражников. - Вы обменяетесь одеждой, – хмуро пояснил перс, - Рашид останется здесь, а ты поедешь со мной. Время от времени он будет проходить на фоне освещенного окна, чтобы те, кто следит за твоим домом, были уверены, что ты на месте. Если бы это зависело от меня, я бы снял охрану. Но эти люди подчиняются лично шахиншаху. Я вопросительно взглянул на дарогу, опасаясь незнакомца. В этой проклятой стране нельзя было верить никому. - Не беспокойся, Рашид предан мне. Я, не колеблясь, доверил бы ему свою жизнь. Но поторопись, мы должны спешить. Я больше не стал задавать вопросов, надеясь, что перс все объяснит позже. Меня волновало, что решила Зейнаб-ханум, согласилась ли она на встречу со мной. «А вдруг это ловушка? – мелькнула предательская мысль. – Где гарантия, что меня не возьмут под стражу, как только я войду в покои шахини?» Но суровое лицо начальника полиции, в котором читалось огромное напряжение, меня обнадежило. Если бы он хотел предать меня, то наверняка вел бы себя иначе. Мы с Рашидом обменялись одеждой. - Маску оставишь здесь, - тоном, не терпящим возражений, приказал дарога. – Никто не должен заподозрить, что это ты, а она тебя сразу выдаст. Когда я показался в тюрбане и темной одежде стражника, он довольно кивнул, а Рашид не смог сдержать потрясенного восклицания, увидев меня без маски. Но, присмирев под взглядом своего начальника, прижал правую руку к груди и поклонился. - Теперь вот так. - Дарога по самые глаза затянул мое лицо черной тканью. – Охранники, стерегущие дворец ханум, должны внушать страх. Ты выглядишь грозно, а значит, сойдешь за одного из них. Тебя не узнают: я позаботился о том, чтобы сегодня заступили новички, которые еще не знакомы друг с другом. - Спасибо - Я взял лекарство, приготовленное за то время, что ждал перса. Он фыркнул, стараясь за пренебрежением скрыть нервозность. - Поблагодаришь потом, если вернешься оттуда. - Он устремил взгляд на своего подручного, точно спрашивая, понял ли тот, что нужно делать; Рашид ответил наклоном головы. Перс повернулся ко мне и коротко бросил: - Идем. Ночная темень была нам на руку. Те, кто следил за моим домом, и кого не видели мы, могли лишь заметить, как на улице показались двое мужчин - начальник полиции и стражник. Я обернулся и посмотрел на ярко освещенное окно, мысленно поблагодарив предприимчивость дароги: мы с Рашидом были одного роста и он, выполняя приказ своего господина, нарочно маячил на фоне шторы. Тень от его головы показалась чуть деформированной, и я догадался, что он надел мою маску. На несколько часов он должен заменить меня. Я взмолился: только бы у него все получилось, только бы никто не заподозрил подмены. Кобыла, на которой приехал Рашид, оказалась на редкость спокойной, и никак не отреагировала на чужого седока. Дарога знаком показал следовать за ним. Когда мы отъехали на приличное расстояние, он остановил жеребца и спешился. Я последовал его примеру. - Веди себя естественно, иначе ты нас погубишь, - тихо начал он. - Стань моей тенью – безмолвной и незаметной. - Увидев, что я согласен подчиняться, он продолжил: - Принца перенесли во дворец шахини, чтобы мать постоянно могла быть рядом с ним. – Ханум лично ухаживает за мальчиком и не подпускает к нему никого из слуг. К ребенку сейчас могут войти только шахиншах и главный лекарь. Я провожу тебя в покои ханум. Она ждет тебя и даст знак. Только тогда – не раньше! – ты сможешь появиться перед ней. Ты поймешь все на месте. И еще. Если случится непредвиденное, и тебя обнаружат, твоей участи не позавидует никто. Тогда тебе лучше не дожидаться тюрьмы. Он сверкнул глазами, молча вскочил в седло и тронул поводья. Мы подъехали к дворцу шахини. Я следовал за персом на почтительном расстоянии, уважительно склонив голову, как и подобало вести себя в обществе такого важного человека, как дарога. Мы беспрепятственно миновали наружную охрану – на меня никто из стражников не обратил ровным счетом никакого внимания. Я заметил, что у многих из них были закрыты лица, как и у меня. Видимо, я не вызвал у них подозрений. Дарога вел меня по каким-то коридорам, мы то поднимались, то спускались по лестницам, пока, наконец, не очутились в длинном узком проходе, в котором было жарко и темно, как в преисподней. - Когда я оставлю тебя, ты двинешься вперед. Как упрешься в стену, отожми вниз рычажок справа – его легко нащупать. Откроется проход, и через несколько метров ты окажешься перед завесой. За ней – личные покои ханум. Этот потайной ход был сделан давно, и до сегодняшнего дня о нем знали два человека, один из которых я. - А второй? Это…? – вырвалось у меня прежде, чем я успел догадаться, что он имеет в виду шахиню. - Ни о чем меня не спрашивай, только слушай, - прошипел он. – Да, теперь посвященных трое. Ты должен дождаться, когда тебя позовут, а до тех пор умри, но не выдай себя. Ты все понял? - Да. Но как мне выбраться обратно? - Тем же путем. Чтобы открыть проход с той стороны, нажми посильнее выпуклость в стене – она небольшая, размером с грецкий орех, и будет примерно на уровне твоей груди. Я же позабочусь, чтобы тебя никто не увидел, и никто вам не помешал. Удачи тебе. - Он быстро развернулся и зашагал обратно, оставив меня наедине со своими мыслями. Несколько минут я собирался с духом и пытался успокоить бешено колотившееся сердце. Мне казалось, что его удары слышно в другом конце дворца. Шутка ли: по персидским законам то, что я готовился совершить, каралось лютой смертью. Я двинулся вперед. Становилось все темнее. Скоро я уперся в гладкую стену. Нащупал рычаг и надавил на него. Послышался тихий щелчок, и часть стены бесшумно отъехала в сторону. Я вошел внутрь и оказался в небольшой комнате, пол и стены которой были покрыты мягкими коврами. Памятуя о наставлениях перса, я осторожно прошел еще около пяти метров и протянул руку вперед. Пальцы коснулись толстой ткани, и я понял, что нахожусь у цели. Внезапно я услышал долгий жалобный стон ребенка. От неожиданности у меня вспотели ладони. - О, мой сын, мой сын… свет очей моих… любимый мой… - раздался голос ханум, в котором звучала такая мука, что в первое мгновение я не поверил, что это действительно говорит шахиня. Я затаился. Послышался скрип открываемой двери. Кто-то вошел в комнату. - Зейнаб, тебе нужно отдохнуть. Я прикажу, чтобы о нем позаботились. – В тоне шахиншаха звучала горечь. Ни он, ни ханум не могли предположить, что их разговор кто-то подслушивает. - Нет! Мой повелитель, позволь мне остаться с ним… Я не могу покинуть моего сына, - ханум сказала это с таким жаром, от которого, наверное, могли расплавиться камни. – Прошу твоей милости, господин мой! Я мать и должна быть здесь. До его последнего часа. Ответом ей была тишина. Потом я различил шепот, но смог разобрать лишь отдельные слова: «надежда», «молитва» и «воля Аллаха». Снова заскрипела дверь, и я догадался, что шахиншах ушел. Я боялся выдать себя и старался даже дышать через раз. В темноте счет времени был потерян. Сколько я простоял так? Час? Два? Три? Ханум не подавала никакого знака и ничем не обнаруживала того, что ждет тайного гостя. Может быть, дарога ошибся или что напутал? А если она вовсе не позовет меня? Что же делать? Минуты текли, а я все стоял, обливаясь потом от духоты. Почувствовав, что у меня от неподвижности затекают ноги, я решился на свой страх и риск обнаружить себя. Я чуть отодвинул в сторону ткань и заглянул в образовавшуюся щель. Метрах в трех от меня сидела женщина, которая беспрестанно гладила руку лежащего на постели ребенка. Она так же мало напоминала жестокую шахиню, которую я знал, как день походит на ночь. Ее голова была горестно склонена, а лицо впервые за то время, что мы были знакомы, ничем не было скрыто. Я видел, что скорбь не ожесточила обычно высокомерные черты, но придала всему облику ханум трагическую одухотворенность. Я невольно залюбовался ею, на миг позабыв о цели своего визита в покои любимой жены шахиншаха. Услышав мой вздох, ханум моментально повернулась к завесе, все еще скрывавшей меня. Я наблюдал за тем, как она поднялась, подошла к двери и плотно ее закрыла. Потом направилась в мою сторону. Остановившись в шаге от моего укрытия, резко дернула тяжелую завесу. - Ты все-таки пришел, - произнесла она, почти не разжимая губ. Ее брови двумя изломанными посередине линиями чернели на бледном лице. Она смерила меня невидящим взглядом покрасневших от долгой бессонницы глаз. - Я рискую своей головой, позволяя тебе проникнуть сюда. - Я понимаю, моя госпожа, - прошептал я. - Не волнуйтесь, я принес лекарство. Ее рука, сжимавшая ткань завесы, дрогнула. - Ты спасешь его? – Как ни стремилась она казаться бесстрастной, я все равно уловил в ее интонации зародившуюся робкую надежду. – Но берегись, если твое лечение не поможет. Ты сто тысяч раз пожалеешь, что родился на свет, если окажется… - Ее голос сел до хрипа; она облизала губы. - Если окажется, что ты напрасно заставил меня поверить. - Я сделаю все возможное, госпожа. У нас мало времени. Позвольте мне осмотреть вашего сына. Она опустила веки, что означало согласие. Затем снова отошла к двери и прислонилась к ней, как если бы ее внезапно оставили силы. Я наклонился над кроватью и быстро осмотрел мальчика. Огонь, снедающий принца, был у него внутри. Ребенок будто горел заживо. Пульс едва прослушивался. Но я почувствовал громадное облегчение, поскольку теперь не сомневался, что пришел вовремя. Тахир-хана еще можно было спасти. Болезнь, от которой он умирал, была разновидностью лихорадки: в нашем таборе ее называли «momeli», что означало «свеча». И действительно, человек, подхвативший ее, угасал, подобно свече. Его сердце не выдерживало плавящего тело и разум жара и останавливалось. Взрослый мог протянуть не больше двух недель, а ребенок погибал вдвое быстрее. Суеверные цыгане считали, что «момели» переносят злые духи. Но за время скитаний по миру кочевой народ нашел снадобье, способное излечить опасную болезнь. К счастью, мне был известен его рецепт. Я выпрямился и повернулся к ханум. Она следила за мной, страшась увидеть в выражении моих глаз приговор своему сыну. - Тахир-хана можно вылечить, моя госпожа. Она на секунду зажмурилась. Ее лицо пошло пунцовыми пятнами. Потом ханум устремила на меня неподвижный взгляд. Я видел, что она сомневается во мне, и ей тяжело сознавать, что жизнь ее ребенка зависит от какого-то цыганского факира. И еще я понял, что она меня боится. - Здесь лекарство. - Я поставил на резной столик у изножья кровати пузырек. – Десять капель этой настойки нужно разбавить в ложке воды и дать мальчику. Процедуру необходимо повторять через каждые четыре часа. Если все сделать правильно, жар скоро спадет. Принцу полегчает уже к утру. - Ты... уверен? - Ваш сын очень дорог мне, госпожа. Это лекарство исцелит его, поверьте. - Попробуй сам свою отраву! Я не удивился ни приказу, ни ярости, которая прозвучала в ее словах. Но когда я уже вынул пробку из пузырька и собрался сделать глоток, шахиня меня остановила: - Хватит. Не нужно. Я верю тебе. - Через несколько дней, когда ему станет лучше, я передам еще одно средство, которое восстановит силы больного. Сначала мне нужно найти для лекарства необходимые ингредиенты. Но я справлюсь, госпожа. - Если… твое снадобье поможет, значит, ты великий лекарь… Тогда тебе нужно будет лишь сказать, что требуется, какие вещества или травы. Все доставят в тот же день. - Слушаюсь, госпожа. - Ступай. - Ее глаза вновь приобрели выражение, которое приводило в трепет всех ее подчиненных. В этой маленькой женщине ощущалась сила двадцати мужчин, и была непреклонность клинка. Ханум держалась с редким самообладанием. Я низко поклонился. Когда я вновь оказался в ковровой комнате и перевел дыхание, мне вслед едва слышно прошелестели слова: - Благодарю тебя. …Дарога ждал меня и заметно нервничал. Увидев, что я цел и невредим, он помотал головой, как будто перед ним предстало привидение. - Теперь возвращайся домой. Но ты поедешь один. Я останусь здесь. Будь осторожен и убей любого, кто посмеет тебя задержать. Однако удача сопутствовала мне этой ночью, и я без приключений добрался до дома, который вскоре после моего приезда покинул не скрывающий облегчения Рашид. Я был так измотан тем, что случилось за последние часы, что заснул, едва моя голова коснулась подушки. Проснулся я лишь на следующий день к вечеру. Меня никто не потревожил, за мной не пришли вооруженные люди. Палачи не готовили свои инструменты, чтобы устроить мне адские муки еще до того момента, когда я перестану дышать. Из этого следовал только один вывод: мое лекарство помогло, и опасность для жизни Тахир-хана миновала. Мне снова повезло. ххх Резкая боль заставила его отдернуть руку. Рауль с недоумением уставился на костяшки пальцев, с которых кое-где была содрана кожа. Поддавшись эмоциям, он сильно ударил кулаком в стену винного погреба, куда спустился за очередной бутылкой. Граф приехал в свое поместье два дня назад и почти все это время пил, запершись у себя в кабинете. Прошлой ночью он плохо спал и несколько раз пробуждался с криком, тревожа чуткий сон слуг. Но утро не принесло успокоения. Проблема, из-за которой он покинул город, все еще не была решена, а он понятия не имел, как к ней подступиться и что теперь делать. Поднявшись к себе в кабинет, он смыл с руки кровь и, сев на диван, стиснул ладонями виски. Граф вспоминал недавние события, раз за разом прокручивая их в воображении. …Отдых в престижном швейцарском пансионате должен был пойти на пользу обоим супругам де Шаньи, однако произошло нечто, что заставило отказаться от поездки. Они с Кристиной были в столовой. Жена за обедом была задумчива и бледна больше обычного. Ела без аппетита, рассеянно отвечая на его вопросы. На второе подали запеченную с пряностями форель, источавшую тонкий аромат. Но через несколько секунд после того, как слуга поставил перед хозяйкой тарелку с рыбой, краски схлынули с лица Кристины. Ее рука потянулась к воротничку платья, и графиня, ловя ртом воздух, попыталась резко встать. Внезапно, устремив на мужа беспомощный взгляд, она покачнулась и начала откидываться назад. Пальцы судорожно вцепились в скатерть и потянули ее на себя; упали столовые приборы, тренькнув, разбился бокал. Рауль бросился к жене и почти у самого пола успел подхватить ее обмякшее тело. Испуганный, он хлопал ее по щекам, но тщетно: обморок был глубок. Одному из вбежавших на его крик слуг он приказал срочно вызвать врача, а сам отнес жену в спальню и сел рядом, дрожащими пальцами гладя Кристину по щеке. Через несколько минут, которые показались графу нестерпимо долгими, она пришла в себя и попыталась сесть на кровати. - Не волнуйся, все будет хорошо. Сейчас придет доктор. Он осмотрит тебя. - Доктор? Но зачем? – она непонимающе смотрела на него. – Рауль, что случилось? - Ты потеряла сознание, - нехотя ответил он, все еще содрогаясь при воспоминании о том, что произошло в столовой. Ранее с Кристиной не бывало ничего похожего, и граф, поддавшись мнительности, почти убедил себя в том, что его жена тяжело больна. – Он должен проверить, что с тобой. Не возражай. А сейчас ложись, тебе нужно отдохнуть. - Но я не больна, Рауль! Со мной все в порядке. Наверное, все из-за того, что я дурно спала сегодня, у меня все утро кружилась голова. Должно быть, причина в этом, - нерешительно произнесла графиня и прижалась щекой к плечу мужа. – Прости, я не хотела испугать тебя. Ее лицо было белым, как мел в руках школяра, а бескровные губы приобрели синюшный оттенок; кожа на лбу и висках покрылась бисеринками пота. …Спустя полчаса появился вызванный телефонным звонком доктор Матье. Этот престарелый низенький толстяк с лоснящимся лицом имел обширную клиентуру и был вхож во многие аристократические дома. К нему часто обращались за консультацией знакомые Рауля и его жены. За услуги он брал очень дорого, но за его опыт и внимание к нуждам пациентов последние были согласны платить еще больше. Матье, шевеля пшеничными и пышными, как у какого-нибудь сельского фермера, усами, внимательно выслушал рассказ об обмороке графини, положил пухлую прохладную ладонь на лоб Кристины, потом проверил ее пульс, вытащив из жилетного кармана часы. - Не беспокойтесь граф, с вашей женой все будет в порядке. Своим волнением вы только ее тревожите, - добродушно пророкотал он, выпроваживая Рауля из комнаты и закрывая за ним дверь. Рауль нервно ходил по гостиной, молясь про себя о том, чтобы недомогание Кристины не было связано с каким-нибудь опасным недугом. Скоро появился Матье, широко улыбаясь. Его полное лицо излучало спокойствие. Он приблизился к графу и крепко пожал ему руку. - Поздравляю вас, мой дорогой. Ваше волнение оказалось напрасным, и оно будет вознаграждено отличной новостью. - Она здорова? Скажите, что с моей женой, доктор? - С ней то же самое, что бывает практически с любой замужней дамой, - он потер ладони от удовольствия. - Ваша супруга готовится подарить вам наследника или наследницу. Я знаю, как долго вы оба этого ждали, граф. И желанное чудо свершилось. Поздравляю от всей души, - он еще раз энергично потряс ладонь Рауля. - Так она… Неужели?.. Ошибки быть не может? - Да. Мадам ждет ребенка. Полагаю, беспокоиться не о чем. Я уже рассказал графине о том, о чем необходимо знать в ее положении. Хорошее питание, полноценный сон, прогулки, отсутствие волнений – вот все, что ей сейчас требуется. Я буду навещать ее время от времени и наблюдать за течением беременности. Но осложнений быть не должно: у вашей жены хорошее здоровье. - Когда? Когда это произойдет? – Рауль не мог оправиться от потрясения. Он верил и не верил в то, что сказал врач. - Ну-с… полагаю, что с божьей помощью вы станете отцом в конце июня – начале июля. Да не переживайте вы так! – Заметив состояние графа, Матье рассмеялся и отечески похлопал его по плечу. – Вы далеко не первый, кого подобное известие лишает дара речи. Поверьте, все будет хорошо. За свою жизнь я принял не одну сотню младенцев, и у меня богатый опыт по этой части. А теперь позвольте откланяться. Меня оторвали от обеда, а в моем возрасте соблюдать режим, в том числе и приема пищи, нужно неукоснительно. - Да-да, конечно. Благодарю вас, доктор. Всего доброго. Как только Матье уехал, Рауль отправился в столовую и попросил принести бутылку коньяка. Его руки так тряслись, что он едва не вылил на себя содержимое рюмки. Новость, сообщенная ему врачом, повергла его в шок. Матье списал волнение графа на естественную реакцию счастливого отца, но это было не так. Добродушный доктор даже не догадывался, насколько все было не так. Правда заключалась в том, что Рауль не был отцом ребенка, которого ждала его жена. Он знал это так же точно, как и то, что день сменяется ночью. Около года назад он тайком от Кристины в одной из швейцарских клиник прошел обследование, опасаясь, что женщина, с которой он встречался, наделила его неприятностью весьма деликатного свойства. Опасение оказалось ложным, но только одна проблема сменилась другой. Врач был очень известным, он долго и нудно расспрашивал графа, в том числе и о том, какие болезни тот перенес в детстве. Сколько лет он состоит в браке, есть ли законные дети или младенцы, нажитые вне супружества и т.д. Некоторые вопросы заставляли Рауля густо краснеть, но он честно отвечал въедливому эскулапу. Тот что-то записывал, кивал, а потом сообщил, что, к его глубокому сожалению, он должен огорчить графа известием, которое будет весьма болезненным. И, глядя в глаза пациенту, произнес: «Вы, скорее всего, уже не сможете стать отцом. Всему виной parotitis epidemica – болезнь, перенесенная в детстве и давшая серьезные осложнения, приведшие, в конечном итоге, к нарушению заложенной природой функции». Рауль тогда не поверил и стал горячо возражать: почему же те, кто обследовал его ранее, ничего подобного не говорили? Врач в ответ на это пожал плечами и сказал, что, видимо, у них были какие-то свои резоны, и дело графа – верить или нет, однако в правильности диагноза он с его опытом и многочисленными наблюдениями нисколько не сомневается. Смириться с тем, что ему сообщили, было тяжело. Первое время граф пытался опровергнуть слова врача, встречаясь с разными женщинами. Он решил, что если какая-нибудь из его любовниц родит от него ребенка – это будет лучшим доказательством его мужской состоятельности. В этом случае он бы признал дитя и назначил бы его матери щедрое содержание. Но все усилия были тщетны, и граф был вынужден согласиться с правотой доктора. Он уже всерьез подумывал о том, чтобы поговорить с Кристиной и усыновить новорожденного ребенка, выдав его за своего. Это сделать было бы нетрудно – достаточно распустить слух о том, что графиня беременна, а затем, якобы из заботы о ее здоровье, на время увезти жену из страны. И вернуться во Францию уже вместе с малышом. У такого шага были свои основания. В случае бездетности графа и после его смерти все имущество и титул должен был унаследовать ближайший родственник по мужской линии – старший сын его кузины Эдгар. С родственниками Рауль почти не поддерживал отношений. Свою двоюродную сестру, живущую в Орлеане, которая была старше его на десять лет, он помнил как склочную и неприятную женщину, а ее сына – потенциального наследника - видел всего один раз, когда мальчику было около пяти. Нетрудно представить, что испытал Рауль, узнав от доктора весть о беременности жены. Первой реакцией его было то, что опытный швейцарский врач ошибся, и ребенок, которого носит Кристина, - от него. Ведь, несмотря на охлаждение отношений в семье, он любил жену и время от времени по-прежнему искал с ней близости. Но червячок сомнения подтачивал его уверенность скорее, чем вода – песочный домик. Обмирая от холодящего вены нехорошего предчувствия, он вошел в спальню. Кристина лежала с закрытыми глазами, но открыла их, как только появился Рауль. Граф сел на стул у постели и взял супругу за руку. - Доктор все рассказал мне. Неужели это правда, милая? У нас будет ребенок? Она кивнула, не сводя с него глаз. Рауль ждал вспышки ее радости, счастливых слез, объятий – ведь они так давно хотели иметь детей. Но ничего этого не последовало. В лице Кристины читалась опустошенность, как будто столь важная для любой женщины новость ее повергла в отчаяние. Граф поерзал на стуле, чувствуя, как начинают гореть его щеки. Последние сомнения в том, что его жена беременна от другого человека, отпали. Но кто этот мерзавец, черт возьми?!? Когда все успело зайти так далеко? Когда он опоздал и не заметил перемен в ней, которые бы его насторожили и заставили принять меры? Но внутренний голос едко усмехнулся: «Признайся, что последний год ты думал о подобном меньше всего и был занят собственными делами. Одну из твоих последних проблем зовут Бриджит». Но что же делать? Крикнуть Кристине в лицо, что он все знает и потребовать назвать имя настоящего отца? С презрением бросить, что он не станет воспитывать бастарда и потому намерен в ближайшее время начать бракоразводный процесс, а потом посмотреть на выражение лица жены. Неверность – тяжелое обвинение. Тем более, тайно прижитый от любовника ребенок. На этом основании их разведут быстро, хотя замять скандал все равно не удастся. Ему будут сочувствовать, а вот бывшая графиня станет изгоем. От нее отвернутся все ее нынешние друзья. Не исключено, что то же самое сделает и тот негодяй, с кем она ему посмела изменить. Но хотел бы он для Кристины такой участи? И сам себе ответил: нет. Он не сможет так поступить с ней. Сейчас, когда правда открылась ему, он всеми силами отталкивал ее от себя. - Теперь мы станем настоящей семьей, - оторопело произнес он, подумав о том, что уже к вечеру половина его парижских знакомых будет знать о важном событии в семье де Шаньи, а завтра потянутся визитеры с поздравлениями и пожеланиями счастливого разрешения от бремени сыном и наследником. И тогда отказаться от отцовства будет уже немыслимо. Он должен принять решение. Не завтра, не через месяц, а сейчас, глядя на ту, которая так жестоко поступила с ним. Помявшись и презирая собственную слабость, он собрал в кулак все свое самообладание и произнес: – Я не могу поверить, что это произошло. Мы так ждали этого… Бог услышал твою молитву тогда, в Милане. Теперь, я уверен, наши размолвки останутся в прошлом. Я очень хочу все изменить…. Мы можем начать свою жизнь заново. Ради ребенка, которого ты носишь, - он положил ладонь на живот жены. - Рауль… - В голосе Кристины послышалась виноватая растерянность. «Вот оно, - решил граф. – Я не ошибся». - Я должна сказать тебе… - Ничего не надо говорить, милая, - он неожиданно засуетился, поправляя одеяло на груди жены. – Ты должна больше отдыхать. В твоем состоянии противопоказано волноваться. Мы поговорим потом… позже. – Граф прижал ее ладонь к своей щеке и зажмурился. Он любил и ненавидел ее в эту секунду сильнее, чем когда-либо прежде. И чувствовал себя так, словно вновь попал в подземную зеркальную ловушку Призрака, дьявольский замысел которой был в том, что жертва должна была сама на себя наложить руки, предварительно сойдя с ума от собственных страхов, многократно умноженных коварными зеркалами… Рауль через силу улыбнулся и, наклонившись, поцеловал жену. – Я думаю, тебе будет лучше провести некоторое время за городом в тишине и покое. Где-нибудь через неделю я на несколько дней съезжу в поместье и прослежу, чтобы там все приготовили к твоему приезду. Я не могу доверить столь ответственное дело никому другому. А потом вернусь и заберу тебя. Я позабочусь, чтобы тебе и маленькому было там очень хорошо. Не возражаешь? - Нет, спасибо, - Кристина отрицательно покачала головой. Ее вид был жалок, но Рауль заставил себя притвориться, что все в порядке, что он не видит ее глаз, которые выражали все, что угодно, кроме радости. - Вот и хорошо. А теперь отдыхай, дорогая. Если не хочешь спать, я могу прислать Бернадетт, чтобы она тебе что-нибудь почитала. ххх Он отправился в поместье не через неделю, а через две. Но прежде успел узнать, с кем встречается его супруга. Рауль не решился кому-либо поручать такую щекотливую миссию, страшась возможности огласки. Впрочем, выяснить правду не составило особого труда. Он всего лишь однажды проследил за тем, куда отлучается Кристина. …В щель между занавесками окошка нанятой кареты он видел, как жена отпустила экипаж, а сама скрылась в неприметном двухэтажном доме. Она пробыла внутри около полутора часов, а когда появилась вновь, ее сопровождал человек, в котором, приглядевшись, граф с неприятным удивлением узнал однажды лечившего его доктора Жильбера. Тот был мрачнее тучи и все пытался удержать Кристину, что-то горячо говоря ей и стараясь обнять. Она то и дело прикладывала к глазам платок и отрицательно мотала головой. Подъехавший экипаж на пару минут заслонил их обоих, а потом Рауль увидел одиноко стоящего Жильбера, который, не двигаясь, смотрел вслед удаляющемуся экипажу, где находилась графиня. Наконец доктор с силой провел рукой по лицу и махнул рукой извозчику. Некоторое время Рауль сидел, тупо уставившись на свои колени. Увиденное потрясло его. Не только тем, что он нашел подтверждение самым худшим подозрениям. Он чувствовал, что для него было бы лучше оставаться в неведении и не знать, с кем именно изменила ему жена. Это было бы не так больно. Прежде доктор Жильбер нравился ему: спокойный, уверенный в своих силах, благожелательный и немногословный. Граф шапочно знал и его семью, которая вынуждена была переехать в деревню после того, как разорился отец. Младший сын был самым успешным из четырех детей и стал довольно известным врачом. И вот теперь Рауль узнал о нем то, что узнал. И понятия не имел, что предпринять. Броситься ли вдогонку за Жильбером и потребовать сатисфакции или сделать все, чтобы осложнить доктору жизнь в Париже. Видит Бог, графу это было по силам. Но в этом случае обо всем узнала бы и Кристина, которая сейчас пребывала в спокойной уверенности относительно неосведомленности своего мужа. Рауль был в ярости. Очнувшись от невеселых размышлений, он назвал кучеру адрес и приказал везти его домой. Кристина оказалась у себя в комнате. - Ты уже приехала? Но что с тобой? Ты плакала? – он провел пальцами по ее бледным щекам, на которых все еще виднелись следы недавних слез. – Что случилось? Жена вздрогнула и, отвернув голову, произнесла: - Пустое… Не обращай внимания… Входя в дом, я споткнулась и едва не вывихнула ногу. Было очень больно. - Любимая, ты должна быть очень осторожной… особенно, это важно в твоем положении, - обеспокоенным голосом произнес он и похвалил себя за выдержку. Хотя его так и подмывало сказать ей, с кем недавно видел ее на окраине города. - Я постараюсь быть осторожной. - Вот и умница, - он поцеловал ее в лоб и, как ни в чем не бывало, спросил: - Как поживает твой воспитанник, этот мальчик… Виктор, кажется? - Женщина, которую я наняла, Клара, очень хорошо ухаживает за ним, - ответила Кристина, гадая, с чего вдруг муж спросил о ребенке. - Я подумал, что был неправ насчет этого мальчишки. Ведь ты действительно привязалась к нему, - он улыбнулся и спросил наугад: - Мне сказали, что в Анген приезжал доктор… помнишь его? Жильбер, кажется? Твой воспитанник болен? Он с мстительным удовольствием, ужаснувшим его самого, увидел, как расширились глаза жены при упоминании доктора, и в них появилась предательская беспомощность. - Нет, с мальчиком все в порядке, спасибо, - неестественным голосом произнесла она. – Доктор лечил его еще в приюте. И месье Жильбер был так любезен, что несколько раз потом навестил Виктора в Ангене. Представляешь, он даже подарил мальчику щенка. - Вот как? Поразительная забота. Нужно будет как-нибудь пригласить его к нам. Насколько я помню, это весьма достойный человек. Я бы с удовольствием побеседовал с ним. - Боюсь, что это уже невозможно, дорогой, - Кристина справилась с волнением и сумела произнести фразу спокойно. - А в чем дело? Он настолько занят, что откажется от приглашения? - Доктор скоро уезжает из Парижа, Рауль. Мне об этом рассказала Клара. Ему, кажется, предложили хорошее место и еще у него что-то там с семейными проблемами… точно не знаю. Возможно, что он уже уехал в провинцию. - Жаль, очень жаль… Я не забуду, как быстро он излечил меня. Настоящий профессионал своего дела. - Я мало разговаривала с ним… Если ты помнишь, он довольно нелюдим, - сказала графиня и тут же перевела разговор на другую тему: - Ты когда собираешься в поместье? - Уже завтра. Но надолго не задержусь… Не хочешь ли прогуляться, милая? На улице сегодня очень тепло. Я прикажу приготовить карету? - С удовольствием, - поспешно произнесла Кристина, радуясь, что опасная тема оставлена мужем. «Неужели он что-то подозревает?» - с замиранием сердца подумала она, но, всмотревшись в улыбающееся и безмятежное лицо Рауля, уверила себя в обратном и улыбнулась в ответ. ххх Тахир-хан быстро шел на поправку. Как и обещал, спустя несколько дней я передал шахине через начальника полиции травяной настой, который должен был укрепить силы мальчика и способствовать его скорейшему выздоровлению. Исцеление принца назвали чудом, и правитель по этому поводу устроил недельные празднества. Несколько узников, приговоренных к смерти, его приказом даже были помилованы. Седовласые имамы важно кивали головами и говорили, что Тахир-хана уберег Аллах, благоволящий великому Наср-эд-дин-шаху. Но о том, кто действительно спас ребенка от смерти, знали лишь два человека, а еще один, Рашид, подменивший меня в ту памятную ночь, наверняка догадался, для какой цели я тайно покидал свой дом. Я проводил долгие часы во дворце, развлекая принца рассказами или читая ему книги. Он был еще слаб, чтобы выезжать на любимые им конные прогулки, и мы вместе не спеша бродили по дорожкам сада, причем ребенок настоял на том, чтобы нам не мешал никто из придворных, и теперь даже охрана не мозолила глаза своим присутствием и находилась поодаль. Однажды, когда мы сидели в саду в беседке, мальчик потянулся к моему уху и прошептал: - Ты был в моем сне, Эрик. - Увидев, что я никак не отреагировал на его слова, принц продолжил: - Он приснился мне, когда я болел…Там было темно и страшно, и я видел огонь. Он горел во мне и везде вокруг. Мне было так больно… я очень хотел проснуться, но у меня не получалось, а потом я увидел, как появился ты. Я позвал тебя, и ты подошел ко мне… черный и не такой, как всегда. Но я все равно не испугался. Ты положил мне на лоб руку и ласково сказал, что я поправлюсь… и тогда огонь, который я видел, потух. А боль… она ушла, - он посопел, а потом, повернувшись ко мне, серьезно спросил: - Скажи, ты действительно волшебник? Я не знал, что ответить. Как ребенок мог видеть меня? Неужели он ненадолго пришел в сознание и стал свидетелем того, как я разговариваю с его матерью? Сейчас он уверен, что это сон, но если об этом узнает еще кто-нибудь, мне может не поздоровиться. Заинтересованные люди моментально сумеют сложить два и два, а потом догадаются, что в словах Тахир-хана правды больше, чем вымысла. - Нет, ваше высочество, я самый обычный человек, - ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно. – Но я был очень опечален, когда узнал о том, что произошло. И вместе со всеми молился о том, чтобы вы поскорее поправились. Я верил, что вы найдете силы и победите болезнь. - А разве Аллах может услышать молитву неверного? – недоверчиво спросил принц. - Мне кажется, что он способен услышать любого, если человек чего-то желает всем сердцем. - Значит, ты скучал по мне? – сразу оживился ребенок. - Больше, чем можно было представить, ваше высочество. И я счастлив, что вы вновь здоровы. Тахир-хан рассмеялся, болтая ногами. - И все равно ты волшебник. Я сейчас это точно знаю. Ты не похож на других людей здесь, во дворце. Они не умеют делать то, что умеешь ты. И еще они все… - он задумался на мгновение, подыскивая подходящее слово, - трусливые. И говорят совсем не то, о чем думают. Я это сразу вижу. А тебе я верю. И моя мать тоже верит. Ого! Я не мог опомниться от изумления. Однако, этот мальчик наблюдателен не по годам, и это качество он явно унаследовал от ханум. - Вы оказываете мне большую честь, говоря об этом. - Знаешь, чего бы я хотел, Эрик? - Чего же, мой господин? - А ты никому не скажешь? – помолчав, тихо спросил он. Потом вздернул острый подбородок и посмотрел на меня проницательным взглядом своей матери. - Учителя постоянно наставляю меня, говорят о величии, о том, что я должен вырасти мудрым, чтобы исполнять волю Аллаха и помогать правителю заботиться о благоденствии страны. А я не хочу их слушать. Мне так скучно от их уроков. Я бы хотел, - он закусил нижнюю губу, и в его пронзительно ярких глазах появилась мечтательность, - путешествовать, как ты. Побывать в разных странах, увидеть то, что ты видел… разговаривать с людьми, чтобы они не боялись меня… чтобы рядом не было стражи и придворных. - Я никому про это не скажу. Клянусь, - торжественно сказал я, чувствуя острую признательность мальчишке. - Ты бы взял меня с собой, Эрик? Мы могли бы путешествовать вдвоем. - К сожалению, мой господин, это невозможно. - Никогда не произноси при мне это слово! – он соскочил со скамейки и стоял передо мной, сжав кулаки. – Я его ненавижу! Я молча склонил голову. Вспышка раздражения принца скоро прошла, и он взял меня за руку. - Когда-нибудь я обязательно стану взрослым, как ты… И тогда я попрошу отца отпустить меня с тобой. Так будет. Будет! - В детском голосе звучала необычайная уверенность. – Ты ведь подождешь, пока я вырасту? Я улыбнулся и кивнул, не желая расстраивать ребенка. Больше мы на эту тему с ним не говорили, но принц всегда с горячим любопытством слушал рассказы о моих странствиях. Для него я был путеводителем по неизведанному миру, который он, в отличие от своих властительных предков, мечтал однажды покорить силой не меча, а своего пытливого разума. ххх Шахиншах намеревался дать прием для нового английского посла, мистера Кемпбелла, недавно прибывшего в Персию. На эту встречу обе стороны возлагали большие надежды. Дипломат, прекрасно осведомленный о том, что государственная казна испытывает серьезный недостаток в средствах, надеялся дать понять Наср-эд-дину, что английские банкиры к его услугам, и будут счастливы предоставить правителю Персии любой заем на самых выгодных условиях. В свою очередь, шахиншах не хотел торопить события, решив сначала поближе узнать нового руководителя английской дипломатической миссии, прежде чем приступать к делам. Просьба о финансовой помощи должна была выглядеть так, словно шахиншах оказывает большую услугу англичанам, согласившись взять у них деньги. В роли просителя гордого владыку представить было невозможно. Устроенный им прием был неофициальным, призванным пустить заморским гостям пыль в глаза и продемонстрировать им значительность персидского владыки. Прибывший во дворец посол выглядел очень самоуверенным. Он разговаривал с шахиншахом любезно, как того требовал этикет, но в то же время независимо, как должен был себя вести представитель могущественной державы. Кемпбелла сопровождал пожилой соотечественник, входивший в Англии в число крупнейших промышленников и рассчитывавший в беседе при удобном случае поднять вопрос о концессиях. Наср-эд-дин был в черном мундире, который походил, скорее, на оперение диковинной птицы: ткани почти не было видно из-за многочисленных бриллиантовых украшений. На его боку красовалась сабля с золотым эфесом, увенчанным головой льва; клинок покоился в серебряных ножнах, сплошь покрытых самоцветными камнями. На голове шахиншаха была белоснежная чалма, украшенная крупным изумрудом. Правитель выглядел столь пышно и значительно, что казался выше ростом, а его переваливающаяся, как у жирной утки, походка смотрелась степенной поступью человека, облаченного огромной властью. Кроме того, Наср-эд-дин-шах нарушил традицию, позволив своей любимой жене сопровождать его на прием. Ханум была закутана по самые глаза в легкую зеленую ткань, искусно затканную золотыми звездами. Она сидела, опустив взгляд, как полагалось восточной женщине, но ее присутствие сыграло свою роль: к вежливости и учтивости англичан прибавилась еще и галантность. Говорить о делах при шахине никто из них не решился. Я тоже должен был явиться во дворец. Но, разумеется, с определенной целью. Шахиншах хотел показать своим влиятельным гостям, что при его дворе находится фокусник-европеец, который, несмотря на свою образованность и различные таланты, служит исключительно для увеселения правителя и его любимой жены, исполняя роль старательного шута. К указанному часу я был на месте, хотя чувствовал себя неважно: меня бросало то в жар, то в холод, а все тело то и дело покрывалось «гусиной кожей». С большим удовольствием я бы остался дома, но я должен был выполнить приказ шахиншаха. Ослушаться его мог только самоубийца. Англичане, расслабленные обильной едой и напитками, готовились увидеть обещанный сюрприз. Накануне мне дали понять, что я должен удивить гостей, поразить их. Поэтому специально для приема я приготовил несколько фокусов. Для последнего трюка я подошел к послу и попросил его вытянуть вперед руку ладонью вверх. Англичанин, переглянувшись с соотечественником, предвкушающе улыбнулся и выполнил нужное действие. Я опустил ему в руку одну за другой четыре пустые карты. Когда я говорил «волшебное» слово, дипломат видел, как на бумажной поверхности каждой из них возникает рисунок паутины. Но изюминка фокуса заключалась не в этом. Когда посол довольно рассмеялся, я попросил его поводить ладонью над картами. Через несколько секунд на тыльной стороне его руки появился здоровенный живой паук. Дипломат инстинктивно отпрянул, а его товарищ изменился в лице. А мохноногая тварь исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я успел заметить, как дрогнули в улыбке губы Наср-эд-дина при виде испуга англичан, и он благосклонно склонил голову, дав понять, что доволен моим мастерством. Он предложил гостям посмотреть еще что-нибудь, но они вежливо отказались и попросили удивить их как-нибудь иначе. Поклонившись, я направился к столику, где лежала моя скрипка, как вдруг острая резь в животе заставила меня согнулся пополам. Я рухнул на колени, задыхаясь. Перед глазами все поплыло. Лица ханум, шахиншаха и англичан я видел, словно в тумане. Я почувствовал, что мои пальцы немеют и теряют чувствительность. Новый приступ заставил меня упасть на пол. Боль в животе была такой силы, что я закричал. Перед тем, как впасть в беспамятство, я успел услышать вопль одного из англичан: «Убийство!» Несколько дней я провел между жизнью и смертью. Меня рвало желчью, а тело, налитое свинцовой тяжестью, отказывалось слушаться. Я слышал голоса. Чьи-то руки касались меня, то обтирали мокрой тряпкой, то накрывали меня одеялами, то приподнимали мою голову и насильно вталкивали в рот ложку с лекарством или из небольшого чайничка поили меня подсоленной водой. Я мучился не только от боли, но и от постоянных галлюцинаций. Видел бессмысленные и жестокие картины, и когда в редкие моменты приходил в себя, мне казалось, что мой мозг умирает, а видения, не отпускавшие меня, есть не что иное, как агония. Меня колотила дрожь. Было так холодно, словно меня по самую шею закопали в снег. Один раз, очнувшись после очередного кошмара, я с трудом разлепил веки и сквозь пелену увидел над собой лицо ханум, окруженное почему-то желто-зеленым ореолом. Она протянула руку, увешанную браслетами, и осторожно коснулась моего лба. Ее ладонь была мягкой и теплой. Выражение глаз ханум было обеспокоенным, и она выглядела усталой. Потом шахиня выпрямилась и что-то резко сказала сопровождавшим ее женщинам, а я вновь потерял сознание. Как я узнал позднее, английский посол, ставший невольным свидетелем происшедшего со мной несчастья, предложил прислать своего врача, чтобы тот осмотрел меня и сообщил, в чем причина моего плачевного состояния. Шахиншах дал свое согласие, и меня перенесли в помещение для дворцовой прислуги. Поразительно, как я выжил тогда. Доктор выяснил, что меня отравили вытяжкой из корней аконита – смертельным ядом, который был в бутылке с коньяком, найденной в моем доме. В тот роковой день перед поездкой во дворец я выпил только одну небольшую рюмку, и это едва не отправило меня на тот свет. Кем бы ни был мой тайный враг, он знал, к какому яду лучше прибегнуть, и был осведомлен о моих привычках и пристрастиях. Он знал, что в последнее время я отдавал предпочтение именно коньяку. Крепкий напиток не позволил почувствовать горьковатый привкус отравы, и поэтому я ничего не заподозрил. Единственное, чего мой тайный враг не учел, - что во дворце успеют оказать необходимую помощь, и это спасет мою жизнь. О том, что меня отравили, сообщили шахиншаху. Он всегда был вспыльчивым, но тут пришел в настоящее бешенство. Ведь неизвестный преступник не только посягнул на его собственность (меня он рассматривал именно в этом качестве), но и сорвал важный прием, выставив его, Каджара, в невыгодном свете перед иностранными гостями. Наср-эд-дин-шах вызвал к себе начальника полиции и распорядился в кратчайшие сроки найти преступника. И дарога не оплошал. ххх На Востоке знают толк в изощренном коварстве. Недаром прославленный поэт и мудрец Саади, столь почитаемый в Персии, в свое время писал: «Власть над людьми принадлежит ловкости и хитрости. Целуй руку, которую не можешь укусить. Расточай ласки своему врагу в ожидании случая, чтобы снять с него, живого, кожу. Бойся ударов даже от самого смирного противника». Через несколько дней, когда ко мне вернулось сознание, я узнал, что взят под стражу не кто-нибудь, а главный лекарь Абу Хатим, который на протяжении последних лет десяти заботился о здоровье правителя, его жен и детей. Лекарь невзлюбил меня сразу, как увидел во дворце ханум. Меня не смогли обмануть ни его благообразный вид, ни тихий голос, ни по-восточному яркая и насыщенная эпитетами приветственная речь. Как зверь чует опасность, так и я ощутил ледяное презрение, которым окатили меня улыбающиеся карие глаза Абу Хатима. Позже мы с ним нередко сталкивались, но на людях он вел себя с большим достоинством, а со мной был вежлив. Однако я видел, что, несмотря на свою кажущуюся невозмутимость и благожелательность, он постоянно наблюдает за мной. В нем проснулся интерес врача и естествоиспытателя, сравнимый с охотничьим азартом. Я был для него сколь желанным, столь и недостижимым трофеем, во внутренностях которого он покопался бы с огромным удовольствием, а потом заспиртовал бы диковинку. На память. Но я все равно не мог поверить в то, что это он отравил меня. Неприязнь – неприязнью, презрение – презрением, но ведь за это не убивают. Причина должна заключаться в чем-то другом и быть весомой. Чем мог я настолько ему насолить, что он решил от меня избавиться? Потом, поразмыслив, я пришел к выводу, что виной всему недавняя болезнь сына шахиншаха и мое непосредственное участие в спасении мальчика. Мои опасения полностью подтвердились. Лекарь был реалистом и обладал большим жизненным опытом. Он наверняка не поверил в историю о том, что ребенка спасло от верной гибели вмешательство высших сил. А если так, значит, мальчика мог поставить на ноги только тот, кто имел хорошие познания в медицине. Абу Хатим был уверен, что из двоих его учеников, младших лекарей, которым он доверял несложные случаи, никто не сумел бы справиться с болезнью, поразившей принца. Да они и не посмели бы тайно обойти своего наставника. И тогда подозрения Абу Хатима пали на меня, что было неудивительно, если учесть мою репутацию при дворе шахиншаха, многочисленные слухи, ходившие о моих умениях, а также особое отношения ко мне ханум. Не исключено, что его уверенность о моей причастности к истории с исцелением принца окрепла после того, как мальчик, едва поднявшись с постели, пожелал видеть меня рядом с собой. Если бы ребенок умер, то Абу Хатима, как не оправдавшего доверия, могли бы запросто отдать в руки палача. Зная крутой нрав властителя, можно с большой долей вероятности предполагать, что все прежние заслуги врача в этом случае были бы забыты. Как я потом узнал, именно главный лекарь был инициатором слухов о том, что я наслал на мальчика порчу. Видимо, таким способом он надеялся отвести от себя гнев шахиншаха в случае трагического исхода болезни принца. И этот подлый план вполне мог себя оправдать. Когда угроза для жизни Тахир-хана миновала, Абу Хатим был щедро вознагражден Наср-эд-дином, а его положение при дворе не только упрочилось, но и стало предметом зависти для многих. Но он не успокоился. Знающий о хитросплетениях интриг и не верящий в мою незаинтересованность, лекарь убедил самого себя в том, что я стал метить на его место и делаю все возможное, чтобы лишить его выгодной должности. Полагаю, что именно тогда он испугался и решил действовать. Он хорошо разбирался в травах и знал, что некоторые из них являются ядовитыми настолько, что убить с их помощью человека ничего не стоит. Он выбрал аконит, свойства которого были известны еще отравителям древности. Не зря это растение называли «матерью всех ядов». Абу Хатим подкупил или запугал (а скорее всего, использовал оба способа «убеждения») приставленного ко мне слугу, и Масуд стал следить за мной. Именно он подмешал в напиток настойку аконита и проследил за тем, чтобы бутылка в нужный момент оказалась у меня на столе. Если бы не прием во дворце, на который я должен был обязательно явиться, чтобы развлекать гостей правителя, я бы остался дома и провел вечер в обществе коньяка. И тогда уже никакой врач не смог бы спасти мою жизнь. Вызванный ко мне лекарь констатировал бы смерть, например, от сердечного приступа. А мой слуга подтвердил бы все, что потребовалось. Масуда взяли под стражу первым. Как только он оказался в тюрьме, у него от страха мгновенно развязался язык, и он рассказал, кто дал ему яд и приказал отравить «факира Эрика». Глупец надеялся раскаянием вымолить прощение и избежать смерти, но его сгоряча казнили в тот же день. Он умер под плетью палача, который славился умением с нескольких ударов рассекать кожу своей жертвы до костей. Абу Хатима в отличие от Масуда не подвергли пыткам. По распоряжению шахиншаха он должен был находиться в тюрьме до тех пор, пока я не поправлюсь. Наср-эд-дин-шах замыслил устроить допрос главному лекарю в моем присутствии, чтобы лично выяснить причины, толкнувшие его на убийство. ххх Аконит долго не отпускал меня, мучая головной болью. Когда меня накрывал очередной приступ, то казалось, что стальные тиски медленно сдавливают череп, а из ушей вот-вот начнет сочиться мозг. В такие минуты я изводил стонами и зубовным скрежетом двух своих сиделок, заставляя их испуганно молиться. Но все же мой организм выстоял. Наконец я окреп настолько, что смог вернуться к своим обязанностям. Хотя для многих было бы лучше, если бы тогда я отправился в царство теней. Наср-эд-дин уже предвкушал новую потеху. Хотел ли он изобличить меня в тайной врачебной помощи принцу или намеревался насладиться столкновением лекаря со мной, я не знаю. Но история с отравлением так разозлила его, что любой при дворе понимал: добром это не кончится. Шахиншах приказал привести из тюрьмы Абу Хатима. За недолгое время пребывания за решеткой лекарь растерял весь свой прежний лоск. Одежда на нем обтрепалась и стала грязной. Нечесаная борода свисала клочьями. Но в лице Абу Хатима появилась ранее не свойственная ему одержимость. Когда стража грубо втолкнула его в зал, я понял, что сейчас произойдет. Лекарь смерил меня ненавидящим взглядом и отвернулся, вздернув подбородок. - Скажи, зачем ты хотел его убить, Абу Хатим? – спросил Наср-эд-дин. Тот рухнул на колени и протянул к правителю руки. - Пощади меня, о великий! Ты, кладезь мудрости, не дай свершиться несправедливости! Позволь мне все объяснить! - Говори. Мы тебя слушаем, – шахиншах милостиво склонил голову и переглянулся с ханум, сидевшей от него по правую руку. - Пусть Аллах продлит твои дни и приумножит славу, светоч веры! – Абу Хатим воспрянул духом и, повернувшись ко мне, процедил: - Это отродье шайтана обманывает тебя! Тот, кто называет себя Эриком, посмел тайно проникнуть во дворец, чтобы дать твоему светлейшему сыну свое гнусное лекарство. Он мог погубить мальчика. - Что ты сказал? Повтори! – губы шахиншаха затряслись от гнева. - Помилуй! – Абу Хатим упал ниц, и его голова стукнулась о мозаичный пол. Я стоял молча, гадая про себя, сколько мне останется жить, если Наср-эд-дин поверит словам лекаря. На меня нашло спасительное оцепенение, позволившее никак не проявить своего волнения. - Так-так… продолжай, Абу Хатим. - Клянусь матерью, вскормившей меня, что Тахир-хан был очень болен. За свою жизнь я видел много недугов и научился их излечивать, но с болезнью принца не справился бы и я. На ребенка наслали сильную порчу. И это преступление совершил он! – грязный палец лекаря обвиняющее указал в мою сторону. – А потом этот негодяй каким-то образом проник во дворец и дал принцу свое снадобье. Может, он надеялся возвеличить себя в твоих глазах, светлейший. А может, - лекарь сделал вид, что его внезапно осенила ужасная догадка, - хотел погубить твоего сына? Он так приворожил к себе мальчика, что тот звал его даже в бреду. Я сам слышал это, – Абу Хатим перевел дыхание и закончил: - И только Аллах спас Тахир-хана от чар этого колдуна. Глаза шахиншаха расширились и стали двумя черными провалами. Он схватил в кулак бороду и молча переводил взгляд с меня на лекаря и обратно. - Почему же ты не рассказал этого раньше? – наконец спросил он, и его обманчивое спокойствие воодушевило Абу Хатима. - Я не хотел, чтобы он узнал о моих подозрениях. Этот факир изворотливее змеи. О, я долго наблюдал за ним. Ему нельзя верить, господин! - А ты что скажешь, Эрик? – обратился Наср-эд-дин ко мне самым участливым тоном. – Если ты хотел убить моего сына, с тебя живьем сдерут кожу. Но если именно ты исцелил Тахир-хана, то тебя ждет великая награда. Говори, я хочу знать правду. Но помни, что за ложь ты поплатишься своей жизнью. - Нет, повелитель, - призвав на помощь всю свою выдержку, произнес я и поклонился, - я не понимаю, в чем меня обвиняет этот человек. Видимо, все дело в том, что уважаемый Абу Хатим наделен богатым воображением, которое и ввело его в заблуждение. Моей вины нет. Я музыкант и фокусник, но не врач. - То есть ты хочешь сказать, что он лжец? – пальцы шахиншаха впились в подлокотники кресла. - Я хочу сказать, что Абу Хатим стал жертвой самообмана. Я бы никогда не посмел лечить вашего сына, господин, ибо не обладаю ни должными знаниями, ни опытом, который приходит с годами практики. - И тем не менее! Я повернулся к лекарю и, глядя ему в глаза, сказал: - Тогда пусть Абу Хатим объяснит, как я, по его мнению, сумел незамеченным пробраться во дворец и пройти мимо охраны. - Это правда. Охрана меняется каждые четыре часа, и любой из стражников предан мне, - важно вымолвил Наср-эд-дин. Лекарь затравленно озирался по сторонам, сжимая и разжимая кулаки в бессильной злобе. - Клянусь, он обманывает всех вас! Аллах недаром проклял его, наложив на лицо безобразную печать, предупреждая всех достойных людей о том, что от этого колдуна нужно держаться подальше. Шахиншах выслушал лекаря, а потом поманил его к себе. Тот на четвереньках подполз к своему повелителю. Видеть такое раболепие было мерзко. - Я приказал проверить твои слова, Абу Хатим. И сейчас мы узнаем, кто из вас осмелился мне лгать. Повинуясь его нетерпеливому жесту, вперед выступил дарога. Он с достоинством поклонился шахиншаху и, не моргнув глазом, твердо произнес: - Мною неопровержимо установлено, что служащий вам иностранец, который более известен как Эрик-музыкант, за все время болезни принца ни разу не покидал своего дома. Как известно, ваш сын находился в хорошо охраняемом дворце своей матери. Я лично допросил каждого из стражников, но никто из них не видел Эрика. - Мне рассказали, что ты, - шахиншах обратился к начальнику полиции, - в одну из ночей приезжал к нему. Зачем ты это сделал? - До меня дошли слухи, что якобы он мог навести порчу на твоего сына, повелитель. И я счел своим долгом убедиться, так ли это. Не намерен ли он бежать, если виновен в приписываемом ему преступлении? Но я убедился лишь в том, что все слухи беспочвенны. Эрик и не собирался покидать своего дома. Более того, он, как выяснилось, ничего не знал о том, что случилось с Тахир-ханом. Жилище Эрика охраняется день и ночь, и наблюдатели наверняка заметили бы, если бы он куда-нибудь отлучался. Шахиншах важно покивал, соглашаясь. - Какого наказания ты хотел бы для человека, приказавшего тебя отравить? - спросил он меня. - Пощади, мой господин! – взвизгнул лекарь, меняясь в лице. - Молчи, Абу Хатим. Я доверял тебе свою жизнь, а ты, как шелудивый пес, укусил протянутую руку. - Пощади меня! Пощади! – лекарь, воя, попытался поймать ладонь Наср-эд-дина и поцеловать ее, но тот брезгливо отдернул пальцы. - Позволь мне сказать, мой господин, - послышался вкрадчивый голос шахини, которая до этого не проронила ни слова. Шахиншах и те, кто был в зале, обратили к ней свои взоры. Увидев в глазах своего самовластного супруга разрешение говорить, Зейнаб-ханум продолжила: - Абу Хатим хотел забрать жизнь Эрика. Разреши же теперь Эрику взять жизнь Абу Хатима. Пусть они сразятся друг с другом. И пусть Аллах будет на стороне победителя и правды. - Ты предлагаешь дать им оружие? – недоверчиво спросил Наср-эд-дин. - Нет. Только одному из них, - она сделала паузу, как опытный оратор. Убедившись, что все присутствующие затаили дыхание, она чуть улыбнулась и произнесла: - Абу Хатиму. Ханум склонила голову к мужу и что-то зашептала. Тот ее выслушал, удовлетворенно хмыкнул и хлопнул в ладоши. - Да будет так. Наср-эд-дин-шах, ханум и придворные направились в сад, в южной части которого была площадка, своим размером и формой походившая на арену цирка. Со всех сторон ее окружали кусты роз, аромат которых в предзакатные часы становился особенно сильным. Зыбкое сладковатое марево висело над площадкой, посыпанной толченым розовым мрамором. Вокруг стояли дугообразные скамейки, одну из которых заняла царственная чета. Приближенные не смели сесть в присутствии шахиншаха, а потому стояли, ожидая обещанного зрелища. Я на короткое мгновение встретился взглядом с ханум. Хотя весь ее вид являл собой властность и равнодушие, потемневшие глаза и расширенные зрачки сказали мне больше, чем шахиня того хотела. Тем временем на площадку втолкнули лекаря. В его лице не было ни кровинки. Кто-то из стражников дал ему свой кинжал, и Абу Хатим с полминуты бессмысленно пялился на него, словно никогда прежде не видел такого оружия. Что я чувствовал перед поединком с человеком, который желал мне смерти и обрек на долгие дни мучений? Ненависти, на которую я надеялся, как на подспорье, не было, ведь Абу Хатим был прав в своих предположениях. Прав во всем, кроме одного: я не помышлял занять его место и уж тем более не собирался причинить вреда принцу. И теперь я должен был уничтожить лекаря, спасая репутацию ханум, свою жизнь и голову начальника полиции провинции. Наср-эд-дин хлопнул в ладоши, возвещая начало схватки. Абу Хатим рванулся ко мне, отводя руку с зажатым в ней кинжалом. Звериное стремление спасти свою шкуру удесятерило его силы. Но недаром моим учителем был тхаг. Я оскорбил бы Раджива в лучших чувствах, если бы не сумел использовать его науку. Я легко уклонялся от выпадов Абу Хатима, изматывая его и выжидая момент, чтобы одним броском лассо покончить с ним. И такая возможность вскоре представилась. Запыхавшийся лекарь замешкался и опустил голову, стараясь выровнять дыхание. Я метнул пенджабское лассо. Петля захлестнула его шею, и он, выронив кинжал и хрипя, упал на колени. Абу Хатим вцепился в скользкую веревку руками, пытаясь ослабить хватку. Его глаза вылезли из орбит, а лицо налилось кровью; губы приобрели цвет спелого чернослива. Кишечник опорожнился с характерным запахом. Лекарь с ужасом смотрел на меня и раззявленным ртом пытался сделать хотя бы глоток воздуха. Спустя несколько долгих мгновений он, бездыханный, упал к моим ногам. Я услышал аплодисменты и обернулся. Шахиншах с изумлением глядел на поверженного Абу Хатима, и его ноздри раздувались от удовольствия и пережитых острых эмоций. Он облизал губы, не отрывая взора от распластанного на площадке тела. Ханум бросила на меня внимательный взгляд и нахмурилась. - Клянусь бородой Пророка, я еще не видел ничего подобного. Кто научил тебя столь искусно обращаться с этой петлей? – восхищенно спросил Наср-эд-дин. - Это старинное искусство тхагов, господин. Моим учителем был индус, - ответил я, ощущая страшную усталость и опустошенность во всем теле. - Ты полон сюрпризов, Эрик, - он довольно осклабился. – То, что ты нам показал, выглядело завораживающе. Какая чистая работа! Я бы даже сказал – безупречная. Ответь... твое умение… неужели оно позволяет справиться с любым противником? - Я не знаю. До сих пор я использовал его редко. - Вот как? А мне рассказали, как ты лишил работы моих слуг и точно таким же образом казнил одного из бунтовщиков. - Он был слишком молод и слаб. Я всего лишь хотел избавить его от напрасных мучений. - Этот мятежник должен быть тебе благодарен. Говорят, ты расправился с ним почти мгновенно? Даже быстрее, чем с Абу Хатимом? - Он не сопротивлялся. Поэтому его смерть была быстрой. - В моей памяти всплыл день, когда я убил шестнадцатилетнего юношу по приказу ханум. В ушах снова раздался тихий хруст ломающихся шейных позвонков несчастного. - Я доволен тобой, Эрик, - Наср-эд-дин встал со скамьи и произнес, обращаясь к страже: - Унесите труп и уберите здесь все. Меня мутит от того, как воняет эта падаль. Сановники вслед за шахиншахом и шахиней покидали сад, мрачно косясь на меня. На их лицах я больше не видел презрения. Слова Наср-эд-дина, обращенные ко мне, означали, что в придворной иерархии я неожиданно для всех поднялся на несколько ступеней и перешел в разряд тех, к кому особо благоволил правитель. Можно было насмехаться над игрушкой ханум, но к человеку, удостоившемуся высочайшего внимания, стоило, несомненно, присмотреться. ххх Когда я ступил за барьер, отделивший меня от всех остальных людей? Произошло ли это сразу после рождения, когда повитуха приняла уродливого младенца и сохранила ему жизнь или случилось гораздо позже, в Персии, когда специфические умения сделали меня марионеткой в руках других? Убийство Абу Хатима имело далеко идущие последствия. Шахиншах был настолько впечатлен зрелищем бескровной смерти от пенджабского лассо, что захотел увидеть подобное вновь. Мои собственные желания, как можно догадаться, в расчет не шли. И однажды наступил день, когда мне опять приказали продемонстрировать свое «мастерство». Отказаться от нового поединка я не мог. Любое неповиновение шахиншаху обычно стоило головы. Выбора не было, и я должен был привести в исполнение приговор, вынесенный другими. На этот раз против меня выставили преступника, обвинявшегося в убийстве нескольких человек. Это был плотно сбитый мужчина с испещренным оспинами лицом. Объявили, что в случае победы надо мной ему будет сохранена жизнь. Мой новый противник был куда сильнее и внимательнее своего предшественника, и мне пришлось изрядно повозиться, прежде чем безотказная удавка отправила его душу в ад... Очень скоро я занял особое место при дворе, став, по сути, шахским палачом, который исполнял его «поручения» и сделался ночным кошмаром всех, кто впал в немилость Наср-эд-дина. Пока цивилизованная Европа предпочитала казнить своих преступников на виселице и гильотине, в Персии в ходу были изощренные пытки и различные способы предания приговоренных или неугодных смерти. Их душили, закалывали, обезглавливали, ослепляли, отравляли, вздергивали на дыбе и даже сажали на кол. Жертв клеймили раскаленным железом, вырывали им ногти, надрезали носы, а потом в отверстие продергивали веревку; расплющивали молотком пальцы, привязывали к хвостам лошадей. Всю безжалостность карательной машины испытали на себе приверженцы учения Баба. Пойманным мятежникам подрезали кожу на пятках, куда потом набивали опилки. Семерых из них, кого позже назвали "тегеранскими мучениками", после изуверских пыток волокли по улицам, а горожане кидали в них камни, оплевывали и били их, как последних из рабов. Приговоренные бабиды восприняли казнь как избавление от мук. Но еще несколько дней над их телами глумились. На их останки сваливали нечистоты и выливали помои. Один из учеников Баба, Куддус, принял страшную смерть. С него сорвали одежду и, закованного в цепи, водили по улицам Барфуруша. В конце концов, толпа жителей города растерзала юношу, а его искалеченное тело было сожжено. Другого ревностного приверженца учения, Хаджи Сулейман-хана, перед смертью подвергли нечеловеческим пыткам. В глубокие раны на его теле воткнули и зажгли девять свечей. Потом Сулейман-хана провели к месту казни, где его тело палачи разрубили пополам. Это было страшное время, когда в Персии царил настоящий террор. Людей хватали без разбора и казнили без суда. Тех, кто подозревался в связях с мятежниками, закалывали, разрубали топором, стреляли ими из пушек, набивали им на ноги железные подковы или забивали плетьми. Безжалостность и непримиримость - вот что разительно отличает Восток от изнеженной Европы. Отсюда и другое отношение к смерти. Граничащее с физическим наслаждением любование муками жертвы. Я сам выходил на арену ради того, чтобы шахиншах мог сполна насладиться картиной торжествующей смерти. И хотя склонность к подобным зрелищам может показаться дикой и противоестественной, Наср-эд-дин был не более жесток, чем большинство его подданных. Поединки всегда происходили на закате, в тот самый час, когда особенно благоухают цветы. Ханум находила это обстоятельство весьма поэтичным. Очередная жертва испускала дух в последних лучах уходящего дня, поверженная на мрамор площадки, со всех сторон окруженной кустами роз. В этом антураже даже смерть казалась благословением. И скоро какой-то придворный остроумец окрестил схватки для развлечения шахиншаха «розовыми часами Мазендарана». Скольких я лишил жизни за эти «розовые часы»? Я сбился со счета на третьем десятке. Память отказалась фиксировать происходящее, придавая кошмару видимость долгого сна. Да я и жил тогда, как во сне. Все делал по инерции. Ханум называла меня «мой милосердный Ангел смерти» за умение убивать очень быстро, не доставляя жертве мучений. Сначала я пытался вырваться из этого дьявольского круга и даже упрашивал дарогу помочь мне и повлиять на шахиншаха или на мать наследника. Но перс только качал головой и твердил, что он бессилен что-либо сделать. Он призывал меня смириться с происходящим и исполнять волю Наср-эд-дина без рассуждений. «В конце концов, ты обрекаешь на смерть тех, кого к ней уже приговорили до тебя, - убеждал он меня. – Не терзайся напрасно». Обычно против меня выставляли одного или двух человек. Ханум пожелала, чтобы на время схватки я оставался без маски. Я исполнил и это. На многих противников мое обнаженное лицо действовало безотказно: они терялись, парализованные страхом. Они заранее чувствовали смерть, забавляя зрителей воплями ужаса. Еще не нанеся мне ни единого удара, они уже были мертвы. За то, что я беспрестанно развлекал владыку Персии, я был обласкан его вниманием, заработав при дворе репутацию коварного и расчетливого душегуба. Если раньше я мечтал разбогатеть, чтобы получить независимость, которую дают деньги, то теперь я был не рад золотому ручейку, безостановочно наполнявшему мои карманы. Наградой за послушание становились не только деньги, но и перстни, драгоценные камни, ювелирные украшения, инкрустированные эмалью и самоцветами кубки. Меня боялись и ненавидели больше, чем когда-либо прежде. Но пока я пользовался благосклонностью шахиншаха, я был неприкосновенен. Вряд ли кто из моих тайных врагов хотел повторить плачевную судьбу Абу Хатима. И хотя я больше не боялся отравления, мою пищу и напитки дегустировал специально приставленный человек. Поначалу он наотрез отказался пить вино, которое ему, как мусульманину, употреблять было запрещено. Но когда я начал приплачивать ему за это "неудобство", он стал очень покладистым. Прежде чем сделать первый глоток вина, он молился и просил Аллаха простить его Работа палача во все времена была презренным ремеслом. Таких людей боялись и предпочитали обходить стороной. Смерть накладывала на каждого из них клеймо, от которого уже нельзя было избавиться. Эта незримая отметина въедается в кожу, мысли, поступки. И ты перестаешь быть прежним. Меняется даже твой запах. От тебя начинает разить опасностью и чужими страданиями. Я сделался палачом не по своей воле, но знаю: это – жалкое оправдание тому, что я совершил. Первое время после каждого поединка во дворце шахиншаха я часами отмокал в большом деревянном корыте, служившем мне ванной, и остервенением, сдирая кожу до крови, тер свое тело мочалкой. Я тщетно пытался смыть преследующий меня запах тлена. В каждом темном углу я видел стекленеющие глаза моих жертв, раззявленные рты, безжизненные тела, одежду, испачканную зловонными испражнениями. Стараясь уйти от видений, я начал курить опиум. На какое-то время он помог мне забыться. От курения голова делалась тяжелой, и ко всем мыслям опиум привязывал чугунные гири. Любое проявление здравого смысла или некстати родившееся сожаление размазывались по черепной коробке. Я выходил на арену с мутными глазами. Человек-автомат, механизм для убийства. Но, бывало, наркотик действовал иначе и ненадолго выводил меня из оцепенения. Все мои чувства обострялись настолько, что я слышал, как ворочаются в чашечках цветов пьющие нектар тяжелые шмели. Я ощущал себя невесомым и быстрым, как пущенная стрела; мои соперники не имели шансов выстоять. Опиумное забытье продолжалось месяцев семь или восемь. Организм, как мог, сопротивлялся наркотику. И однажды, придя в себя, я понял, что становлюсь зависимым от макового дурмана. Переход к нему в рабство еще не состоялся, но, фигурально выражаясь, я уже протянул руки, чтобы на них надели кандалы. Перспектива стать его очередным пленником так испугала меня, что я приказал себе избавиться от пагубной привычки. Что-что, а сила воли у меня всегда была несгибаемой. И опиум, к счастью, еще не успел подточить железные цепи, в которых воля держала мой разум. В должности особого шахского палача я пробыл чуть больше двух лет, после чего решился на отчаянный шаг. В один из дней, когда Наср-эд-дин находился в особенно хорошем расположении духа, я, презирая себя за унижение, попросил правителя избавить меня от тяжкой повинности. Благодушие шахиншаха как рукой сняло. Он насупил густые брови и засопел, что являлось предвестником бури. И тогда я выпалил, что вместо своих жалких услуг предложу ему более захватывающее зрелище: приговоренных к смерти будет казнить не палач, а пустая комната. Наср-эд-дин воззрился на меня с недоверием, но я, безусловно, заинтриговал его своими словами. Он стал наматывать на указательный палец кончик своей холеной бороды. Потом шахиншах согласно кивнул и сказал, что если я действительно смогу показать такую диковинку, как обещаю, то он своей великой милостью освободит меня от прежних обязанностей. Мой мозг, этот дивный инструмент, дарованный природой и никогда не подводивший, выручил и теперь. Потребовалась всего одна бессонная ночь, чтобы набросать чертеж комнаты и придумать, по какому принципу она будет убивать людей. И еще около двух месяцев ушло на ее создание. То была самая гнусная из выдумок моего расстроенного воображения. Настоящая камера пыток, хотя ничто не указывало на ее грозную сущность. Комната имела форму круга, и все ее стены состояли из зеркал, идеально пригнанных друг к другу: зазор между ними был не толще волоса. Большинство из них сильно искажало изображение, что было частью моего плана. Именно зеркалам отводилась главная роль в создании погибельных иллюзий. В центре возвышалось дерево из железа, на одной из ветвей которого болталась веревка с петлей. В полу, состоящем из древесных плит, были проделаны небольшие отверстия, через которые в помещение по тонким трубам нагнетался горячий воздух. Часть плит пропитывалась особым составом, который я лично готовил из отваров различных трав. Испаряясь, он вызывал стойкие галлюцинации у того, кто попадал в зеркальную ловушку. Чем теплее было в камере пыток, тем быстрее шел процесс испарения, и тем сильнее в воздухе была концентрация опасных для психики веществ. Я был уверен тогда и не изменил своего мнения по сей день, что самый жестокий и безжалостный палач спит внутри каждого из нас. И стоит разбудить его и выпустить на волю, как он легко сокрушит тебя. Каждый человек – большой сосуд с узким горлышком. Все, что в него попадает, там и остается. И если однажды этот сосуд хорошенько встряхнуть, взболтав содержимое и позволив всей мерзости подняться на поверхность (но при этом не дать ей излиться наружу), то любого – любого! - можно свести с ума. Я это знаю с абсолютной достоверностью. Ведь именно я первым испытал на себе мощь камеры пыток. Я должен был убедиться, что комната действует. Удостовериться в том, что она способна убивать. И не погиб, не обезумел только потому, что именно я был ее создателем. Никто не знает, что после испытания магией зеркал я еще с неделю мучался старыми кошмарами, которые разбудили эти проклятые стекла. В моем сосуде специфических «ингредиентов» хранилось на порядок больше, чем у кого бы то ни было. А потом мое изобретение начало работать. Оно было бесстрастно и бездушно, и его не могли тронуть ничьи стенания и мольбы. Человека вталкивали в комнату с завязанными глазами. Когда он оказывался внутри и снимал повязку, то видел свое искаженное отражение во множестве зеркал. Сперва несчастный пытался найти выход, но не мог этого сделать, бесцельно бродя по кругу. Потом внутрь комнаты понемногу закачивали горячий воздух. У приговоренного к смерти начинались галлюцинации. Он видел в кривых зеркалах монстров, создаваемых его фантазией. Ему казалось, что комната кишит призраками. Он кидался на стены, моля о пощаде. Он скулил от страха. Но вместо помощи слышал свист ветра, голоса и шаги невидимых существ; ощущал руки, которые дотрагивались до него. В комнате было душно, а в мыслях обреченного царил кромешный ад. Постепенно становилось все горячее; нагревалось и железное дерево, неспособное дать спасительной тени. Наконец задыхающийся от жара человек замечал, что на него медленно начинает опускаться потолок. И это не было обманом зрения. Узник внушал себе, что потолок обязательно раздавит его, хотя на самом деле этого бы не произошло: фиксирующий механизм остановил бы плиту на высоте человеческого роста. Расчет был на страх неизбежности и расстроенные видениями нервы жертвы. Проведя в комнате несколько часов, большинство узников вспоминало о веревке на железном дереве, и они добровольно затягивали у себя на шее петлю. Остальные сходили с ума, и их потом добивала стража. Камера пыток привела шахиншаха в неописуемый восторг, избавив меня от необходимости убивать самому. Наср-эд-дин был горд, что подобным изобретением не может похвастать ни один правитель мира. Одно из зеркал было снабжено секретом и позволяло, находясь снаружи, наблюдать ему за эволюцией смерти. Даже поединки так не забавляли Наср-эд-дина, как созданная мною ловушка. Он любил повторять, что от созерцания того, как преступники казнят сами себя, у него разыгрывается аппетит, и он острее ощущает радость жизни. Нередко за изощренными страданиями жертв он заставлял наблюдать своих побледневших сановников. Я понимал, что выпустил на свободу нового Минотавра, который никогда не насытится кровью и никогда не будет повержен. Но в то время это казалось мне меньшим злом, чем «розовые часы Мазендарана». После того, как я выполнил волю Наср-эд-дина и придумал для него очередную забаву, его отношение ко мне претерпело неожиданные метаморфозы. Он начал воспринимать меня уже не как мастера различных проделок, умеющего развеять его царственную скуку, но как человека, который таит в себе опасность, и в чьи мысли не может проникнуть даже он – могущественный Каджар. Теперь, когда шахиншах разговаривал со мной, в его голосе проскальзывали ледяные нотки. Эту перемену почувствовали все. Я стал замечать злорадные ухмылки придворных, мечтающих увидеть скорое крушение фаворита. С каким удовольствием они плевали бы мне в лицо, если бы знали, что это останется безнаказанным! Я видел их нетерпение и мысленно представлял, что с каждым из врагов люто расправляется моя зеркальная малютка. Как я хотел уехать тогда! Скрыться, залечь, как камбала, на дно, зарыться в песок, чтобы избавиться от необходимости бывать при шахском дворе и мучиться неизвестностью! Но было бы глупо предполагать, что после всех «подвигов» и тех событий, свидетелем и участником которых я успел стать, мне будет позволено беспрепятственно покинуть Персию. Увы, я задел интересы многих влиятельных людей. Окажись я в любой цивилизованной стране, я сумел бы бежать, но здесь – в Тегеране ли, Астрабаде, Тавризе, Ширазе - за мной следили день и ночь, и ни одно мое передвижение не оставалось незамеченным. Меня сторожили тени. Множество безликих теней. Новый удар последовал скоро и оказался самым болезненным: меня лишили возможности общаться с Тахир-ханом. Шахиншах запретил своему младшему сыну бывать в моем обществе. Я видел мальчика только изредка. Его сопровождали учителя или воспитатели, которые, заметив меня, торопливо уводили ребенка, не позволяя нам перекинуться даже словом. Я понимал настороженность Наср-эд-дина: убийца не может быть подходящей компанией для принца. Расставание с Тахир-ханом, чья искренняя дружба согревала меня в чужой враждебной стране, камнем легло на сердце. Я осознал, что время, когда я пользовался благосклонностью шахиншаха, безвозвратно ушло. Тень опалы нависла надо мной разверстой пастью хищника. Персия со всей наглядностью показала, что у любой сказки есть изнанка. Я ехал туда за быстрым богатством и удачей, а оказался запертым в лампе джинном, который должен исполнять все желания своего повелителя. Зейнаб-ханум была единственной, чье отношение ко мне не претерпело изменений. Я все еще ее развлекал и, может быть, именно поэтому был жив. Умная и властная женщина понимала меня лучше остальных. Не потому ли, что мы с ней были в чем-то похожи? Она прошла путь до правительницы Персии и матери наследника престола. Но когда-то эта грозная женщина была испуганной пятнадцатилетней девочкой, которую выдали замуж за вступившего на престол Наср-эд-дина. Она могла оказаться одной из многих пленниц гарема, но этого ей было мало. И шахиня добилась своего, не выбирая средств для достижения цели, сумев приспособиться к существованию во дворце – блистательной клетке, которую она расширила до некоего подобия свободы. Зейнаб-ханум сделалась безжалостной для своих подданных, но также незаменимой для супруга. Родись эта женщина лет сто назад в одной из монарших семей Европы, она – я в этом не сомневаюсь – добралась бы до самой вершины власти, обойдя на тернистом пути других претендентов. Она обладала мощным умом, который был по-женски гибок и изворотлив. Признаюсь, она восхищала меня. И, как ни тяжело мне это говорить, - только она была моей защитой перед Наср-эд-дином. Ханум не переставала изумлять меня своей непредсказуемостью. Однажды, прибыв по ее приказу во дворец, я увидел в зале рояль – инструмент экзотический для Персии. Шахиня, завернутая в драгоценные покрывала, удобно устроилась в мягком кресле с высокой спинкой и бесцеремонно уставилась на меня. В помещении помимо нас с ней находилось еще человек десять. И если следившие за мной стражники предпочитали оставаться невидимыми для меня, то шахиню постоянно окружали «тени» из плоти и крови, от которых она, как и я, не могла освободиться. Уяснив ее безмолвный приказ, я поклонился и сел к инструменту, подивившись тому, когда и как его успели заказать в Европе. В тот день я играл несколько часов подряд, как заведенный, не чувствуя усталости. Исполнил сонаты Бетховена, пьесы Шуберта и кружевную «Фантазию-экспромт» Шопена. Музыка подставила мне свое крыло, и я ненадолго стал свободным от низменных обязанностей, от унижений, сопряженных с необходимость остаться в живых. Мое наслаждение было острым и щекотало нервы, как нежно скользящий по груди клинок. Завершало мое выступление "Адажио" Альбинони. Зейнаб-ханум раньше никогда не слышала фортепианной игры. Особенно такой. Она сидела, не шевелясь. Ее взгляд блуждал по моим рукам и лицу, и что-то менялось, пульсировало в его бирюзовой глубине. Я видел, что музыка произвела на нее впечатление куда более сильное, чем она ожидала. Ханум поняла вопль моего отчаяния, который я передал клавишам; пробралась в мое пылающее нутро и не осталась безучастной. В утекающие мгновения возникшей между нами близости я был благодарен шахине, позволяя ее душе соприкасаться с моей, парить в музыкальном экстазе и проникать в мои мысли все глубже, глубже… Я упивался связью с настоящим, восприимчивым, жадным слушателем, я любил его, отбросив как досадную помеху то обстоятельство, что мой великолепный слушатель - женщина, жестокость которой заставила меня убивать. Но волшебство рассеялось, как только было разорвано объятие пальцев и клавиш. Вибрирующие в чреве рояля струны затихли, и я повернулся к Зейнаб-ханум. Она молчала, однако я видел, что с ее языка готовы сорваться слова, о которых мечтала бы моя сообщница, но пожалела бы шахиня. Из подернутых влажной пленкой глаз постепенно исчезала головокружительная глубина. Ханум возвращалась к своей привычной роли земной владычицы. Не ожидая благодарности, я спросил, довольна ли мной госпожа и позволит ли мне уйти. Ханум, будто очнувшись от транса, вскинула голову и произнесла: - Нет, останься. Но я больше не хочу слушать музыку. Лучше спой мне. Ее настроение меня удивило. Я не забыл, что случилось с шахиней, когда она впервые испытала на себе чары моего голоса. Реакция ее тела тогда поразила меня, а саму ханум повергла в шок. С тех пор прошло почти четыре года, и за это время у шахини ни разу не возникало охоты снова услышать мое пение. Но отказать я не мог. Постаравшись скрыть растерянность, я спросил: - Что вы желаете услышать, моя госпожа? - То, что будет достойно моего слуха. – Она положила руки на подлокотники кресла и вонзила ногти в обивку. На ее лице появилось стоическое выражение, как будто женщина готовилась к экзекуции. Несомненно, она опасалась, что снова не сможет совладать с собой, и поэтому надеялась задушить все «непристойные» эмоции в зародыше. Я не понимал этого странного желания, но подчинился требованию. Решив, что оперная музыка будет непривычна и сложна для слуха шахини, я остановился на старой итальянской песне «Невольник». Аккомпанируя себе на рояле, я запел о том, как неаполитанец, ставший рабом в далекой стране, тоскует о «берегах милой Италии», которую, как колыбель, «качает на своих волнах ласковое море»; он вспоминает потерянную возлюбленную, чьи глаза похожи на «агаты, в которых отражается солнце». Ханум не знала моего родного языка, но певучие интонации и печальный мотив ее заворожили. Если бы она приказала мне сказать, о чем эта песня, я непременно бы нарисовал другой сюжет. Но она не стала спрашивать. Опустив веки, она слушала мое пение, и только выступивший на висках пот выдавал ее напряжение. …Через пару часов я уже был дома, и меня трясла лихорадка. Предчувствия, одно хуже другого, не давали успокоиться. Я вспоминал, как ханум поблагодарила меня за доставленное удовольствие. Ее тон был сдержанным, но я видел – мой голос не на шутку взволновал ее, заставил пережить моменты причастности к чему-то нематериальному, великому. Не потому ли, все еще находясь во власти звуков, она, отпуская меня, прошептала, чтобы никто чужой не расслышал ее слов: «Если хочешь жить – удиви Его». Фактически она подтвердила мои худшие опасения: шахиншах более не нуждался в моих услугах, но терпел присутствие прежнего фаворита только ради любимой жены. Однако терпение Наср-эд-дина не вечно. Я мог только догадываться, какие интриги плелись за моей спиной. «Удиви Его». Но чем, черт возьми, я смогу удивить этого пресыщенного всеми благами правителя? Снова стать палачом? Но теперь у шахиншаха есть зеркальная комната, и я ему больше не интересен. К музыке он, в отличие от жены, совершенно равнодушен – ему по вкусу более земные развлечения. А фокусы, пусть и не такие сложные, как мои, сумеет показать любой базарный факир. Чем, чем я мог ошеломить воображение Наср-эд-дина? И вдруг меня осенило. Я предложу ему построить самое необычное на свете здание. Таких не было до и уже не будет после. «Дворец наоборот», дворец-призрак со множеством потайных дверей и люков, способный вызывать священный ужас и благоговение. Дворец, который, как живое существо, будет подчиняться лишь одному человеку. Сможет ли шахиншах, чье честолюбие стало притчей во языцех, избежать такого соблазна? *** В создании дворца мне помогал главный шахский архитектор Фарух-ибн-Абдаллах, человек склочного характера, но удивительного дарования. Новый проект захватил его не меньше, чем меня. Он называл мой замысел безумством, но охотно соглашался примерить на себя роль сумасшедшего. Советы и живейшее участие этого опытного специалиста помогли мне добиться желаемого результата. Несмотря на серьезные прорехи в казне, денег на дворец не жалели. Видя, как неподалеку от берега Каспийского моря вырастает из небытия чудо, созданное моим воображением, я испытывал двойственное чувство. С одной стороны, мне хотелось, чтобы дворец поразил Наср-эд-дина и всех, кто его увидит. С другой - знал, что мое творение почти наверняка будет последним. Но я не мог искусственно затягивать строительство: о том, как оно продвигалось, регулярно докладывали шахиншаху, и тот все настойчивее торопил меня. За три с лишним года, в течение которых продолжались работы, меня избавили от повинности бывать при шахском дворе. Я был слишком занят для этого и появлялся в резиденции только по личному приказу правителя или в том случае, если меня желала видеть ханум. Когда мне удавалось выкроить немного времени, я пропадал в личной библиотеке Наср-эд-дина, куда получил доступ благодаря протекции шахини. Впервые оказавшись внутри, я почувствовал себя ребенком, которого на всю ночь оставили в лавке, торгующей сластями. Я мог прочесть любую – любую! – из книг, хранящихся здесь. Библиотека Клемана, так восхищавшая меня, ни в какое сравнение не шла с тем, что я увидел в Персии. Книги приобретались веками, и большинство из них было бесценно. Ответы на все загадки мусульманского мира дремали на этих бесчисленных полках. Рукописные фолианты берегли от мышей, насекомых, пыли, влаги и излишней сухости, от огня и яркого света, и потому в помещениях искусственно поддерживалась нужная температура, и царил полумрак. Многие тома, особенно, старинные, были богато украшены самоцветными камнями и драгоценными металлами. Я с головой погружался в чтение и нередко просиживал в библиотеке ночи напролет, забывая о еде и отдыхе. Это помогало не думать о том, что меня ждет впереди. Я впитывал в себя тысячелетнюю мудрость и философию, разуверившись в настоящем. Утром, едва вставало солнце, я спешил на стройку. В моем подчинении было огромное количество людей, которые трудились день и ночь, надеясь угодить шахиншаху. И вот наступил момент, которого я ждал и боялся. С моря белоснежный дворец, окруженный цветниками и плодовыми деревьями, выглядел как мираж. Он не был похож ни на одну из резиденций шахиншаха и в сравнении с ними казался небольшим и чуждым роскоши. Но опытный глаз не нашел бы в его простоте ни единого изъяна. Плавные, совершенные линии перетекали друг в друга, как вода стремится к слиянию с водой. Он не только полностью вписывался в окружающий пейзаж, но и дополнял его. Он будто оказался недостающей деталью мозаики, которую составляли синева неба и морской глади, изумрудная зелень листвы, мазки цветов и золото солнца. Но предназначением дворца было не услаждать взор, а вызывать трепет каждого, кто входил под его своды. Для этой цели использовалось множество ухищрений. Например, в некоторых помещениях в пол были вделаны плиты, которые при давлении на них рождали эхо. Самая легкая поступь отдавалась в тишине гулким резонирующим звуком, от которого кровь стыла в жилах. В главном зале, отделанном черным мрамором и золотом, акустика была такова, что любое слово, даже сказанное шепотом, многократно усиливалось. Однако главной особенностью сооружения была разветвленная система ходов и замаскированных комнат, попасть в которые мог только тот, кто был осведомлен о них. Здание, уходившее на три этажа под землю, содержало множество люков, открывавших вход в потайные коридоры, соединявшие несколько помещений сразу. Одни коридоры огибали дворец по периметру, другие вели за пределы здания, третьи оканчивались тупиками. Подъемные механизмы, заказанные в фирме Отиса, были снабжены системой противовесов, обладали безопасными тормозами и гарантировали, что лифты не упадут даже при обрыве троса. Подразумевалось, что все тонкости схемы по завершении строительства будут известны только одному шахиншаху. Он пришел в восторг оттого, что сможет пугать придворных, неожиданно исчезая и появляясь в другом месте. По его приказу в подвале дворца была помещена точная копия моей зеркальной комнаты: Наср-эд-дин не желал забывать любимое развлечение. В дворцовых покоях он мог чувствовать себя в безопасности: любой, кто попытался бы покуситься на его жизнь, был обречен на неудачу. Я сам показывал правителю, как проникать в потайные тоннели и пользоваться подъемниками. Объяснял, как работают те или иные ловушки, и нажатием каких рычагов можно открыть нужные люки. Во время наших экскурсий я замечал настороженность правителя, но не придавал этому особого значения. Мне казалось, что он очень доволен мной, и опала сменилась милостью. Глупец. Накануне ареста я в последний раз побывал у ханум. Шахиня была непривычно молчалива, и по ее приказу я долго играл на скрипке и пел. Ее пристальный взгляд преследовал меня, как будто хотел о чем-то предупредить. Я все понял только следующим вечером, когда явившиеся стражники передали мне приказ шаха срочно прибыть во дворец. Как только я повернулся к ним спиной, приглашая войти в дом, к моей шее приставили лезвие кинжала, на голову натянули черный мешок, а руки мгновенно стянули веревкой, лишив возможности сопротивляться. Потом чей-то кулак с размаха опустился мне на голову, и я потерял сознание. Очнулся я в маленькой загаженной камере. Через прутья решетки под потолком пробивался свет луны. Морщась от саднящей боли в затылке, я огляделся по сторонам. Ни кровати, ни табурета в узилище не было. Воняло застоявшейся мочой и сыростью. От этой смеси у меня запершило в горле, и я с трудом подавил рвотный спазм. Содранные запястья, с которых сняли веревки, горели. Я торопливо ощупал руки и облегченно вздохнул: пальцы хотя и опухли, все же были целы. Преодолевая естественную гадливость, я сел на каменные плиты и прислонился спиной к стене; меня мутило. Я гадал, почему все еще жив: судя по действиям стражи, намерения шахиншаха в моем отношении были однозначными. Но чего он хочет? Какую вину взвалит на меня? Или происходящее – лишь попытка запугать? Днем толстый надзиратель проталкивал в камеру миску с отвратительной похлебкой и кувшин с водой, а вечером с руганью забирал ведро, которое использовалось для отправления естественных нужд. Тем, кто бросил меня в тюрьму, мало было известия о моей скорой смерти. Они хотели унизить меня, чтобы я почувствовал себя животным и потерял человеческий облик (хотя можно ли лишиться того, чего никогда не было?). На девятые или десятые сутки моего пребывания в тюрьме дверь открылась и пропустила внутрь двух стражников и начальника полиции. Увидев меня, дарога переменился в лице. Должно быть, я действительно представлял собой отвратительное зрелище – высокий скелет в одежде, покрытой засохшей грязью, с головы до ног пропитанный зловонием камеры. Один из стражников зачитал приговор, и я узнал, что меня обвиняют в подготовке заговора против шахиншаха. За преступление, которого я не совершал, мне присудили «Врата забвения». Казнь должна была состояться через неделю. Протестовать и требовать справедливости было бессмысленно. Меня ткнули носом в собственную независимость, наглядно продемонстрировав, чего на самом деле стоит моя жизнь в руках персидского владыки. И дали целую неделю на раздумья о том, какая смерть меня ожидает, дабы я проникся мыслью о предстоящих пытках и превратился в дрожащий от страха сгусток плоти. Но до чего же странно устроена человеческая психика! Даже находясь в камере-одиночке, изолированный от остального мира, зная день собственной казни, я надеялся выжить. Я не мог представить, что скоро чужая воля лишит меня всего, чем я владею, что тогда погибнет моя музыка - уже написанные и еще не рожденные произведения. Как я мог примириться с этим?! Я, безбожник, отрекшийся от Создателя еще в цыганском таборе, перебрал в памяти все молитвы, каким меня когда-то учила Пилар. По ночам, стоя на коленях и устремив взгляд на крошечное отверстие под потолком, я горячо уверял Бога о том, что если он сохранит мне жизнь, то я стану отшельником и больше никому не причиню вреда. Но молитвы не приносили успокоения. Снежным комом росло отчаяние. И на смену надежде пришла безысходность. Судьба подвела меня к финальной черте, но последний шаг я должен был сделать сам. Я представил поджатые губы и раздувающиеся ноздри шахиншаха, наблюдающего за тем, как мое изломанное тело корчится в агонии на дне каменного мешка. И решил, что не доставлю ему такого удовольствия. Лучше я брошусь на охранников и буду пронзен их кинжалами. А если немного повезет, то смогу забрать с собой на тот свет одного или двух негодяев. Но мне не суждено было погибнуть тогда. Накануне казни в моей камере появился человек, которого я совсем не ожидал увидеть – тот, кто подменил меня в ту памятную ночь, когда я тайно проник во дворец ханум. Вслед за Рашидом вошли трое мужчин в одежде шахской стражи, чьи лица были до самых глаз затянуты черной тканью. Они одного за другим втащили в мою клетку пять окровавленных трупов. В одном из покойников, у которого было располосовано горло, я узнал толстого сварливого надзирателя, приносившего еду. Мне бросили тюк, в котором была дорожная одежда и мягкие сапоги. Боясь поверить в спасение, я быстро скинул свое тряпье и облачился во все чистое. Повинуясь кивку одного из незнакомцев, замотал лицо. Рашид приложил палец к губам, сделал знак следовать за ним и ни о чем не спрашивать. В плохо освещенном коридоре никого не было. Я и мои спутники двигались абсолютно бесшумно, но мне казалось, что грохочущая в висках кровь способна разбудить всю тюрьму. Через несколько минут, казавшихся мне часами, мы выбрались на воздух. На некотором отдалении от мрачного здания тюрьмы нас ждали оседланные лошади. Спутники Рашида проводили нас до окраины города и повернули обратно – черные безмолвные тени слились с темнотой. Мы подъехали к небольшому дому неподалеку от порта. Повинуясь приглашающему жесту, я вошел внутрь. Рашид остался снаружи. - Слава Аллаху, ты цел, – я вздрогнул, услышав хорошо знакомый голос. - Что все это значит, дарога? Начальник полиции подошел поближе. В его глазах читалось облегчение. - Капитан торгового корабля, направляющегося в Астрахань, согласился взять на борт одного пассажира. - Мне нечем заплатить ему. - Об этом не беспокойся. С ним уже договорились. – Дарога протянул мне мешок и произнес: – Здесь одежда, деньги и кое-что из того, что ты хранил у себя в тайнике. - Ты рискуешь, спасая меня. - Я выполняю свой долг. - И ради меня ты даже готов пойти на преступление? Глаза перса сверкнули гневом, и он процедил сквозь зубы: - Не тебе судить об этом. - Или, может, это был приказ? - Тебе уже пора, - торопливо произнес мой спаситель, и я понял, что своим вопросом угодил в точку. – Погоди, я совсем забыл отдать тебе вот это. В его руках появился скрипичный футляр. Моя скрипка! А ведь я уже думал, что навсегда ее лишился. - Ты спас мою шкуру, дарога. Не знаю, как благодарить тебя. - Я позабочусь о том, чтобы здесь тебя считали мертвым. Для этого уже все подготовлено. Поэтому исчезни. Пропади навсегда. Иначе ты обречен. Я кивнул, понимая справедливость его слов. - Хорошо. - Не мешкай же! И да поможет тебе Аллах. - Спасибо тебе. Прощай. Спрятав под широченным плащом скрипку и подхватив мешок, я вышел из дома. Через несколько минут мы с Рашидом уже были в порту. Меня тайно провели на английское торговое судно, которое еще до рассвета снялось с якоря. Всю дорогу до Астрахани я прятался от посторонних глаз, страдая от качки и невозможности покинуть душный трюм. В мешке, переданном мне персом, я обнаружил футляр с драгоценностями – подарками ханум. Дарога не забыл положить туда и нечто более ценное – мою безотказную пенджабскую удавку. Из России я отправился во Францию. За время пути мой кошелек изрядно похудел. Я бы мог пристать к какому-нибудь цыганскому табору и промышлять прежними выступлениями, но молва о возвращении «цыганского колдуна» быстро дошла бы до страны, откуда я чудом бежал. Я не мог рисковать. ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...