Название: Requiem Автор: Nemon Рейтинг: PG – 13 Пейринг: Э/К Основа: книга Жанр: драма Размер: макси Тетрадь первая *** "...Я жил музыкой, дышал музыкой. Она была моей возлюбленной и матерью, моим ребенком и наставником, маэстро и учеником. Она была для меня всем. До тех пор, пока не появилась Кристина. Можно ли забыть тот день, когда я впервые ее увидел? Вернее, сначала только услышал. Тайна ее голоса еще никем не была раскрыта. За внешней его робостью скрывалось сокровище, которое нужно было явить миру. Я почувствовал это так отчетливо, словно уже видел будущий триумф Кристины. А потом я разглядел ее лицо… В детстве у меня была книжка с удивительными рисунками, которую я не выпускал из рук. Особенно мне нравилась одна картинка, изображавшая грустного ангела. Одухотворенная красота посланца небес, воплощенная талантливым художником, приводила меня в трепет. И девушка, ворвавшаяся в мой мир, вдруг напомнила мне ангела из детства. Она вошла в комнату. Маленькую тесную гримерную долгое время не использовали - должно быть, из-за сырости и испарений, которые сочились из подвалов. Кристина появилась, что-то негромко напевая. Я стоял за зеркалом, через которое можно было попасть в мои владения. Стекло, снабженное хитрым секретом, весьма удобным для меня, позволяло наблюдать за всем, что происходило в гримерной, и при этом оставаться невидимым. Я рассматривал чудесного ребенка, впорхнувшего в полутемную комнату и словно озарившего ее своим сиянием. Светлые длинные волосы Кристины были заплетены в косы. Она была одета в темное платье с узким лифом. Тоненькая, изящная, с пленительной грацией в движениях. Очарованный, я не мог двинуться с места. Мне вдруг захотелось коснуться девушки, чтобы проверить, не мираж ли она? Тем временем послышался чей-то веселый голос, звавший: «Кристина!» И мое видение, недовольно пожав плечами, вышло в коридор и закрыло за собой дверь гримерной. Я услышал, как в замке дважды провернули ключ. Мне стало трудно дышать. Задыхаясь, я рванул ворот рубашки. Я не понимал, что произошло со мной за те несколько минут, в течение которых я наблюдал за девушкой. Я был обессилен, на лбу выступила испарина. Словно я очень долго болел и только-только оправился от тяжелого недуга. Никогда раньше я не разрешал себе думать о женщине. Но в этот раз все было иначе. И я позволил чувству войти в мое сердце. ...Я ненавидел людей, так безжалостно изгнавших меня из своего мира. Мой дом под зданием Оперы был убежищем, местом, куда никто из живущих там, наверху, не смог бы проникнуть, даже если бы захотел. Я обезопасил себя, спрятавшись ото всех. И теперь был заключен в тесную раковину, ставшую моей тюрьмой. Никогда прежде я не ощущал себя настолько плохо. В жизни, на которую меня обрекли, и к которой я давно привык, не оставили места тому, чего я страстно желал. Я хотел так много и так мало! Хотел быть рядом с той, кого выбрало мое сердце, мечтал о семье. То, что любому буржуа казалось обыденным, мне представлялось невероятным счастьем. Но я не мог, не имел права даже думать об этом. Ради своего же блага. Однако против моей воли в сердце проникла любовь. И последние препятствия, выстраиваемые здравым смыслом, пали под ее натиском. Кристина, догадывалась ли ты, что у тебя появился невидимый и молчаливый обожатель? Могла ли помыслить, как страшно и неотвратимо завладела ты его душой? Однажды я тайком взял из гримерной пару балетных туфель. Они были такие красивые и маленькие, украшенные атласными лентами. Я покрывал их бесчисленными поцелуями. В другой раз украл лайковую перчатку. Казалось, мягкая кожа еще хранила тепло изящной девичьей ладони. Я прижимал перчатку к лицу и представлял, что это нежная рука Кристины гладит меня. Кристина… Кристина… Кристина… Я на разные лады повторял имя, печальное, как минорный аккорд. Только встретив тебя, я осознал всю глубину пропасти, которая отделяла мой мир от мира людей. Я заглянул в эту бездну и в ужасе отшатнулся. Наверное, тысячи раз я спрашивал себя: что ты можешь дать этой девушке? Ей, кого недостойны лучшие из людей? Заплесневевший сырой подвал? Свою ненависть и отчаяние? Уродливое лицо, поцелованное самой смертью? Я лицемерил, лгал самому себе. И, наконец, решился. У меня было единственное достояние, которое я, не задумываясь, бросил к ее маленьким ногам. Моя музыка и мой голос. Я выяснил все, что мне было нужно. В этом мне помогла мадам Жири. Эта бесхитростная женщина искренне верила в существование Призрака Оперы и помогала вымышленному существу, не подозревая, что помогает человеку. Итак, заинтересовавшую меня девушку звали Кристина Даэ. Ее отец, шведский скрипач, был слишком одарен природой, чтобы остаться нормальным в понимании людей. Говорили, что незадолго до смерти Чарльз Даэ сошел с ума. Воспитанием его дочери занимались скрипка и одна почтенная мадам. Теперь Кристина делала первые робкие, но самостоятельные шаги в мире музыки. Ее таланта (о, я не сомневался в этом – таланта настоящего, данного от рождения!) хватило бы, чтобы стать примой, однако она обречена была остаться обычной хористкой. В ней не было честолюбия и эгоистичной смелости, которые нужны для того, чтобы пробиться на вершину. И я решил, что помогу ей. Мои знания и опыт способны были огранить этот алмаз. Но как я мог показаться ей на глаза? Мое лицо, мое проклятое лицо стояло между нами. Выручил случай. Я стал часто приходить к зеркалу, каким-то внутренним чутьем определяя момент, когда Кристина окажется в комнате. Стоял за магическим стеклом и наблюдал за тем, как она репетирует, готовится к выступлению, накладывает грим, корчит смешные рожицы. Она была еще ребенком, наивным и беззащитным ребенком, чьей чистоты не коснулось тлетворное дыхание мира. В один из дней я пришел к зеркалу и увидел, что Кристина в гримерной не одна, а с дочерью билетерши мадам Жири. Девушки разговаривали и смеялись так заразительно и беспечно, как может смеяться только восторженная юность. Я наблюдал за ними с грустной улыбкой. Внезапно Кристина посерьезнела, и ее глаза подернулись печалью. Она стала рассказывать подруге о своем отце. Так я узнал, что перед смертью Чарльз Даэ пообещал дочери послать к ней Ангела музыки, который должен будет учить ее и оберегать. Мне показалось, что небо услышало мои мольбы. Я решил, что стану для Кристины наставником, которого она так ждала. И не предполагал, что за этот обман ад поглотит меня. …Я хотел и страшился сделать последний шаг. Но я видел, как искренне девочка верила в небесного учителя, обещанного отцом. В своего Ангела музыки. И эта святая наивность подтачивала мои сомнения. Лукавый стоял у меня за спиной и вкрадчиво нашептывал: «Чего тебе стоит попробовать? Ты сможешь убедить ее». Если бы тогда я не заглушил робкий голос совести, умолявший меня остановиться! Если бы решился бросить все и бежал из города, подальше от дьявольского соблазна! Но я уже был не властен над собой. Я понимал, что смогу быть рядом с Кристиной только ценой моей лжи. Заболел идеей очаровать девушку своим пением, влюбить ее в мой голос. Сейчас, когда дни моего земного существования подходят к концу, я отчетливо сознаю, насколько был одержим тогда. Быть может, эти записи – последняя попытка быть честным с самим собой? …Однажды вечером я все-таки отважился заговорить с ней. После спектакля Кристина дольше обычного задержалась в гримерной. Задумавшись, она сидела за туалетным столиком. Я видел мягкий профиль и шею, которую обнимали кольца пышных волос. Забыв обо всем на свете, я любовался девушкой. Жадно ласкал ее взглядом. И в этот момент мои губы сами произнесли ее имя. Я увидел, как Кристина вздрогнула. Она тряхнула головой, будто желая прогнать наваждение. Но я вновь позвал ее. На ее лице появилось недоуменное и испуганное выражение. Она стала прислушиваться, не понимая, где находится источник звука. Полностью завладев ее вниманием, я запел старинную песню. Мой голос то походил на стон израненной души, то, поднявшись на гребне небывалого вдохновения, приобретал мощное, триумфальное звучание. Он метался, обволакивал, парил, торжествовал. Моя нежность переплеталась с отчаяньем, а тоска, взмывая на крыльях мелодии, взывала к состраданию. Кристина замерла, вслушиваясь в каждое слово. Милая храбрая девочка! Она больше не боялась меня. Восторг, который я прочел в ее глазах, наполнил меня ликованием. Когда я замолчал, она подошла вплотную к зеркалу и провела ладонью по его поверхности. Ее лицо вдруг оказалась так близко от моего, что я невольно отпрянул. И совсем забыл, что меня нельзя увидеть. Нас отделяло друг от друга не более восьми дюймов. Мне даже показалось, что я слышу ее взволнованное дыхание. Какой сладостный обман владел мной в эту минуту! Из забытья меня вырвали слова: «Папа!? Неужели ты послал ко мне Ангела?» Кристина побледнела как полотно. Она не видела меня. Но я ощущал на себе ее взгляд, который проникал сквозь стекло и требовал ответа. Потом девушка закрыла лицо руками и замотала головой: «Нет, не может быть! Наверное, я схожу с ума». Я наблюдал за ней. Ответить ей от имени существа из высших сфер – означало перейти черту. Но что меня ждало за ней - необыкновенное блаженство или самое ужасное страдание? Неожиданно предметы потеряли свои очертания. В глазах потемнело, будто я вдруг ослеп. Прижав ладонь к лицу, я с изумлением ощутил, что пальцы стали влажными. Я плакал. Впервые за двадцать пять лет. Слезы сами скатывались по щекам, и я не смахивал их. Я не могу всего объяснить, но знаю, что это были какие-то особенные слезы. Точно это плакала моя душа, из которой, наконец, уходили боль и ненависть. *** …Физическая боль всегда конечна. Страдания тела, становясь непереносимыми, прерываются беспамятством. Или смертью. Это – высшее милосердие. Потому что оно несет избавление от мук. Но еще никто не смог придумать средства, которое было бы способно победить боль души. Даже я. От этой отравы противоядия нет. Самые жуткие раны, от которых мутится разум больных, - ничто в сравнении с пыткой, устроенной внутренней инквизицией. Я знаю это слишком хорошо. Я научился сравнивать. Их было много – дней, когда я звал смерть, чтобы только прекратить боль. Но обычно находился какой-нибудь любопытный лекарь, которому удавалось поставить меня на ноги. Отнюдь не из жалости или долга. Я был интересным экземпляром, способным утолить жажду естествоиспытателя. За мной наблюдали с той же страстью и отвращением, с какими студент-медик впервые препарирует лягушку. Потом я научился давать отпор. Научился на шаг опережать тех, кто стремился со мной расправиться. Я не хотел снова почувствовать себя жалким распятым земноводным, чьи внутренности скрупулезно исследует бездушный скальпель. Покой – вот все, чего я прошу теперь. Но он все время ускользает от меня. Возможно ли его достичь? Хотя бы после этой жизни? Я не хочу новых пустых надежд. Не станет ли обещанное бессмертие души всего лишь продолжением ее земных страданий? Я отдал «Торжествующему Дон Жуану» двадцать лет. Двадцать лет я не мог думать ни о чем, кроме него. Труд моей жизни закончен. Я унесу его с собой в могилу. Ни одна живая душа не станет оплакивать меня. Так пусть погребальной мессой станет моя великолепная опера. Ее звуки чисты, как плач ангелов. Я тоже был ангелом. Я стал им для тебя, Кристина. …Я все еще существую. Живет мой разум, мое тело пока еще способно реагировать и подчиняться моим командам. Но постепенно я теряю власть над ним. Вчера мне пришлось прервать работу и долго отдыхать. Вдруг сильно сдавило грудь, после чего онемели руки. Из них словно вынули кости, мышцы и сухожилия, оставив одну лишь кожу, и эту оболочку наполнили мокрым песком. Я понял, что не чувствую даже своих пальцев. Они впервые изменили мне, отказавшись слушаться. Паралич исчез так же внезапно, как и появился. Но в беспомощном состоянии мне все же пришлось провести несколько неприятных часов. Я не боялся смерти. Мы с ней давно сроднились. Однако прежде чем перейти в ее холодные объятия, я должен был завершить все свои земные дела. И она, осознав это, отступила. Она была очень деликатна. Если бы я мог найти такое же понимание среди людей! Как странно… Мои воспоминания сейчас необычайно ярки, объемны. С них будто сняли пыльный покров. Я переживаю заново прежние события. Сижу в пустом зале, а на сцене разыгрывается пьеса, главным героем которой являюсь я сам. Кристина, если бы и ты могла увидеть это! Хочу верить, что ты не отвернулась бы с отвращением, узнав правду обо мне. Моя жизнь - старая книга. Испачканная и разорванная равнодушными читателями. В ней не хватает страниц. В самом начале. Тех, где было записано мое детство. Это я уничтожил их. Я старался не вспоминать об этих годах. Пытался внушить себе, что их попросту не было. Как если бы я сразу родился взрослым. Так было легче. Кристина, ты единственная, кому я могу рассказать обо всем. Ты одна сможешь прочесть недостающие страницы. Я хочу, чтобы ты сделала это. *** Я ненавижу свои сны. Они мучают меня. Один из них преследует меня уже много лет. И я никак не могу предсказать его появление. Мне снится, что я погружен в горячую ярко-красную жижу. Она сковывает движения, жжет кожу, выедает глаза. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука. Мой рот мгновенно заполняется чем-то вязким и липким. И вдруг я понимаю, что это кровь. Я захлебываюсь ею. Чувствую этот привкус на своих губах… Соленый… страшный… Я не могу противостоять проклятому сну. Рядом со мной нет никого, кто помог бы мне покончить с кошмаром. Раньше с этим могла справиться только Пилар. Как я мечтал снова почувствовать прикосновение теплых рук моей няни! Хотел услышать звук ее шагов и грубоватый, но успокаивающий голос: «Тише, тише… Это всего лишь сон». Пилар вырастила мою мать. Своих детей у нее не было, поэтому она привязалась к воспитаннице, как к родной дочери. Со временем она превратилась для своей бесценной Марии в лучшую подругу и компаньонку. Для меня Пилар была не просто няней и сиделкой. Она стала единственным близким мне человеком. …В том сезоне моей матери покорился гордый «Ла Скала». Ее лирико-колоратурное сопрано пленило даже привередливых знатоков. У нее был удивительный голос. Чистый и ясный, ровный во всех регистрах. Его тембр был изящен и прозрачен. Голос летел и наполнял зал поистине небесными звуками. Мою мать называли «божественной дивой» и «испанским соловьем». Ей рукоплескала самая изысканная и избалованная публика. Критики писали, что в ее пении простые смертные могут услышать голос рая. Поклонники часами караулили у входа, лишь бы мельком увидеть лицо «несравненной Марии». На одном из приемов мать познакомилась с богатым итальянским аристократом. Вспыхнул роман. Любовник был щедр и ни в чем не отказывал ей. Дарил драгоценности, осыпал цветами после каждого выступления. Купил ей дом на побережье, куда мама отправлялась, если ей надоедал большой и душный Милан. Но поклонник был независимым и не терпел посягательств на свою свободу. Поэтому мать скрыла, что ждет от него ребенка. Меня. Я никогда не видел своего отца. Он погиб еще до того, как я узнал о том, кто он такой. Его звали Витторио. Пилар рассказывала, что это был привлекательный и сильный мужчина. Баловень судьбы, который любил театр. И музыку. И мою мать. Мужем которой он так и не стал. Как и мне отцом. Решить мою участь взялась знахарка, которой хорошо заплатили за молчание. Ее отвратительное ремесло было отшлифовано десятками загубленных жизней. Но в тот раз оно дало осечку. Я не знаю, как и чем она пользовала свою пациентку. Мне неизвестно, какие ужасные снадобья шли в ход, но моя мать едва не скончалась от открывшегося кровотечения. А когда оправилась от болезни, выяснилось, что вопреки всем ожиданиям она не потеряла ребенка. Это существо отчаянно не хотело умирать. Даже после того, что с ним сделали. Какая злая насмешка судьбы! Я должен был родиться здоровым. И ничем не отличался бы от тысяч других младенцев. Я бы мог расти симпатичным и смышленым ребенком. Мама целовала бы меня перед сном, а я целовал бы ее в ответ, не боясь увидеть в ее глазах отвращение. До сих пор не понимаю, почему женщина, принимавшая роды, сохранила мне жизнь. Чтобы оборвать тонкую ниточку жизни, достаточно было не дать мне сделать первого вдоха. Этим она спасла бы мою мать от необходимости растить уродливого ребенка. Но повитуха оказалась честной. Она не захотела или не смогла убить новорожденное чудовище. Или понадеялась на то, что я умру сам. Ведь я был так слаб и беспомощен. Я не знаю, что почувствовала мать, когда ей сказали о том, кого она родила. Наверное, она лишилась чувств. А потом, придя в себя, еще долго кричала от ужаса и плакала. Наверное… Моя мать была красивой и гордой женщиной. И тем тяжелее ей было смириться с мыслью, что она произвела на свет урода. Она спрятала мое лицо за маской, но так и не смогла привыкнуть ко мне. Не сумела перебороть себя и увидеть во мне ребенка. Сына. Меня не отдали в приют, хотя, наверное, это было бы самым разумным. Я выжил и окреп. Зачем? *** …Мы жили в уединенном месте. Я и сейчас словно наяву вижу просторный дом на побережье, окруженный густым садом. Рано утром и на закате его белые стены становились розовыми. Такой же нежный оттенок был у цветов, которые Пилар высаживала на клумбе под окнами гостиной. Няня говорила, что они напоминают ей родину. Мы с ней часто спускались к морю. Я помню широкую полосу желтого песка, нагретого солнцем. Помню, как приятно было проваливаться в него по щиколотку. Как горячо и щекотно было пяткам. Няня разрешала мне брать с собой хлеб, чтобы кормить чаек. Мне нравилось наблюдать за тем, как птицы на лету ловили пшеничные крошки. Я слушал их гортанные крики. Смотрел, как изогнутые белые крылья бесшумно рассекают воздух, как длинные острые клювы жадно хватают лакомство. Если позволяла Пилар, я мог часами сидеть у самой кромки прибоя. Вычерчивал на влажном песке слова и фигурки животных, которые тут же размывало водой. Когда мне надоедало это увлекательное, но бесполезное занятие, я снимал маску и подставлял лицо лучам. А няня делала вид, что не замечает этого. Мы с ней были заговорщиками, которые втайне от моей матери нарушали установленный ею порядок. Это были самые беззаботные минуты. Я ощущал себя легким и свободным, как ветер, который касался моего лица. Волны с тихим шелестом накатывались на берег. Далеко на горизонте море сливалось с небесной лазурью. Ничто не нарушало спокойствия. И в этом безмятежном пейзаже я чувствовал абсолютную гармонию и какую-то острую, болезненную красоту. А еще я слышал музыку. Сколько себя помню, она всегда жила во мне. Она чудилась даже в недовольном голосе няни, отчитывавшей меня за провинность. Пилар… В моей памяти осталась смуглая пожилая женщина. Должно быть, в молодости она была очень хороша собой. Ее глаза походили на темный янтарь, чуть подсвеченный солнцем. Волосы, некогда густые и черные, истончились и почти полностью поседели. Но они всегда были уложены в аккуратную прическу, которую удерживал один и тот же большой гребень. Старый, с тремя дешевыми красными камешками. У Пилар болели ноги. Ее походка была шаркающей и неуверенной, но при этом няня умудрялась сохранять гордую, безупречную осанку. Раз в месяц, а иногда и реже, в доме появлялась моя мать. Высокая темноволосая женщина с белоснежной кожей истинной испанки. Она входила в гостиную. Ее движения были быстры и изящны. Но за их грацией угадывалось постоянное напряжение. Я почти не видел свою мать улыбающейся. Она и не подозревала о том, как я ждал ее визитов. Вместе с ней в дом проникало очарование неведомого мне мира. Мира, о котором я знал только из книг и по рассказам Пилар. Однажды мама не показывалась у нас почти четыре месяца. Я очень тосковал по ней. Мне казалось, что она бросила нас. Я замучил вопросами Пилар, которую тоже очень тревожило отсутствие моей матери. Как-то раз, проснувшись утром, я различил приглушенные голоса, доносившиеся из столовой. И хотя не мог расслышать слов, я хорошо уловил интонацию разговора. Рассерженный голос принадлежал Пилар, а тихий и оправдывающийся – той, которую я так ждал. Я побежал вниз. Мать сидела у стола. Я бросился к ней и, вцепившись в пышные юбки, заплакал от переполнявшей меня радости. Она здесь! Она приехала и не забыла нас! Узкая прохладная ладонь коснулась моего затылка. Эта мимолетная ласка была лучшей наградой за долгие месяцы ожидания. Я поднял голову и тут же увидел, как лицо матери исказила страдальческая гримаса. Она резко отстранила меня и чужим бесцветным голосом приказала: «Ступай и сейчас же приведи себя в порядок!» Видно было, что она очень недовольна мной, но я не мог взять в толк, в чем моя вина. Я направился к выходу из столовой, размазывая по лицу слезы обиды. И только тогда понял, что забыл надеть маску. А мать требовала, чтобы я носил ее постоянно. Я обернулся. Пилар с отсутствующим видом уставилась в окно и теребила руками передник. Мать стояла ко мне спиной. И по тому, как вдруг задрожали ее плечи, я догадался, что она плачет. *** …Сегодня ты впервые приснилась мне. Я знаю: это твоя душа прощалась со мной. И ты втайне от себя самой пришла, чтобы в последний раз спеть для меня. Голос твой звучал, как призыв небес. Безупречный, освобожденный от всего земного, наполненный сиянием божественного совершенства, он рождался прямо из сердца. Никогда прежде ты не пела столь хорошо. Даже в день своего триумфа, когда, казалось, на сцене Гранд Опера ожила несчастная Маргарита, тебе не удалось достичь такого мастерства. Если бы мы продолжили занятия, ты стала бы непревзойденной певицей. Величайшей. Я отравил тебя своей музыкой. Заставил поверить, что нет ничего невозможного. Теперь ты знаешь, что истинное искусство всегда рождается за гранью, иначе это не искусство, а грубое ремесло, обман. Чтобы понять это, мне потребовалась жизнь. Я задумал передать тебе все свои знания и опыт. Хотел научить страданию, не причиняя боли. Но ты сделала свой выбор. Твой уникальный талант умрет. Никто не увидит прежнюю Кристину Даэ. И ты уже никогда не сможешь спеть так, как в моем сне. Ты вообще больше не будешь петь. Будущий муж не позволит тебе. Виконт не сумеет сделать тебя счастливой. Конечно, он даст тебе положение в обществе, окружит роскошью, будет заботлив и предупредителен. Но разве этот избалованный юнец знает тебя так, как знаю я? Он может видеть тебя, слышать твой голос, смех. Самонадеянный мальчишка станет твоим господином по праву супруга. Твою любовь он примет как данность, так и не осознав, какая драгоценность досталась ему. И никогда, никогда не сможет понять тебя. Пусть он властен над твоим телом, пусть ему отданы все твои помыслы, но душа… Твоя душа ему не принадлежит. Сегодня она была здесь, со мной. Ее не пугает мое лицо. Она утешает, дает мне силы и надежду еще раз увидеть тебя. Еще один только раз. Безумец, я жду чуда. Я хочу верить, что ты не забыла меня. Если бы знать, что ты сдержишь слово и вновь придешь ко мне! Знать, что твои маленькие руки коснутся меня… Что ты будешь оплакивать бедного Эрика… И слезы будут падать на мое мертвое лицо… Я помню… Да, я помню, какими они были… Я и сейчас ощущаю их теплоту и сладость. Возможно ли помыслить о таком счастье? Но ты не придешь… Я понял это по твоему лицу, когда ты в последний раз оглянулась, чтобы посмотреть на поверженного Призрака. …Все было кончено. Этот мальчик, Рауль… он остался жив. Я отпустил его. И тебя вместе с ним. Вы оба уходили прочь, стараясь поскорее покинуть подземелье… Счастливые, обнимавшие друг друга как люди, чудом уцелевшие в катастрофе… И тут ты оглянулась… Я отчетливо помню твой взгляд, поразивший меня… В нем читалось торжество… Торжество победителя. И еще – невероятное облегчение, словно с твоих плеч сняли тяжкий груз. Ты хотела выкупить у меня жизнь виконта и безликой массы людей, которые и не подозревали о том, что здание Оперы могло обрушиться на их глупые пустые головы. Мне не было жаль их. Они стали всего лишь моим последним, отчаянным средством завоевать тебя. Я знал, что твоя добродетельная душа не сможет взять на себя ответственность за их гибель. Не было сомнений, что ты выберешь их жизнь. А значит и меня. Но есть одна небольшая тайна. Она заключается в том, что я обманул тебя. Скорпион или кузнечик? Забавная шутка. Кузнечики так высоко прыгают, не правда ли, Кристина? Ты прекрасно поняла настоящий смысл этой безобидной фразы. Огромная дымящаяся воронка на месте помпезного здания Парижской Оперы. Это невероятное зрелище должно было поразить воображение очевидцев моего крушения, если бы ты сказала «нет». Бочек с порохом хватило бы на роскошный фейерверк и сотни погребенных под обломками театра зрителей, этих богатых господ, пришедших послушать шедевр Мейербера. Трудно придумать более эффектный уход из жизни для того, кто уже давно мертв. Блестящий финал для Призрака-мизантропа. Но в последний момент я передумал. Малодушно испугался. А вдруг я ошибаюсь? Вдруг ты предпочтешь смерть жизни со мной? Представить, что ты погибнешь… Что твое тело превратится в кровавое месиво… Нет, это было выше моих сил! Я не хотел, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Прозрев, отсоединил провода. Кузнечик, искусно выполненный в японской бронзе, замер, так и не сделав смертоносного прыжка. Я пришел выслушать твой ответ. Нет, не пришел, - приполз. Жалкий слепой червь, увидевший во сне солнце и возмечтавший о нем… Если бы ты смогла заглянуть в мои мысли, ты закричала бы от ужаса. Я готов был испепелить весь мир, лишь бы добиться тебя. И я был беспомощнее ребенка. Мое сердце… оно плакало от боли… Я почти не слышал твоих слов… Но я оказался прав: выбор пал на скорпиона. Я не ошибся, но мне не стало от этого легче. У тебя было такое сосредоточенное, почти торжественное лицо, когда ты объявила о своем решении… Лицо мученицы, приносящей себя в жертву. Ты была уверена в том, что своим поступком спасаешь ни в чем не повинных людей. И еще своего виконта, который, скуля, сходил с ума в моей зеркальной ловушке. Ты сказала, что станешь моей женой. Согласилась навсегда остаться в моем доме. Наверное, в тот момент ты сама верила в то, что говорила. Свершилось! Я мог праздновать победу, ведь я добился своего. Слава тебе, торжествующий Дон Жуан! Судьба к тебе благоволит. Ты заслужил эту награду. Здесь твоя невеста. Что же ты медлишь? Остался всего лишь один шаг до вечного блаженства, так сделай его!.. Но я не принял твоей жертвы. …Я так долго шел к тебе... Повсюду искал твои черты. В самые тяжелые минуты передо мной вставал образ. Смутный, едва различимый. Но я мечтал, что пелена, скрывающая его, однажды спадет. И произойдет чудо. Я остановлюсь, и мне больше не нужно будет бежать от самого себя. На меня снизойдет небывалое умиротворение… Прервется цепь несчастий, и я войду в сверкающий магический круг, который защитит меня от одиночества. Что это было? Я грезил наяву. В моем воображении рождались зыбкие, странные картины, похожие на миражи. И тогда я превращал их в мелодии. У моей музыки было твое лицо, Кристина. Я понял это, когда встретил тебя. Чудесное наваждение, не дававшее мне покоя, нашло свое воплощение. Это была ты и только ты. Юная. Прекрасная. Ослеплявшая своей чистотой. Я видел, что душа встреченной мной девочки прозрачна и глубока. Ничто не могло запятнать ее невинность. И тогда я поверил. Сразу, безудержно. Поверил в то, что доброты удивительного существа хватит, чтобы принять меня. Путник, погибающий в пустыне от жары, меньше мечтает о спасительном глотке воды, чем я жаждал прощения. Я представлял, как однажды расскажу свою жизнь, ничего не утаивая. И ты поймешь меня и не отвернешься. В твоей жалости ко мне не будет брезгливости. Я был готов умереть за каплю твоего сострадания. Знал, что сквозь уродливую оболочку ты одна сможешь увидеть меня настоящего. Сотканный с ног до головы из смерти, я стремился к живому теплу. Можно ли осуждать меня за то, что я полюбил тебя? С каждым днем я привязывался к тебе все сильнее. Видеть и слышать тебя, знать, что ты рядом – не было ничего важнее этого. Я больше себе не принадлежал. Ты заполнила каждую мою минуту. Столько лет прожив во тьме, я ощутил, что такое свет. Я знал, что мое чувство заранее обречено. Но вечное стремление, которое зовется надеждой, заставляло меня верить в несбыточное. Вдохновение пронизывало меня насквозь, я не успевал записывать возникавшие образы. Облаченные в звуки, они становились всемогущими. Я мечтал, что однажды сыграю все это тебе. И тогда ты поймешь силу моей любви. Слова почти всегда лгут. Как люди. В них столько лукавства. За ними теряется смысл. Любовь нельзя объяснить словами. Это сделать под силу только музыке. *** Музыка… Знает ли кто-нибудь из людей, что это такое? Что такое музыка, которая становится для тебя единственным другом, смыслом всей жизни и, наконец, самой жизнью? Может ли хоть кто-нибудь рассказать, каково быть посвященным этому божеству задолго до своего рождения? Что понимают в ней признанные исполнители? Они мнят себя непревзойденными, а на самом деле являются всего лишь способными интерпретаторами, использующими чужие произведения. Знают ли знаменитые композиторы, что музыка приходит лишь к избранным? К тем, кто не сочиняет, а видит ее, чувствует и слышит ежечасно, ежесекундно? Как сильно удивились бы некоторые из тех, кого еще при жизни назвали великими, узнав, что их музыка – всего лишь сколок с настоящей Музыки, только тень ее подлинного величия. Цена приобщения к этому тайному знанию высока. За возможность понять самую его суть я заплатил вечным одиночеством. В основе Музыки всегда лежит страдание. Твоя душа склоняется под гнетом боли. Ты оказываешься низвергнут во мрак своих страхов, в самое черное и злое отчаяние. Ты можешь остаться там насовсем, но тогда потеряешь право быть избранным. Подняться над собой – вот задача. Сдирая пальцы в кровь, ты должен выбраться из пропасти. И вот тогда родится Музыка. Сверкающая надеждой. Наивная и переливающаяся свежими красками, как мир в день сотворения. И ты сам ощущаешь себя Создателем. Ты можешь все. В твоей Музыке есть необъяснимая могучая сила. Она манит как пение сирен. Один раз услышав, любой зачарованно пойдет за ней. Потому что впереди ему будет видеться волшебный источник, из которого он сможет черпать счастье и само бессмертие. Музыка – это вечный поиск гармонии. Это невероятные иллюзии, которые подчас более реальны, чем действительность. …Временами я проваливаюсь в полузабытье. Мой уставший мозг тоже создает иллюзии. Я вижу длинный коридор из плотного тумана, в котором находится мальчик. Издали кажется, что у него совсем нет лица. На том месте, где у обычного ребенка глаза и нос, лежит глубокая тень. Видны лишь бледные губы, которые что-то шепчут, но что именно – не разобрать. Этот мальчик еще не знает, что ждет его впереди. Он стоит только в начале пути длиной в жизнь, который ему предстоит пройти. Невинный восторженный ребенок, которого всеми силами пытались отгородить от мира. Или мир – от него? Безуспешно. Если бы можно было поговорить с ним, от скольких страшных ошибок и бед я бы его уберег! Но ему суждено пройти этот проклятый путь, не изменив ни дня. А пока он спокоен. Впереди его ждет встреча с музыкой, которая станет его судьбой. Я знаю, что это произойдет в один из летних дней, накануне его седьмого дня рождения. *** …Моя встреча с музыкой была предрешена. Я родился, благословленный ею. Она растворилась в моей крови, овладела помыслами, научила чувствовать и дышать. Я как губка впитывал грустные, протяжные песни няни, которые та иногда напевала за работой. Только так она позволяла себе проявлять тоску по родине. Голос Пилар был слабоват, хотя и приятен для слуха. Но огрехи исполнения сполна окупались эмоциональностью и душевностью, которые няня вкладывала в каждую строчку. В такие минуты она словно скидывала десяток-другой лет. Морщины, плотной сеткой стянувшие ее лоб, разглаживались, лицо молодело. Это было похоже на магию. Казалось, пением Пилар прогоняла старость. Особенно мне нравилась одна испанская песня о любви и предательстве. Допев ее до конца, Пилар долго вздыхала, прижимала руки к груди, будто пыталась унять внезапно возникшую боль. Я чувствовал, что с этой песней у няни связаны тяжелые воспоминания. О чем она думала в такие минуты? Этого я так и не узнал. …Много лет спустя я побывал в Испании. Я уже был человеком с темным прошлым. За мною тянулся шлейф из бед и несчастий, многим из которых я сам был причиной. Вырвавшись из хитроумной ловушки, я пытался начать новую жизнь. Прошло уже около полутора лет, как я обосновался в своем парижском доме, который как нельзя лучше подходил для того, кто хотел полного забвения. Я был свободен и обеспечен настолько, чтобы ни в чем не испытывать нужды. Не знаю, что меня толкнуло посетить родину няни. Что-то, чему я не мог дать точного названия, привело меня туда. Пожалуй, это было редким проявлением присущей мне сентиментальности. Мне захотелось взглянуть своими глазами на тот край, где родилась Пилар, которая подарила мне почти одиннадцать лет заботы и счастливого неведения. Может быть, есть что-то особенное в этой земле, взрастившей женщину с золотым сердцем, думал я. Я приехал в деревню, где она родилась, рано утром. Все было так, как рассказывала няня. Чистые аккуратные дома в зелени садов, широкая площадь перед некогда внушительным, а теперь обветшалым зданием собора. Солнечные зайчики, прыгающие по разноцветным витражам. Колокольный звон, плывущий в ленивом воздухе, напоенном ароматами травы, спелых апельсинов и цветов. Пухлые сытые голуби, горделиво вышагивающие по каменным плитам; воробьи, купающиеся в теплой уличной пыли. Неприметная деревушка показалась мне райским уголком, самым благословенным местом на земле. Здесь было то, чего мне всегда остро не хватало – покой. Я оглядывался по сторонам, стараясь запомнить, вобрать в себя все: запахи, коробочки строений, цветники, фигурки детей, игравших с собакой около одного из домов. Я не знал почему, но чувствовал, что это очень важно для меня. И вдруг поймал себя на мысли, что мне хочется остаться здесь, дышать этим воздухом, наслаждаться неторопливостью. Ходить по тем же улочкам, по которым ходила Пилар, а по воскресеньям играть на органе в старом соборе. Жить как все. Быть как все – разве не к этому я всегда стремился? Проходя мимо одного из палисадников, я вдруг остановился как вкопанный. Я заметил цветы. Розы. Точно такие же, как те, что Пилар высаживала под окнами нашего дома. Бутоны были того же удивительного насыщенно-розового оттенка. Мои ноздри затрепетали от давно забытого аромата. Точно само детство ожило передо мной. Закружилась голова, и меня неловко повело в сторону. Показалось, что сейчас меня окликнет Пилар и все, что произошло за долгие беспросветные годы, окажется всего лишь сном. Кошмаром, который вот-вот развеют ласковые руки няни. Меня действительно окликнули: - Сеньор, вам плохо? Что с вами, сеньор? Я мо… Я обернулся на голос. Пожилая женщина осеклась на полуслове. Да, все правильно. Она заметила на лице высокого бледного господина маску. - Простите… Вы… Может быть, вы знаете… Много лет назад в этой деревне жила женщина. Ее звали Пилар… Пилар Контрерас. Вы что-нибудь слышали о ней? Женщина с минуту размышляла, неприязненно разглядывая меня. Мне показалось, что ее удивил вопрос. Но был уверен, что ей знакома фамилия Пилар. И не ошибся. - Контрерас? Знаю, конечно. Была тут такая. Правда, давно это было сеньор. Очень давно она отсюда уехала. - Вы можете указать мне дом, в котором она жила? – у меня пересохло во рту. - Так вот он. В этом самом доме она и жила. Его купили у нее еще мои родители… Я мог бы и догадаться. Розы… Я ведь почувствовал что-то… Интуиция? Или нечто большее? Меня как будто взяли за руку и подвели к этому палисаднику. Я приехал сюда, преследуемый воспоминаниями. Неосознанным желанием вновь ощутить себя ребенком. Через полчаса я покинул деревню. Я увез с собой несколько свежесрезанных цветов, за которые щедро заплатил, и еще маленький матерчатый мешочек, наполненный землей. Мой прощальный подарок Пилар. Я отправился в свое последнее путешествие. Мне необходимо было раздать долги. Своей памяти. И своему прошлому. *** Это было сумасшествием – стремиться увидеть мать после стольких лет разлуки. Я убежал из дома ребенком. Прошедшие годы изменили меня до неузнаваемости. Я давно привык к своему новому имени и целому вороху прозвищ, которыми меня награждали в странствиях. Единственное, что осталось неизменным – маска. Правда, сейчас я усовершенствовал ее настолько, что она была почти незаметна на лице. Почти... Я остановился в дешевой гостинице в маленьком городке на побережье, откуда было рукой подать до дома. Ее хозяин принял деньги и не стал задавать лишних вопросов. Еду и выпивку мне приносили в номер. Несколько дней я провалялся на жесткой постели, накачиваясь скверным вином. Мой мозг никогда прежде меня не подводил. В критической ситуации он подсказывал единственно верное, спасительное решение. Только благодаря его изворотливости я и был жив до сих пор. Теперь мой разум впервые спасовал перед эмоциями. Он говорил мне, что не нужно ворошить прошлое, что лучше оставить все, как есть. Но проснувшийся во мне зов родной крови требовал, чтобы я увидел мать. Хотя бы издали. Только посмотрю на нее, уговаривал я самого себя. Только удостоверюсь, что с ней все в порядке… Я изводил себя мыслями о возможности встречи. Было невыносимо сознавать, что я нахожусь так близко от матери. Стоит взять экипаж, и меньше чем через час я окажусь... дома? Я боялся этого и в то же время желал больше всего на свете. Хотел увидеть женщину, которой искалечил судьбу самим фактом своего рождения. Ту, которая родила меня таким. Что ж, теперь мы с ней квиты. Мы принесли несчастье друг другу. И все же я был ей многим обязан. Но я опасался, что не смогу совладать с собой и брошусь к ее ногам. Через неделю сомнений я решился. Солнце уже село за горизонт, когда я приблизился к дому, который когда-то был и моим. Здесь ничего не изменилось. Только ворота были покрашены в другой цвет, да сад уже не выглядел таким ухоженным, как раньше. Я постучал. Во дворе залилась злым лаем собака. Послышались шаги. Кто-то подходил к воротам. Неужели сейчас я увижу… увижу… свою мать? Мне захотелось убежать, но ноги приросли к земле. Я зажмурился. И услышал чужой неприветливый голос: «Что вам угодно?» Я открыл глаза и увидел перед собой невысокого полного мужчину. Назвал ему имя матери. На лице незнакомца отразилось удивление. До меня не сразу дошел смысл его слов. Я очнулся, когда хозяин дома ушел. Он сказал, что живет здесь четырнадцать лет и впервые слышит названное мною имя. Он ничего не знал о моей матери. Ничего… Я спустился к морю. Сел на песок, который еще хранил тепло, накопленное за день. Набрал полную пригоршню песка и чуть разжал пальцы. В каком-то отупении наблюдал, как светлая струйка сбегает вниз, образуя маленький холмик. Потом рядом с ним вырос еще один, а затем еще несколько. Я множил песчаные холмики, как ребенок, увлеченный игрой. Бессмысленность занятия дала возможность собраться с мыслями. Я должен был осознать случившееся и… не мог. Последняя нить, связывавшая меня с прошлым, оборвалась. Возвращения блудного сына не вышло. Я вспомнил нелепое растение, похожее на большой спутанный клубок. Оно по какому-то недоразумению живо, хотя внешне ничто не указывает на это. Не имеющее корней, оно следует за ветром. У него еще такое странное название… «перекати-поле». …Мне не сразу удалось найти могилу Пилар. Я не был на кладбище со дня похорон. За два с лишним десятка лет оно разрослось и превратилось в большой мертвый город, который ежедневно принимал все новых и новых обитателей. Белые изваяния на могилах лунный свет облил жидким серебром. Они отбрасывали на землю причудливые, зловещие тени. Неподвижная тишина, царившая в этой юдоли слез, говорила о том, что я здесь – единственный живой. «Пилар Контрерас». На поверхности небольшого надгробия, посеревшего от времени, нет эпитафии. Только высеченные в камне распятие, имя-фамилия, даты рождения и смерти. - Здравствуй, Пилар... Я опустился на колени перед могилой. Достал из дорожной сумки тряпичный мешочек и высыпал из него землю, привезенную из испанской деревни. И в темноте, в тишине старого кладбища я, наконец, ощутил, что вернулся… домой. Это было дико, неправильно, но я почувствовал странное облегчение, точно мой долгий и утомительный путь окончился здесь. …Свежая могила утопает в цветах. Красивая молодая дама с заплаканными глазами неестественно прямо держит спину и комкает в руках носовой платок. Ее туфли и подол черного платья запачканы мокрой землей. Моросит дождь. Рядом с могилой остались только она и ее сын. - Паоло, успокойся… Нам пора идти... Так нельзя… Паоло! Ребенок, истерически рыдая, цепляется пальцами за белый камень надгробия. - Нет, нет… Нет!!! Мама, почему?!? Крик этого мальчика до сих пор стоит у меня в ушах. Нет ничего страшнее первой потери, когда к тебе приходит осознание непоправимости случившегося. Когда понимаешь: ты бессилен что-либо изменить. Есть нечто, что существует против твоего желания. И твоя боль ему так же безразлична, как башмаку – конвульсии раздавленной им гусеницы. Тот подросток из прошлого был наивен. Смерть человека, которого он искренне любил, провела его через мгновенное преждевременное взросление. Это было первым столкновением с миром. И чья была в том вина, что урок действительности оказался жестоким? Потом… потом мальчик вырос и научился не реагировать. Он много раз держал в своих руках весы, на одной чаше которых лежала чужая жизнь, а на другой – небытие. И только от него зависело, какая чаша перевесит. …Я пробыл на кладбище до рассвета. Долго стоял у могилы. Вспоминал, рассказывал в ночную пустоту о своей жизни, представляя, что душа няни слышит меня. *** Пилар рано ушла от меня. Проживи она еще несколько лет, и вся моя судьба наверняка сложилась бы иначе. Только няня смогла бы рассказать мне правду и не уничтожить меня этим. Я уверен, что она сумела бы найти слова и объяснить, почему меня так долго скрывали от людского любопытства. Врожденная тактичность и безграничное милосердие побуждали ее заботиться о своей воспитаннице и обо мне. Она могла бы устроить свою жизнь и выйти замуж, но вместо этого одиннадцать лет держала в своих руках мое душевное спокойствие. Ограждала меня от конфликтов с матерью, от ее страха и неприятия. Была деликатным связующим звеном между нами. Пилар жалела меня и по-своему очень любила. Она ни разу не показала, что со мной что-то не так. Няня привила мне любовь к чистоте и хорошей одежде. Шила красивые костюмы и сорочки, которые украшала изысканной вышивкой. Я всегда выглядел как настоящий франт. В отличие от моей матери Пилар нравилось заботиться обо мне. Она была образцом самоотречения. Относилась к тому редкому типу людей, призвание которых заключается в бескорыстном служении другим. Спокойная мудрость и доброта делали ее в моих глазах всесильной. Мелкие проблемы и детские трагедии отступали, стоило позвать няню на помощь. Она никогда не повышала на меня голоса, хотя за некоторые выходки и жестокие капризы, которые я позволял в присутствии матери, меня стоило бы хорошенько выпороть. Но она понимала все и все замечала. Я хорошо помню один случай. Мне шел седьмой год. На Рождество впервые должна была приехать моя мать. Раньше мы встречали этот праздник только вдвоем с няней. Пилар предложила мне самому сделать подарок для мамы. Идея захватила меня. Целыми днями я что-то мастерил, а потом, недовольный результатом, уничтожал плоды своего труда. Я хотел удивить маму чем-то особенным и придумал. Выпросил у Пилар бисер, цветные стекляшки, лежавшие у нее в сундучке с незапамятных времен, и неказистую, потускневшую большую брошь. Результат реставрации украшения превзошел все мои ожидания. Начищенная брошь блестела как солнце, дешевые стекляшки, которые закрепил особым образом, переливались всеми цветами радуги и выглядели драгоценными камнями. Гордость переполняла меня. Я хотел преподнести обновленную брошь в подарок матери. Пилар с утра колдовала на кухне. По аппетитным запахам, доносившимся оттуда, я догадался, что на праздничном столе скоро окажутся испанские блюда. Там будут и кролик с чесноком, и запеченный в соли морской окунь, и паэлья. А еще - вкуснейшая миндальная халва и цукаты, которые няня готовила специально для меня, зная мое пристрастие к сладкому. Я целый день провел на воздухе, высматривая экипаж. Мерил шагами двор, представляя, как мама, уставшая с дороги, пройдет в гостиную, а я принесу ей сверток из золотой бумаги, перевязанный атласной ленточкой. Я прождал до темноты. От волнения не мог ни о чем думать. К вечеру похолодало, и я сильно продрог. Но все равно не уходил со своего наблюдательного поста. И только когда Пилар позвала меня в дом и, стараясь не встречаться со мной взглядом, пригласила к столу, я понял, что мать не приедет. Жгучая обида отравила мое детское сознание. Я бросился к себе в спальню, схватил сверток с подарком и швырнул его на пол. Но этого мне показалось мало. Я сорвал оберточную бумагу, притащил молоток и одну за другой разбил стекляшки, которыми прежде с такой любовью украсил брошь. Всхлипывая, я раз за разом опускал молоток, превращая разноцветные осколки в пыль. И вдруг почувствовал, что я уже в комнате не один. Я обернулся. В дверях стояла Пилар. В ее взгляде было такое сожаление, что я разревелся. Потом от унижения и стыда закричал: «Я ненавижу ее! Напиши ей, чтобы она больше никогда, никогда сюда не приезжала!» Няня прижала меня к себе, успокаивая: «Паоло, не надо так говорить. Твою маму наверняка задержали важные дела. Вот увидишь, она приедет завтра. Не плачь». Пилар уложила меня на кровать и еще долго сидела рядом, поглаживая меня по волосам. «Если хочешь, мы с тобой вместе сделаем новый подарок для мамы. Еще лучше прежнего, - ее голос был спокойным и участливым. - Хочешь? Мы все исправим. Не бойся, она не станет тебя ругать». Но я отрицательно замотал головой. Моя мать приехала только через полторы недели. Няня ничего не рассказала ей о случившемся. *** Деревце, которому не хватает солнечного света, вырастает чахлым. Оно никогда не удивит взор пышной кроной и красотой крепких ветвей. Искривленное и обессиленное, оно не сможет дать ни густой тени, ни жизнестойких побегов. В любом ребенке заложена тяга к любви, потребность в ласке и заботе. Необходимое условие выживания. И вытравить это врожденное стремление невозможно. Я не мог понять, почему женщина, кровь которой текла в моих жилах, меня не любила. Мне казалось, что ее холодность вызвана недовольством мной. Я из кожи вон лез, чтобы заслужить ее одобрение. Но все мои достижения и успехи, которыми так гордилась Пилар, матери были безразличны. Она исправно привозила деньги, которые обеспечивали нам с няней безбедное существование. Из ее рук я получал сначала игрушки, а потом книги и учебники. Мать снабжала меня всем необходимым, но она не умела или не хотела дать мне тепла. И все же, несмотря ни на что, я любил ее. Безоглядно. Чувство, в котором смешались непонимание и обожание, жило во мне вопреки равнодушию матери. Те дни, что она проводила вместе со мной и Пилар, были наполнены пусть горьким, но все же счастьем. Я старался не выпускать ее из виду ни на минуту. Следовал за нею как тень, провоцируя у матери вспышки раздражения своей навязчивостью. Она не осознавала, насколько была мне нужна, а я не мог сказать ей об этом. Я запоминал ее черты и жесты; то, с какой небрежной грацией она двигается, берет вещи, поправляет прическу, поливает цветы. Это были сокровища, которые принадлежали только мне одному. Как-то раз, закрывшись в своей комнате, я нарисовал по памяти портрет матери. С листа на меня смотрело родное лицо. Мне удалось передать неуловимую прелесть улыбки и выразительность больших темных глаз. Я провел пальцем по нарисованной щеке, на которую упала вьющаяся прядь. Потом наклонился над портретом и украдкой коснулся губами лба женщины, смотревшей на меня строго и печально. И тотчас груди стало так горячо и больно, словно мне за пазуху насыпали раскаленных угольев. Щеки заполыхали - оттого, что я позволил себе этот поцелуй. Мама наверняка рассердилась бы, если бы узнала. Она никогда не разрешала мне ее целовать. Мать была такой… недосягаемой. Она завораживала, гипнотизировала своей красотой. И своей отстраненностью. Я мысленно подбирал самые нежные слова, которые складывались в безмолвную и безнадежную молитву о любви, в которой она мне отказывала. Я ненавидел дни, когда ей нужно было возвращаться в Милан. Как дикий зверек я забивался в угол своей комнаты. Оттуда я слышал, как тепло мама прощается с Пилар. Но у меня не хватало смелости спуститься вниз и пожелать ей счастливой дороги. Знал, что такое поведение оскорбляет мать, но ничего не мог с собой поделать. В окно спальни я видел, как экипаж увозит ее прочь от нашего дома. Прочь от меня. Я боялся, что больше ее никогда не увижу. Воображение рисовало такие невозможные картины, что меня начинало поташнивать, а слезы сами бежали по лицу. Страхи множились, росли, а потом брали меня в плотное кольцо, которое я был не в силах разорвать самостоятельно. Из плена цепкого, сводящего с ума ужаса меня спасала Пилар. Она догадывалась, что происходит. Няня прижимала меня к себе. Добрая, теплая, уютная. Надежная. Она давала мне возможность выплакать свои страхи, пока их пугающие образы не исчезали. Пилар щадила мою гордость и ни о чем не спрашивала. А я не мог понять, почему моя родная мать не может быть такой, как она. Няня оберегала мой неокрепший характер от обид и злобы. Изредка я ловил на себе ее тревожный взгляд. Она предвидела, сквозь какую ненависть мне придется пройти, когда ее не станет. *** Пилар первой заметила мою тягу к обучению. Благодаря ее стараниям я рано овладел счетом и грамотой. В три года я уже бегло читал по-испански и по-итальянски, в пять – решал довольно сложные математические примеры и задачи. Для своего возраста я неплохо рисовал, чувствовал цвет и форму. Няня убедила мою мать, что мои способности необходимо развивать, и та стала привозить книги. Каждый новый том, который предстояло прочесть, обещал увлекательное путешествие и знания. Мой мозг проснулся от спячки и требовал все новых и новых впечатлений, задач, размышлений. Книги учили, совершенствовали мои умения и не давали насытиться. Благодаря настойчивости Пилар у меня появилась возможность исследовать окружающий мир и преображать пространство вокруг себя. Моей любимой игрушкой надолго стали разнообразные кубики. Я просил маму привезти их еще и еще. Я выстраивал дворцы, высокие причудливые замки и мощные крепости, которые видел на книжных иллюстрациях. С жадным любопытством я слушал сказки, которые няня рассказывала мне на ночь. Я уносился на крыльях фантазии в неведомые дали. В моем воображении сказочные герои оживали, а мифические персонажи обретали плоть и кровь. Они существовали в ином, непостижимом мире, где властвовало волшебство, происходили чудеса и невероятные события. И я входил в этот мир без стеснения и страха. Сочинял собственные истории. Смешные и добрые, героями которых я делал маму, Пилар и себя. Я представлял себя всемогущим чародеем, который мог повернуть реки вспять, понимал язык птиц, а свои пением укрощал диких зверей, побеждал врагов и чудовищ. В то же время мои познания о людях были скудными и очень наивными. Я жил в искусственно созданном коконе, уютном и безопасном. Но иногда мне смертельно хотелось прорвать его стенки и выбраться наружу, чтобы увидеть другой мир – новый и неизвестный. Мое любопытство подогревалось рассказами няни о городах, в которых она побывала, и театрах, чьи сцены почитали за счастье принять мою мать. Я словно бы видел глазами Пилар здания, застывшие в своем монументальном великолепии; резные лестницы и маленькие фонтаны. Стены, задрапированные мерцающим шелком; бархат лож и складки огромного занавеса. Театр ассоциировался у меня с чем-то нереальным и недоступным. Это была мечта, облаченная в золотые одежды вымысла. И она была тесно связана с самым дорогим и бесконечно далеким от меня человеком - матерью. Каждый раз, когда она приезжала, наш дом оживал. Он наполнялся звуками. Мне казалось, что поет даже каминная решетка в гостиной. Кабинет матери, служивший ей репетиционным залом, располагался на первом этаже прямо под моей спальней. Это была самая просторная комната в доме, с высоким потолком и отличной акустикой. Пара книжных шкафов, диван, кресла и большой концертный рояль английской фирмы «Broadwood» – все, что составляло обстановку. Но инструмент был великолепный. Его подарил матери мой отец. Рояль был сделан на заказ и стоил, наверное, целое состояние. Благородное палисандровое дерево и слоновая кость, бронзовые украшения и резная подставка для нот. Музицируя, мать извлекала из темного чрева рояля чистые, глубокие звуки. Она была неплохой пианисткой. И музыка, оживавшая под ее пальцами, представлялась мне совершенством. Пробравшись к кабинету, я осторожно, чтобы подо мной не скрипнула ни одна половица, садился спиной к двери. Больше всего я любил часы, когда мать репетировала. Когда я слышал ее голос, то забывал обо всем. Она долго распевалась, декламировала, выполняла бесчисленное количество специальных упражнений. Ее голос постепенно набирал силу и взмывал, как птица, расправившая крылья. Мать с завораживающей легкостью исполняла сложнейшие рулады и бравурные, мощные пассажи. Казалось, голос жил сам по себе – в него вплетались тонкие серебряные нити, которые нежно и быстро вибрировали. Он устремлялся все выше и выше, и мое сердце рвалось из груди, желая отправиться вслед за ним в пьянящий полет. Однажды я так замечтался, что не заметил, как мать закончила урок. Она резко открыла дверь комнаты и я, все еще пребывавший в плену звуков, вывалился в кабинет. Мать очень рассердилась, строго отчитала меня и приказала ей не мешать. С того дня она оставляла дверь открытой, и я уже не мог тайно присутствовать на ее репетициях. Она пожаловалась на мое поведение Пилар, и та на время занятий под каким-нибудь предлогом стала отсылать меня в сад или просила помочь на кухне. Но музыка уже завладела мной. И я нашел выход из положения. В углу своей комнаты я тайком разобрал паркет. Прильнув ухом к образовавшейся щели, слушал игру и пение матери. Я часто плакал от эмоций, переполнявших меня. Невозможно выразить словами все то, что я испытывал. Каждая частица меня жила в новом изумляющем ритме. Я дрожал как в лихорадке, на висках выступал пот. В районе солнечного сплетения рождался горячий пульсирующий комок, который медленно поднимался к горлу, отчего мне становилось трудно дышать. Странная реакция моего организма повторялась каждый раз, когда я слышал голос мамы. Какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что я присутствую при особом таинстве. Мать перевоплощалась в своих героинь быстро и точно. Была ли это Лючия из оперы Доницетти, моцартовская Царица Ночи или Розина из «Севильского цирюльника». Иногда я пытался представить себе зрителей, которым выпало счастье видеть маму на сцене. Я думал о том, как все они, должно быть, любят ее и как восхищаются, слушая божественное пение. *** …Это произошло накануне моего седьмого дня рождения. Пилар получила письмо, в котором мама писала, что приехать не сможет. Мне объяснили, что она очень занята подготовкой к премьере очередной оперы, в которой у нее одна из главных партий. Весть о том, что придется встречать свой день рождения вдвоем с Пилар, меня почти не расстроила. Я уже привык к тому, что мама в нашем доме появляется редко и ненадолго. Я слонялся по дому, страдая от духоты. Распахнутые окна не приносили прохлады. В моей спальне нетронутыми лежали свертки с присланными подарками. Меня охватило необычное возбуждение. Я чувствовал: что-то должно случиться. Казалось, даже воздух искрил от нервозности и ожидания. Внезапно в доме потемнело, хотя до вечера еще было далеко. Я выглянул в окно. Небо быстро затягивало тучами. Надвигалась гроза. Облокотившись о подоконник, я решил дождаться момента, когда небеса со стоном боли разорвутся молнией. Природный фейерверк всегда восхищал меня своей безжалостной красотой. Я смотрел на тучи, набухшие влагой, которые спешили слиться в одну темную бесформенную массу. Сильный порыв ветра вздыбил занавески, и я услышал, как за моей спиной на сквозняке заскрипела дверь. Обернувшись, я не поверил своим глазам: кабинет матери был открыт! Мне строго-настрого запрещалось заходить туда. Перед отъездом мама тщательно запирала комнату на ключ, который забирала с собой. Искушение было слишком велико. Я на цыпочках пробрался в кабинет и прикрыл за собой дверь. В центре комнаты темной громадой возвышался рояль. Обмирая от собственной смелости, я подошел к инструменту и осторожно поднял крышку. Ничего сверхъестественного не произошло. Взору открылись два ряда отполированных клавиш – черных и нежного сливочного цвета. Поколебавшись мгновение, я нажал на одну из них. И в ту же секунду за окном будто что-то разорвалось. Сверкнула молния, и я услышал, как по стеклу забарабанили тяжелые дождевые капли. Это была самая страшная гроза, какую я видел в своей жизни. Черное небо бесновалось, бросая на землю сотни огненных копий. Оглушительные раскаты грома походили на рычание рассерженного исполинского зверя. Море вдали потемнело. Оттуда доносился невнятный гул, как будто шумела огромная толпа. Шторы надулись парусами. Хлопнула оконная рама, и на пол посыпались осколки стекла. А я в каком-то исступлении все нажимал и нажимал на клавиши. Обиженные всхлипы терзаемого мной рояля вливались в грандиозную симфонию грозы. Это было странное, прежде неизведанное ощущение всемогущества. Словно это я вызвал стихию и был единственным человеком на свете, способным укротить ее бешеный нрав. Я не услышал, как меня окликнули. В это мгновение я был далеко – в самом сердце природной катастрофы. И очнулся лишь тогда, когда ощутил на своем плече ладонь няни. Видение отступило, и ко мне постепенно вернулась способность соображать. Мой затуманенный взгляд остановился на обеспокоенном лице Пилар. Она не произнесла ни слова, но я почувствовал ее напряжение. Няня взяла меня за руку, намереваясь вывести из комнаты. Тут я окончательно пришел в себя. - Нет! Пожалуйста, позволь мне остаться! - Я рванулся в сторону. Меня охватила паника. Если я сейчас выйду из комнаты, няня запрет ее, и я больше не смогу сюда попасть. Потом приедет мама, а уж она запрещает даже приближаться к ее кабинету. - Мне нужно здесь прибрать… Ты можешь пораниться, Паоло, - тихо произнесла Пилар, указывая на осколки у меня под ногами. - Я помогу тебе! – Стремясь угодить няне, я опустился на колени и, рискуя изрезать пальцы, стал быстро собирать маленькие острые стекла. Пилар молча наблюдала за мной. - Хорошо, ты можешь остаться... Но со стеклами я все-таки справлюсь лучше, чем ты. Погоди. Она вышла из кабинета и вскоре вернулась, держа в руках веник и совок. Через минуту осколки были собраны и выброшены в ведро. Пилар оставила меня в комнате одного. Удивленный, что не получил от нее выговор за свою дерзость, я подошел к окну. Гроза закончилась. О ее недавнем буйстве напоминало лишь вывороченное с корнем дерево, упавшее на грядку с баклажанами. Над морем, которое снова стало ласковым и безмятежно голубым, поднялась яркая радуга. Сияющий разноцветный мост соединил небеса и землю, которой точно даровалось прощение за то, что она посмела вызвать гнев высших сил. *** Я никогда не был фаталистом. Мне претила мысль, что моя жизнь кем-то давно расписана, и я подобно послушной и безвольной марионетке совершаю то, что угодно невидимому кукловоду. На Востоке говорят: идти против своей судьбы – спорить с Аллахом. Я же предпочитал думать, что все мои поступки, беды, сомнения и редкие проблески счастья – производное от выбора, который я делал самостоятельно. Выбор есть всегда. Хотя бы между жизнью и смертью. Я склонен верить, что так называемая судьба – всего лишь цепочка случайностей. Уравнение со многими неизвестными. Предсказать, что тебе выпадет завтра, в следующем году или через час невозможно, как и предугадать собственные действия. Случайности. Их было слишком много на моем пути. И почти каждая из них кардинально меняла всю мою жизнь. Я часто вспоминал тот день из детства, когда впервые осознал, что не смогу существовать вне музыки. Это было взрослое, обдуманное решение, которого трудно было ожидать от семилетнего ребенка. Если бы можно было вновь повторить тот наивный восторг, почувствовать острое наслаждение первых шагов в неизвестное! Ощутить удивительное состояние душевной чистоты и невинности, желание подобрать ключи к непостижимому, скрытому от глаз миру звуков. Что стало бы со мной, если бы я не почувствовал, что всецело принадлежу музыке? Если бы не узнал и не постиг в полной мере величия и свободы, которые несет в себе это самое загадочное из искусств? В этом случае моя участь оказалась бы плачевной. У меня не осталось бы сил вынести испытания, которые выпали на мою долю. Уже в ранней юности, сломленный жестокой правдой о себе, я мог бы оказаться в доме для умалишенных, где закончил бы свои дни среди несчастных, чей разум погружен в сумерки болезни. Но музыка внезапно оказалась моим спасением. Той соломинкой, за которую в последней надежде хватается утопающий. Она учила сохранять достоинство и не давала забыть, что я – человек, даже если никто вокруг в это не верил. Дарила минуты гордой, незамутненной радости, не позволяя отчаянию завладеть мной. Возвращала в летний день, когда я родился заново под аккорды бешеной грозы. В то самое мгновение, когда маленький мальчик сделал выбор, определивший всю его дальнейшую жизнь. Музыке я обязан своим неожиданным сближением с матерью. Женщина, которой я внушал безотчетный страх, стала учить меня игре на фортепиано. Но ей и в голову не пришло бы заниматься со мной, если бы не моя няня. Пилар поняла, что мое поведение в кабинете и вспышка упрямства – не каприз, а проявление той силы, что уже очнулась во мне. Силы, которая заявляла о себе мощно и властно. …Пилар резала овощи к обеду, когда я, запинаясь от волнения, рассказал ей, как сильно хочу учиться музыке. Няня не выказала ни удивления, ни недовольства. Она оторвалась от своего занятия, вытерла руки, поправила воротничок. Потом вскинула на меня глаза и ласково, ободряюще улыбнулась. - Я поговорю с Марией, мi por el camino.* Не волнуйся. И все сразу стало легко и просто. Я знал, что Пилар всегда держит слово. Когда мама приехала, я обратил внимание на то, что она непривычно рассеяна. Она мало разговаривала. На ее похудевшем лице четко обрисовались скулы. Длинные тонкие пальцы подрагивали, когда она брала чашку или держала книгу. Во всем ее облике появилась необычайная мягкость, ранимость. Мама изменилась. Стала другой. В ее красоте я различил новое, пронзительное звучание. Няня сразу заметила перемену в моей матери. Только почему-то совсем не обрадовалась этому. Она хмурилась, уходила в свою комнату, словно ей было неприятно находиться рядом с той, кого она считала своей дочерью. А мама, казалось, совсем не обращала внимания на поведение Пилар. Была погружена в свои мысли. По ее губам блуждала неуверенная улыбка, а блестящие темно-карие глаза излучали сияние. На нее было так же больно смотреть, как на солнце. Она ослепляла. И стала еще более недосягаемой, чем прежде. Наверное, если бы у меня было детство как у всех и обычные любящие родители, я никогда не испытал бы волнующего, почти языческого преклонения перед женщиной. Мать олицетворяла собой гармонию. Ее красота была столь же естественной, как рассвет. И она была гениальна в своей абсолютной завершенности. О, такие лица природа создает долго и любовно, приберегая для них правильные, безупречные линии и самые чистые краски. Это не грубая работа ремесленника. С такими шедеврами природа кропотлива и вдумчива. Как художник, который в упоении трудится над своим лучшим полотном и знает, что значение имеет нежнейший мазок кисти. С замиранием сердца я ждал реакции матери. Разрешит ли она мне заниматься? Гадал, рассказала ли ей няня о моей просьбе. По лицу матери я, как ни старался, ничего не мог понять. Я видел лишь то, что ей нет до меня никакого дела. Она упивалась собственными переживаниями, о чем-то часто и подолгу размышляла. Опускалась в кресло около стола, подпирала голову рукой и сидела в таком положении, устремив взгляд в одну точку. Рукав платья сползал вниз, обнажая хрупкое запястье. И от ее позы, выражения глаз, белых кистей веяло глубокой печалью. Мать не обращала на меня внимания, и я придумал себе увлекательное занятие. Прошмыгнув в гостиную, незаметно располагался в углу за кадкой с высоким растением, похожим на раскрытый веер. Оттуда я мог безнаказанно наблюдать за матерью. Я вбирал в себя ее образ, взмах ресниц, улыбку, вьющиеся пряди, нервный румянец щек. Это было больше, чем любовь. Больше, чем преклонение и нежность. И сильнее, чем боль. К эмоциям, которые я испытывал к матери, примешивалась скорбь. Что-то во мне уже предчувствовало скорую разлуку с ней. Дети вообще восприимчивы к таким вещам. Дар предвидения, так редко встречающийся у взрослых, есть почти у каждого ребенка. …Я играл в саду, когда Пилар позвала ее: «Мария, мне нужно с тобой серьезно поговорить». Мой слух различил в голосе няни усталость. И тут меня осенило: она же хочет поговорить с матерью обо мне! Я знал, что подслушивать крайне неприлично, но любопытство взяло верх. Незаметно пробравшись в дом, я решил, что важный для меня разговор может происходить только в кабинете. Я бросился к себе в спальню. Осторожно снял пару пластин паркета и прильнул к щели. Голоса мамы и Пилар звучали отчетливо, словно женщины находились в шаге от меня. - … оставь ему хотя бы это… - Нет. - Это то, о чем я думаю, Мария? – голос Пилар был непривычно строг. - Я не понимаю, о чем ты… - Ты все прекрасно понимаешь… Кто этот человек? Что у тебя с ним? Только прошу, не лги. - Пилар… Я… - Не лги! - Это очень хороший, достойный человек… - Девочка моя, я очень боюсь за тебя. - Оставь меня в покое. Я хочу жить… «Этот человек», как ты его называешь, освободил меня от кошмара. Он… он… добрый и внимательный. И я счастлива с ним! - Мария… - Да, счастлива! Я снова дышу, живу полной жизнью. Я получаю удовольствие от каждого дня. Это как сон… от которого я не хочу пробуждаться… - Нельзя быть счастливой за чужой счет, - слова Пилар прозвучали сухо и резко, как будто плетью рассекли воздух. – Я вижу, что ты действительно обо всем забыла… Что ж, это твое право. А что потом, Мария? Что? Он, конечно же, богат… Другие вокруг тебя не увиваются… Ты думаешь, что он женится на тебе. А если нет? Что потом? А если повторится история восьмилетней давности? Помнишь, как ты сидела в этом самом кресле и плакала, не зная, как поступить? Ты забыла, ЧТО ты сделала потом? Или мне напомнить? - Не надо… - Голос матери, минуту назад звеневший гордостью, вдруг потерял все свои краски. Стал некрасивым и безжизненным. - Значит, еще помнишь, - удовлетворенно произнесла няня. – А что же будет с Паоло, Мария? Ты оставила для него место в своих планах? Я никогда не говорила с тобой об этом. Мы обе делали вид, что все, что происходило эти годы, нормально. Я прощала тебя, потому что жалела. А теперь вижу, что не нужно было этого делать. Я заменила тебя в этом доме, освободила от обязанностей, старалась облегчить твою ношу. Мне казалось, что ты получила хороший урок. Что случившееся заставило тебя повзрослеть. Но я ошибалась. Боже, как жестоко я ошибалась! - Чего ты хочешь от меня? – все тем же серым, скукожившимся голосом произнесла мама. - Я хочу, чтобы ты подумала над тем, что творишь. И вспомнила о том, что у тебя есть сын, а ты – его мать. Чтобы перестала отгораживаться от ребенка и выдумывать… причины. Мальчик впервые в жизни тебя о чем-то попросил. А ты… ты… - Не говори мне об этом. Я не смогу! Это всего лишь каприз… Нелепая блажь… она пройдет… - Бла-ажь??? – Пилар задохнулась от негодования. – Блажь?!? Да как ты смеешь так говорить, негодная девчонка! Слышишь, я не позволю тебе так обращаться с ребенком! Если ты не переменишь своего отношения к нему, я уеду. Клянусь, я заберу Паоло с собой, и ты никогда нас больше не увидишь. Я люблю тебя, Мария, но я не могу смириться с тем, как ты поступаешь с сыном. Он не заслужил этого! Мальчик ни в чем не виноват. Это ты переложила свою вину на его плечи. - Пилар, прости меня… Но я не могу… Я не могу… Не требуй от меня невозможного! - Я услышал, как мать всхлипнула. - На днях я прибиралась в комнате Паоло и нашла его рисунки. Среди них было несколько твоих портретов, Мария. Он рисует твое лицо, зная, что не нужен тебе. Ты уничтожаешь его своим равнодушием, а он все равно любит тебя… Боготворит. У тебя каменное сердце, если ты этого не видишь. Да что ты вообще знаешь о своем родном сыне?! Разве ты знаешь, как он скучает по тебе? С каким нетерпением ждет каждого твоего приезда? Как рыдает, когда ты возвращаешься в город, потому как думает, что ты его бросишь? Как он надеется, что однажды ты обнимешь его, прижмешь к себе, приласкаешь… Он музыкален и умен совсем как ты, он очень чувствителен. И если бы не его… - няня на секунду запнулась, словно затруднялась подобрать нужное слово. – И все-таки, несмотря ни на что, это нежное и ласковое дитя. Это чудесный мальчик, Мария. Но ты этого не хочешь замечать. Ты калечишь его сознание. Однажды ты уже предала сына и продолжаешь предавать, надеясь, что ошибку, которую ты совершила, кто-нибудь исправит... Подумай об этом. Мне показалось, что сердце остановилось, и я сейчас умру от стыда. Голос Пилар гулко отдавался в комнате. Он отражался от стен и звучал жестко, если не сказать – зловеще. Каждое произнесенное слово ударяло по моим оголенным нервам. Я закусил губу, чтобы не закричать. Потом услышал тяжелые шаги, громкий звук захлопнувшейся двери и понял, что няня вышла из кабинета. * мой дорогой (исп.) *** Мама не смогла расстаться с Пилар. Она приняла ультиматум няни и стала моим проводником в мире музыки, вовсе не желая этого. Так началось мое обучение. Оглядываясь назад, я могу сказать, что те четыре года были самими счастливыми в моей жизни. Я занимался тем, к чему тянулся каждой частицей своего существа. Мои успехи были поразительны, словно я не учился, а всего лишь повторял когда-то уже пройденное. То, с какой легкостью мне все давалось, изумляло мою мать. Она качала головой, не веря тому, что ее сын вдруг обнаружил абсолютный музыкальный слух и редкие способности к обучению. Я проводил за роялем по десять, а иногда и по двенадцать часов в день и никакая сила не могла оторвать меня от учебников, нот, клавиш и рукописных инструкций матери. Мое упорство и иступленные занятия приводили Пилар в отчаяние. Она часто пеняла мне на то, что я почти совсем не отдыхаю. Говорила, что скоро я дойду до полного истощения. Но еда, отдых и сон представлялись мне всего лишь досадными помехами, которые препятствовали полному растворению в музыке. Я вставал с рассветом, наспех завтракал и уединялся в кабинете. Я изматывал себя и был счастлив. Ведь я сам – сам! - творил волшебство. Под вечер подушечки пальцев теряли чувствительность, а руки ныли от напряжения. Тогда я плелся ужинать, после чего шел в спальню и проваливался в сон, едва опустив голову на подушку. Но вскакивал с кровати, как только вставало солнце. Уже через полгода самоистязания я знал и умел больше, чем обычный ребенок под руководством опытного педагога может постичь за несколько лет. Я свободно читал «с листа» и разучивал пьесы, требовавшие опыта и определенной исполнительской техники. И очень жалел о том, что сутки такие короткие. Мама называла такое состояние помешательством, но не препятствовала моему «безумию». Совершенно случайно я затронул в ее душе чувствительную струну. Она могла не любить меня как мать, но не могла не оценить моих успехов как музыкант. Если раньше мое обучение было для нее тяжелой повинностью, то теперь – я это ясно видел - она стала получать от занятий удовольствие. Тогда же я сочинил свое первое произведение. В ту ночь я, несмотря на страшную усталость, спал плохо. Во сне меня преследовали жуткие бесплотные создания, которые кружились надо мной и пытались коснуться лица холодными прозрачными пальцами. Когда им это удавалось, я слышал душераздирающий хохот и пронзительное улюлюканье. Я проснулся в слезах. Не одеваясь, подошел к окну. Поеживаясь от холода, смотрел, как темнота постепенно растворяется и исчезает, уступая натиску зимнего утра. Восходящее солнце покрыло плотные облака, в разрывы которых проглядывало стальное небо, розовой краской. И тут я услышал мелодию. Она родилась из ниоткуда, но ясно зазвучала в моей голове. Ее переливы уносили с собой ночной кошмар, дарили успокоение. Я бросился к столу, на который вечером положил стопку нотной бумаги. Схватив карандаш, быстро записал мелодию, боясь, что упущу, не смогу запечатлеть ее всю. Потом, опустошенный, лег в постель и провалился в забытье. Я пролежал в беспамятстве несколько дней. Мой организм, подорванный непрерывными занятиями и перенапряжением, взбунтовался. Силы оставили меня. Каждое движение причиняло острую боль. Пересохший рот с трудом вмещал распухший, горький язык. Все тело словно было объято пламенем. Когда ко мне возвращалось сознание, я видел над собой заплаканное лицо няни. Потом я чувствовал, как моих губ, лба, плеч, груди и живота легко и бережно касается влажная ткань. Прохлада несла облегчение. Жар отступал, чтобы вскоре вернуться. Пилар выходила меня. Через две недели моя непонятная болезнь, которую няня назвала «нервической горячкой», ушла. Ослабевший, я попытался вернуться к своим урокам, но натолкнулся на возмущение Пилар. Она пригрозила, что вовсе лишит меня занятий, если я буду вновь изводить себя. Но разве можно было меня отлучить от музыки? Оторвать от ее груди, щедро насыщавшей меня? После долгих споров и моих истерик няня сдалась. Властное существо, проступавшее во мне, пугало ее и заставляло подчиняться. Это было самое начало моего восхождения к вершине. Через год занятий мама отправила в Руан письмо своему давнему знакомому, бывшему профессору парижской консерватории Жану-Полю Дювалье, с просьбой приехать и дать консультацию. Это решение она приняла после одного случая. …Я по памяти играл одно из своих сочинений. За последние месяцы я написал их несколько, но все не решался признаться в этом матери. Итак, я играл. С упоением. Для моей фантазии не существовало границ и запретов. То, что проносилось в воображении, не имело формы. Это была просто смесь красок и оттенков, плавно перетекавших друг в друга. - Ты опять неправильно держишь руки. Я вздрогнул и вскочил. В метре от меня стояла мать. Я был так увлечен, что не заметил, когда она появилась. И не смог бы точно определить выражение ее лица. - Что это? Я не ответил и съежился, ожидая наказания. - Повтори то, что ты сейчас играл, - приказала она. Ее голос звучал совсем не так, как обычно, но в нем не было недовольства, только безмерное удивление. Я не посмел ослушаться и вновь сел за рояль. Немного помедлил, пытаясь унять дрожь. Она, не отрываясь, следила за моими пальцами. - Откуда ты это взял? – изумленно прошептала она, когда я закончил играть и убрал руки с клавиш. – Но как… Этого не может быть… неужели ты сам?.. Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. - Но почему ты мне никогда не говорил, что… - Она шагнула ко мне и стиснула в своих горячих руках мою ладонь. – Ведь это же не единственное, что у тебя есть? Сыграй мне еще. В ее голосе мне почудилась мольба. Я исполнил все, что пришло ко мне за эти месяцы. Мама стояла, закрыв глаза. Она слушала музыку, погружаясь в нее вместе со мной. Страх покинул меня, уступив место вдохновению. Что это был за миг! Я впервые почувствовал себя настоящим сыном своей матери и не сомневаюсь, что в эту же секунду она тоже признала наше родство. *** Профессор оказался худым стариком с ясными, вылинявшими голубыми глазами и длинными руками, дряблая кожа которых была покрыта темными веснушками. Я заметил, как тепло моя мать приветствовала Дювалье. После того, как он отдохнул с дороги, она пригласила его в гостиную. Они о чем-то долго беседовали. Пилар дважды подавала им кофе. Наконец дверь комнаты распахнулась, и мама позвала меня. Дювалье сидел на диване, сложив руки на груди. На его губах играла снисходительная усмешка. Увидев меня, он чуть подался вперед. На лице старика отразилось недоверие, и он быстро произнес по-итальянски: - Об этом мальчике вы мне писали, Мария? Мама утвердительно кивнула. - Ну-с, молодой человек, подойдите ближе. Он поманил меня к себе худым пальцем. На негнущихся ногах я подошел к нему. Несколько мгновений Дювалье изучал меня, вперив взгляд в мою маску. - Необычно, весьма необычно. Как долго ты занимаешься? Я оглянулся, ища поддержки у матери. - Один год, синьор… - Твоя мама сообщила, что за столь ничтожное время ты достиг необыкновенных результатов. Это правда? - Я не знаю, синьор… - Ты покажешь мне свое умение? - Если вам б-будет угодно, синьор, - пролепетал я, страшно сконфуженный пристальным взглядом профессора. И тут Дювалье улыбнулся. Не презрительно, а по-доброму, светло. - Не бойся, малыш. Я всего лишь хочу послушать, как ты играешь. Я ведь кое-что в этом смыслю. Не волнуйся… - Паоло, сделай так, как тебя просит наш гость. - Мама очень нервничала, на ее щеках и белой шее проступили красные пятна. Мы прошли в кабинет. Дювалье опустился в кресло и приготовился слушать. Мать осталась стоять. Я приблизился к инструменту. …Я играл долго, переходя от одного произведения к другому. Меня никто не останавливал. Еще никогда я не испытывал такого удовольствия, ведь у меня появился настоящий слушатель. Тот, кто мог оценить мои способности беспристрастно. Поэтому я старался изо всех сил. Когда я осмелился поднять глаза на Дювалье, то увидел, как дергается щека профессора. Он смотрел на меня, не отрываясь. И в его глазах было потрясение. Это окрылило меня. Я заиграл «Песню грозы» - свое последнее сочинение. Мне вдруг захотелось поразить гостя, показать ему все, на что я был способен. Мелодия увлекла меня. Клавиши казались раскаленным железом. Каждое прикосновение к ним отдавалось жжением в пальцах, и я бы не удивился, если в ответ на мою «Песню…» в комнате внезапно сверкнула бы молния. Когда прозвучал последний мощный аккорд, в кабинете воцарилась тишина. Я устало закрыл глаза. По моему лицу под маской катился холодный пот. Но я знал, что означает молчание профессора. Дювалье выглядел жалко. Он вспотел, и его лицо лоснилось. На переносице залегла глубокая складка. Руки дрожали, как у пьяницы. Профессор сконфужено потер подбородок, ослабил узел шелкового галстука и посмотрел на мою мать. - Я не думал, что когда-нибудь увижу подобное, - медленно проговаривая каждое слово, произнес Дювалье. – Обычно родители неверно оценивают возможности своих детей. Особенно, матери, для каждой из которых ее ребенок как минимум одарен. Но здесь… - Он развел руками. - Когда я получил ваше письмо, признаться, я не хотел ехать. Думал, что вы заблуждаетесь, переоцениваете способности мальчика. И прибыл сюда исключительно из дружеского к вам расположения, Мария. Но то, что я сегодня услышал… это… это не поддается анализу. Я видел много талантливых детей, но все они не идут ни в какое сравнение с вашим сыном. Мама бросила на меня быстрый, непонятный взгляд. - Паоло, я прошу тебя оставить нас одних. Мне нужно побеседовать с профессором. Это взрослый разговор. Я закрыл за собой дверь, но и не думал уходить. Мне нужно было узнать, что скажет господин Дювалье. Прижавшись виском к дверному косяку, я услышал тихий голос мамы. - Значит, я не ошиблась. Я написала, потому что мне был необходим ваш совет. Развитие Паоло пугает меня. - Даже не знаю, поздравлять вас или сочувствовать вам. Вы хотели узнать мое мнение? Так вот, оно заключается в том, что вы родили гения, Мария. Да-да, не отрицайте. Это исключительный случай… Я никогда не любил разбрасываться словами, но сейчас с чистой совестью могу сказать, что в этой комнате я увидел ребенка, которому суждено перевернуть весь музыкальный мир. Ему всего восемь. Уже сейчас в плане техники и понимания музыки он поднялся очень высоко… Боже мой, каких вершин он достигнет через несколько лет?! - Вам не кажется, что в его способностях есть нечто кощунственное, неправильное? Он как будто насмехается над человеческими возможностями. - Все непонятное внушает страх, а способности этого мальчика поистине необъяснимы. Я хотел спросить… Последнее… то, что он играл… Это его собственное сочинение? - Да... И не единственное. Но это назвал «Песней грозы». У него очень странные фантазии. - Поразительно, - прошептал профессор. – Это хаос эмоций, но он удивительно гармоничен. В нем есть некая… упорядоченность, ясная цель… если только стихийное бедствие может быть упорядоченным… Я бы не поверил, что ребенок может так остро, так необычно чувствовать, но отрицать услышанное – значит грешить против истины. - И что же теперь делать? - По-моему, ответ очевиден. Ваш сын должен продолжить обучение. Загубить такой талант, не дать ему развиться – преступление перед Богом. Если прогресс будет идти прежними темпами, то через два-три года я мог бы рекомендовать вашего сына для прослушивания в консерватории. - Это невозможно. - Что значит - невозможно? - Вы должны понять, профессор… Паоло – не совсем обычен… Вернее, слишком необычен… - Мария, вы говорите о… - Не надо, прошу вас... - мама торопливо перебила Дювалье. – Думаю, вы догадались, что я имею в виду. - Насколько обоснована такая необходимость? – после долгой паузы произнес профессор. - Она более чем обоснована. - А ребенок? Вы не сможете держать его взаперти всю жизнь. Это противоестественно. - Боюсь, у меня нет другого выхода. - И все-таки, Мария, я попросил бы вас хорошенько подумать над тем, что я сказал. Если вы не против, я мог бы продолжить обучение Паоло. Я давно оставил преподавание, но для вашего сына хочу сделать исключение. У меня приличная рента, я полностью обеспечен и способен удовлетворять все мои старческие прихоти. Я могу себе позволить задержаться в городе, чтобы заниматься с мальчиком. - Я благодарю вас за участие, но мне не хотелось бы обременять вас… - О чем вы, Мария? Любой на моем месте счел бы за невероятное счастье иметь такого ученика, как ваш сын. У меня захватывает дух от мысли, что я могу дать свои знания ребенку, которому, без сомнения, на роду написано стать великим музыкантом. - Что ж… если вы настаиваете… Тогда, возможно, вы могли бы остановиться у нас. Мы живем очень замкнуто и никого у себя не принимаем. Через несколько дней я уезжаю, в доме будут только Паоло и его няня. - Я соглашусь с радостью! Мария, вы не пожалеете. Ваш сын еще удивит вас. Я услышал шаги мамы и счел за лучшее ретироваться. *** Встреча с Жаном-Полем Дювалье была случайностью, которую многие люди наверняка назвали бы судьбой. Его появление в нашем доме дало небывалый стимул к моему развитию. Он не только учил – он лепил мой характер, направляя мою натуру к единственной цели – служению музыке. Профессор был неисчерпаемым кладезем информации. Рассказывал о великих композиторах и исполнителях, о взлетах и падениях гениев, которые были обделены счастьем в обычной жизни, но кому выпала честь остаться в памяти поколений. Эти истории, за каждой из которых стояла чья-то тяжелая и зачастую трагическая судьба, поражали мое воображение. И постепенно я проникся мыслью о собственном предназначении и жертве, которую требуется принести каждому музыканту. Дювалье обладал непростым характером, но педагогом был отменным. Мы поняли друг друга с первого занятия. Я никогда не видел своего отца и не знал, как много значит для ребенка мужское воспитание. Профессор был строг со мной, но в то же время безгранично терпелив. Он не выходил из себя, если у меня что-то не получалось, а объяснял снова и снова. Но легко раздражался, если замечал, что я недостаточно усерден. Впрочем, я редко вызывал недовольство учителя. Он заявил, что главное для музыканта – режим, физическая подготовка и трудолюбие. На этих трех китах основывалась его философия. Дювалье убедил меня сократить количество часов, проводимых за инструментом, объяснив, что занятия не должны быть стихийными и изнуряющими. Наставник учил меня прислушиваться к себе, к своим ощущениям, чувствам, созерцать свое внутреннее «я». И это принесло плоды. Я окреп, ушло беспокойство. Где-то вдали, как маяк на горизонте, мне уже виделась цель, к которой я шел уверенно и упорно. Каждое занятие становилось для меня открытием. Рядом был человек, которому мои успехи приносили едва ли не большее удовольствие, чем мне самому. Это было творчество в чистом виде. Я очень быстро прогрессировал. И когда видел, как горд учитель, я был на седьмом небе от счастья. Дювалье легко и быстро сошелся в Пилар. Думаю, что главную роль в симпатии няни к гостю стало отношение профессора ко мне. Он не проявлял ненужного любопытства. Для него я был не столько учеником, сколько личностью, которую он уважал и хотел разгадать. Жан-Поль принес в наш замкнутый мир оживление. И мы с Пилар оказались неумолимо втянуты в его орбиту. Он без особых усилий стал центром нашей маленькой вселенной. И от этого строгого, временами желчного старика исходило ощущение надежности. Он вел себя так, словно являлся нашим с Пилар близким родственником и вполне мог бы сойти за доброго, чуть ворчливого дедушку. Главу семьи, к которому домочадцы идут со своими проблемами. Он завел традицию вечерних бесед. В их неторопливом течении было особое очарование. Несмотря на возраст, память у Дювалье была прекрасной. Он воскрешал события своей жизни, случившиеся в далеком прошлом, и повествовал о том, что произошло совсем недавно. Учитель рассказывал с истинно галльским темпераментом – ярко, увлеченно, подтверждая слова немилосердной жестикуляцией. И я попадал под притяжение его характера, колоссального опыта и одинокой, настрадавшейся души. В свой первый приезд профессор пробыл у нас около пяти месяцев. Потом он уехал на родину, но через некоторое время вернулся. Он привез с собой кипу учебной литературы, нотные тетради, методики и… скрипку. Помню, с какой непередаваемой торжественностью он открыл черный продолговатый футляр. Бережно, как младенца, взял скрипку в руки, осторожно пристроил ее под подбородком. Отвел руку с зажатым в ней смычком в сторону, а потом медленно приблизил смычок к струнами и стал играть… Это было откровение. Скрипка жаловалась и рыдала в его руках. Мне показалось, что по грифу скатываются и срываются вниз невидимые слезы. Слезы стояли и у меня в глазах. Словно большая мягкая рука сжимала мое сердце, заставляя его сопереживать. Ничего подобного я прежде не слышал и не испытывал. Я и не мог представить, что изящный инструмент может обладать таким феноменальным звуком. - Я не ошибся в тебе, мальчик, - произнес профессор, увидев мое состояние. Он загадочно улыбнулся. – А теперь взгляни на свои руки. Я вздрогнул и поднес ладони к лицу, разглядывая их и гадая, зачем профессор попросил меня сделать это. - Мне еще ни разу не приходилось видеть таких рук, как у тебя, Паоло. Они созданы для скрипки, - произнес он. - Скрипка – королева инструментов. Нежнее и чувствительнее ее нет. Как нет прекраснее ее голоса. В ней заключена душа музыки. Запомни это. Настоящий скрипач – не просто музыкант. Это избранник, наделенный силой тысячи людей. В тебе есть редкий дар понимания. Поэтому я научу тебя всему, что знаю и умею. Недалек тот день, когда ты пойдешь дальше самостоятельно – к славе и признанию. Но я хочу, чтобы ты осознал, какую ответственность на тебя возлагает твой талант. Дювалье подошел ко мне и вложил в мои руки скрипку. Ее гладкий корпус из темного дерева был теплым и удивительно приятным на ощупь. - Я дарю ее тебе, - волнуясь, сказал он. - Береги эту скрипку, Паоло. И тогда она станет твоим лучшим другом. Она… пришла в этот мир из мастерских старой Кремоны. Ею дорожили выдающиеся музыканты. У нее неповторимый звук. На этой скрипке лежит печать гения Николо Амати. Это был поистине царский подарок. Я понял, что учитель вручил мне самое дорогое, что у него было. Мне, ребенку, который взял в руки скрипку впервые в жизни. Только спустя годы я понял, что это был своеобразный обряд посвящения, через который провел меня Дювалье. И не сразу постиг символизм великодушного и бескорыстного жеста моего наставника. Профессор благословил меня, желая, чтобы ученик однажды превзошел своего учителя. Как когда-то это сделал мальчик, которого подобрал на улице Кремоны знаменитый скрипичный мастер. Найденыша, потерявшего во время эпидемии чумы родителей, звали Антонио Страдивари. *** За три года Дювалье научил меня многому. Доверие, возникшее между нами, мы оба берегли, как хрупкий сосуд. Ценили каждую минуту полного взаимопонимания. У меня не было тайн от учителя. Я знал, что он всегда меня внимательно выслушает и оценит самые дикие фантазии. Он приветствовал остроту и оригинальность мышления, а также неординарность воплощения. Профессор любил и поощрял импровизацию, творчество. И терпеть не мог посредственности. «Посредственность губительна. Она даже хуже, чем явная бездарность. Серость оскорбляет красоту и убивает музыку, смысл которой заключен во вдохновенной безупречности звучания», - сказал он однажды. Я ловил каждое слово наставника. Он ласково поучал меня. Привитая им привычка к совершенству легла в основу моего будущего мастерства. А еще я на удивление быстро овладел французским. Язык покорил меня своей музыкальностью и мягким – «округлым» - звучанием. Дювалье считал, что этот полезный навык я сумею оценить, когда продолжу обучение в стенах учреждения, которому он отдал двадцать три года своей жизни. Между тем, уроки игры на скрипке все больше захватывали меня. Она стала моим живым и разумным продолжением. Голосом, который рассказывал о моих переживаниях и умел выразить любое настроение, самую тонкую эмоцию. Дювалье лишь одобрительно усмехался, видя мою безудержную увлеченность. Как-то раз под вечер он сказал мне взять скрипку и следовать за ним. Мы спустились на пляж. Лохматое оранжево-красное солнце медленно катилось за горизонт, и гладкое море отражало его сияющий лик. В неподвижном воздухе то тут, то там вспыхивали золотые искры. Недалеко от берега несколько чаек сели на воду. Их белоснежное оперение в последних лучах дня стало малиновым. Я замер, любуясь открывшейся картиной. И тут Дювалье произнес: «Сыграй мне то, что ты сейчас видишь». Задание было так необычно, что в первый момент я растерялся. Но спокойное лицо учителя вселило в меня уверенность. Я начал играть, смелея и все больше подчиняясь интуиции. Образы, тесня друг друга, складывались в разноцветную мозаику. Я представил, что на скрипке вместо струн натянуты солнечные лучи. Они слушались малейшего движения смычка и звучали как никогда восхитительно. Словно внутренним оком я видел, прорицал суть живой, ежесекундно меняющейся природы. Ощущал ее обновление и высшую целесообразность, которая была во всем – в кружевной пене, выброшенных на берег темно-зеленых водорослях и свежем дыхании моря. Но что было еще стократ важнее – я услышал себя. Из сознания ушло все лишнее. Мой дух получил свободу, столь полную и пьянящую, что на мгновение я почувствовал сильную слабость и головокружение. Так бывает, когда человек, долго просидевший в смрадном подвале, покидает пределы своей темницы и выходит на свет. Кровь, насыщенная кислородом, быстро бежит по сосудам, возвращая утраченную было радость жизни. И нет никаких мыслей кроме одной: дышать. Дышать, упиваясь каждым вдохом, каждым новым глотком воздуха. Я играл до тех пор, пока не потухли блестящие дорожки на поверхности воды. Стали резче и насыщенней запахи. Все вокруг замерло, застыло в немом почтении перед таинством перехода дня в ночь, когда свет начинает растворяться в быстро наступающих сумерках. Нарушить эту благоговейную тишину было бы кощунством. И тут я услышал смех. Дювалье сидел на песке. Он запрокинул голову и довольно смеялся. Его лицо сияло. Передо мной был мальчишка, из озорства надевший строгий - «взрослый» - костюм. Почувствовав на себе мой удивленный взгляд, профессор обернулся. - А ведь я уже и забыл, какой он теплый, - вздохнув, непонятно сказал он… - Дай мне руку, Паоло… Помоги встать... Ноги у меня уже не те, что раньше. Дювалье тяжело, с усилием, поднялся. Теперь это снова был старик. - Спасибо тебе, мой мальчик. Урок прошел на славу. Тебе удалось меня удивить. - Он положил руку мне на плечо. – Когда ты играешь, я вижу себя… Юного, честолюбивого, влюбленного в музыку. Правда, в отличие от тебя, мне не хватило таланта. Я был одаренным юношей, но не настолько, чтобы стать первым, как мне того хотелось. Всегда находились те, кто был лучше, способнее… Я надеялся, что самоотречением и трудолюбием смогу раздуть в себе божью искру, которой отмечены все выдающиеся личности. Разумеется, у меня ничего не вышло. Иллюзии молодости… с ними всегда тяжело расставаться. - И поэтому вы решили посвятить себя преподаванию? Профессор внимательно взглянул на меня, и уголок его рта дернулся. - Ты очень проницателен, Паоло… Да, поэтому. Я не хотел быть посредственностью в деле, которое любил. И решил, что лучше найду ученика, из которого смогу сотворить величайшего музыканта. Как видишь, я даже в этом был честолюбив и эгоистичен. Я наставлял многих молодых людей. Кто-то из них был одарен больше, кто-то меньше. Одни сделали недурную карьеру и прославились, вторые стали, как и я, преподавать, а третьи порвали с музыкой раз и навсегда. Но ни в одном из них не было света подлинной гениальности. А потом я приехал сюда, увидел тебя и понял, что нашел того, кого искал. *** На исходе третьего года нашего знакомства профессор вновь уехал на родину. Вскоре я получил от него письмо. Дювалье писал, что обострившаяся болезнь не позволит ему в ближайшие месяцы вернуться к нам, и настоятельно просил мою мать привезти меня в Руан. Он сообщил, что со мной хочет познакомиться один из его бывших студентов, ныне преподающий в парижской консерватории. «Твое будущее предопределено, - писал мой наставник. – Месье Лярош уже навещал меня. Я рассказал ему о твоих исключительных способностях, и уверен, что Франсуа не поверил ни единому слову. Он наверняка подумал, что меня настигло старческое слабоумие, раз я плету такие небылицы. Но из уважения к моим сединам сказал, что готов встретиться с тобой. И если он найдет твои способности изрядными, препятствий к зачислению на курс не возникнет. Я уже предвкушаю изумление этого закоренелого скептика, когда ты произведешь небывалый фурор на прослушивании. У меня нет никаких оснований сомневаться в том, что ты станешь самым юным слушателем консерватории за всю историю ее существования». Я перечитал письмо. Вот оно! Время пришло. Цель, к которой Дювалье бережно вел меня последние три года, почти достигнута. Еще несколько месяцев, а потом… потом… Мой наставник говорит, что я поступлю в консерваторию. Я поеду в Париж?! Стану учиться музыке у лучших профессоров? Услышу знаменитых исполнителей, своими глазами увижу оперы, покорившие мировые сцены? Я уже представлял, как заставлю говорить о себе признанных авторитетов, как прославлю имя своего учителя и тем отблагодарю его за бесценную науку. После недолгих раздумий мама согласилась на мой отъезд. Я знал, что буду очень тосковать по ней и няне, но успокаивал себя тем, что наша разлука надолго не затянется. Мне так хотелось, чтобы они гордились мной. Я дрожал от нетерпения. Мне предстояло столько увидеть и узнать! Но я был готов к переменам и считал, что грядущее не несет ничего, кроме радости. Все мои радужные планы и надежды рухнули в одну минуту. За несколько недель до моего отъезда в Руан умерла Пилар. Она скончалась во сне. Как сказал моей плачущей матери врач, у няни просто остановилось сердце. Мы и не знали, что Пилар уже давно болела. Она ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие. Я привык, что она постоянно была рядом со мной. Добрая и внимательная, няня казалась такой же незыблемой, как природа. До меня никак не мог дойти смысл слов «она умерла». Пилар не могла уйти и оставить меня! Я не принимал правду, отталкивал ее от себя. Отчаянно надеялся, что случившееся - ошибка, чей-то жестокий розыгрыш. Помню только черное пятно горя, которое быстро расползалось и накладывало отпечаток на лица людей, появлявшихся в нашем доме. Мама приказала мне не выходить из моей комнаты. Потрясенный, испуганный, я тихо плакал в своей спальне. Впервые в жизни я почувствовал себя брошенным и совсем никому не нужным. Потом было кладбище. И разверстая пасть могилы. В последний путь няню провожали мы с мамой, священник, доктор и двое могильщиков. Я молчал и сухими расширившимися глазами смотрел, как заколачивают гроб, в котором лежит Пилар. Как деревянный ящик медленно опускают на веревках в глубокую яму, засыпают землей, а сверху кладут белую плиту с выбитыми на ней именем и фамилией няни. Затем могильщики, взвалив на плечи лопаты, удалились. Доктор поклонился моей матери и направился к выходу с кладбища. Потом ушел священник. И только когда мама взяла меня за руку, я внезапно понял: мы сейчас пойдем домой, а Пилар, такая добрая и все понимающая, останется лежать здесь – в яме, засыпанной мокрыми черными комьями. Она больше никогда ко мне не вернется. Никогда. Эта мысль была так невыносима, что я закричал и бросился к могиле. Бил кулаками по земле. Беспомощно царапал гладкий камень надгробия, отчего у меня под ногтями выступила кровь. Я был не в себе, когда мама силой оттащила меня от могилы. Она говорила что-то успокаивающее, а я не мог оторвать взгляд от уже начавших увядать желтых и белых цветов, которыми был усыпан свежий земляной холмик. Вдруг стало так страшно, что я вырвался из рук матери и бросился к воротам кладбища. Мне показалось, что за мной бесшумно летит, расправив черные перепончатые крылья, огромная летучая мышь. *** Мама находилась в расцвете своего таланта. Ее приглашали украсить собой труппы всех ведущих театров Европы. Я знал, что она очень хотела вернуться на родину, и что больше других ее заинтересовало предложение от барселонского Granteatre del Liceu. Театр был молод и амбициозен и уже успел стать центром оперной культуры всей Испании. В газетах писали, что «этот дворец искусства, построенный в стиле барокко, являет собой воплощенную роскошь». Его интерьеры, походившие на затканную золотом шелковую ткань, мраморные лестницы и изящные линии архитектуры могли стать достойной оправой для «божественной Марии». Но мама не торопилась покинуть Италию, как и отправить меня к учителю в Руан. На все мои вопросы она неизменно отвечала, что у нее «есть на то свои причины». Сказала, что с отъездом во Францию нужно повременить до весны. Мне ничего другого не оставалось, как подчиниться. После смерти Пилар потребовалось нанять женщину, которая присматривала бы за мной и вела хозяйство. Матери нужно было уладить все до отъезда. Так в нашем доме появилась синьора Тоцци. Мама представила ее мне, сказав, у новой няни «несомненный опыт» и «замечательные рекомендации». Это была невысокая, полная пожилая женщина, неожиданно энергичная и проворная для своего возраста. Ее можно было бы назвать приятной, если бы не выражение глаз. Темно-коричневые, с маленькими черными крапинами, они смотрели холодно и осуждающе. Плотно сжатые полные губы и массивный подбородок выдавали в женщине натуру властную и упрямую. Я невзлюбил ее с первой секунды, и она ответила мне взаимностью. Мне не хотелось создавать матери дополнительные проблемы, поэтому я, скрепя сердце, согласился с ее выбором. Я видел, что на ее лицо впервые за несколько недель, прошедших с момента смерти Пилар, возвращаются краски жизни. И не мог, не имел права расстроить ее своим недовольством. Тем более что мама стала внимательна ко мне. Общее горе сплотило нас. Мы оба нуждались в тепле и помощи. Я очень боялся вспугнуть непривычное ощущение близости, возникшей между нами. Мне так хотелось подойти к матери и обнять ее! Но я не решался переступить через прежние запреты. Если бы она поняла, как сильно я нуждался в ней и как не хотел, чтобы она уезжала! Возможно, тогда все сложилось бы иначе. Но нам не хватило времени, чтобы сделать последний шаг навстречу друг другу. «Не волнуйтесь, госпожа, я смогу позаботиться о вашем мальчике!» - провожая мою мать, заверила синьора Тоцци. От вкрадчивого голоса и приторной улыбки, которой нянька сопроводила свои слова, меня передернуло. Я чувствовал, что она разыгрывает перед моей матерью насквозь фальшивый спектакль. Перед отъездом мама потрепала меня по щеке. От этой ласки у меня перехватило дыхание. «Слушайся во всем синьору Тоцци. Я вернусь через три месяца, может, чуть раньше. И мы с тобой поедем во Францию. Обещаю», - сказала она. Я только кивнул, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься. Даже сейчас, спустя столько лет, стоит мне закрыть глаза, как ее лицо встает передо мной. Осунувшееся, бледное, но все равно прекрасное. Такое родное и любимое. Мама села в поджидавший ее экипаж. Ветер развевал невесомую вуаль на ее шляпке. Легким небрежным жестом она отвела в сторону прядь волос, выбившуюся из прически. Помахала мне на прощание рукой и тепло улыбнулась. Мое горло будто сдавило клещами. Я помахал ей в ответ. Она уехала, а я все стоял у ворот, глядя на опустевшую дорогу, на которую медленно оседала потревоженная колесами экипажа серая пыль. Я не знал тогда, что видел мать в последний раз в жизни. *** Тоцци быстро освоилась в нашем доме. Для меня стало неприятной неожиданностью то, что она заняла спальню моей прежней няни. Раньше я часто заходил туда. Любил слушать рассказы Пилар или перебирал безделушки, лежавшие в ее старом сундучке. Комната была похожа на свою хозяйку - такая же уютная и теплая. Ребенком я часто засыпал здесь. Забирался на высокую кровать и, уткнувшись в подушки, пахнущие лавандой, проваливался в сладкую дрему, чувствуя, как няня гладит меня по голове, навевая безмятежные сны. Став старше, я нередко приходил к Пилар за советом, рассказывал ей про свои проблемы и обиды. Первые дни после похорон я подолгу сидел здесь. Пытался убедить самого себя, что Пилар жива. Ждал, что вот-вот откроется дверь, и она войдет в комнату. Совсем как прежде посмотрит на меня своими ласковыми глазами, улыбнется, а потом позовет пить чай. Я понимал, что этого никогда не случится, но сердце хотело продолжения обмана. Мне становилось легче, когда думал, что няня не умерла, а всего лишь отправилась в долгое-долгое путешествие. С появлением Тоцци мне стало тяжело находиться дома. Я не чувствовал к этой женщине ничего, кроме презрения. При всей своей ограниченности она обладала хитростью и цепкой жизненной хваткой. Моя мать щедро заплатила ей, поэтому месяца полтора нянька вела себя вполне сносно. Я старался как можно реже видеться с ней. Запирался у себя в комнате или уходил в сад. В погожие безветренные дни я брал скрипку и спускался к морю. Вспоминал уроки учителя и играл, стараясь выразить обуревавшие меня эмоции. Я тосковал. Моя музыка была пропитана одиночеством. Я как чуда ждал момента, когда мама вернется, и мы вместе отправимся во Францию. Но дни, как назло, тянулись очень медленно. «Нужно потерпеть до весны. Это только до марта», - уговаривал я сам себя. На исходе третьего месяца ожидания от мамы пришло письмо. Она просила меня простить ее и сообщала, что дела заставляют ее задержатся еще на месяц. Еще целый месяц! Я не мог поверить в то, что все планы рушатся, и мне придется еще несколько недель жить под одной крышей с этой… этой... Тоцци тоже получила письмо от моей матери. Она отреагировала на него очень раздраженно. - Уважаемая синьора, не могли бы вы оказать любезность… - зло передразнила она воображаемую собеседницу, не обращая внимания на мое присутствие. – Нахалка! Да что она себе думает? Что я буду работать даром? - Не смейте так говорить о ней! – вырвалось у меня. Тоцци удивленно посмотрела на меня, и ее глаза сузились. Она явно не ожидала, что я посмею ей перечить. - Что? Что ты сказал? - Я сказал, чтобы вы не говорили о моей маме в таком тоне, - повторил я, ощущая, как сжимаются мои кулаки. - Она и так вам заплатила слишком много! - А за эту твою выходку ей придется заплатить дополнительно! – прошипела нянька. – Немедленно отправляйся к себе. Иначе я сообщу о твоем безобразном поведении. Уверена, что такая новость не слишком обрадует твою мать. Ей и так нелегко приходится с ТАКИМ сыном. Я смотрел на ухмыляющуюся Тоцци и еле сдерживался, чтобы не вцепиться ей в лицо. Меня окатило волной жгучей ненависти. Я не понимал, что со мной происходит, но чувствовал, что женщина, стоящая передо мной, - враг. Видимо, Тоцци заметила перемену в моем состоянии. Она побледнела и отшатнулась. - Иди к себе, - процедила она сквозь зубы. - Только посмейте ее расстроить… Вы очень пожалеете об этом! – Я постарался вложить в свои слова угрозу и все доступное презрение. - Что?!? А ну пошел вон отсюда, маленький негодяй! Вон!!! – голос Тоцци почти сорвался на визг. …В спальне я опустился на кровать. Было плохо и горько. Неприязнь, которую мы с нянькой испытывали друг к другу, вылилась в открытое столкновение. Думать о том, что синьора Тоцци останется в нашем доме еще на месяц, было невыносимо. «Вдруг мама не хочет возвращаться? А если она бросила меня?» - эта мысль заставила меня съежиться. Я понимал, что так думать глупо и нечестно по отношению к матери, но ничего не мог поделать со своими страхами. Как же мне сейчас не хватало Пилар! Ее теплых рук, тихой, спокойной улыбки и понимающего взгляда! Я до хруста стиснул зубы. К черту Тоцци! Я выдержу, я все вытерплю. Еще немного, и я уеду отсюда. В течение двух последующих недель я встречался с ней только в столовой. Быстро и без аппетита ел, чтобы как можно скорее избавиться от навязчивого общества няньки. Мне становилось не по себе от ее неприятного, липкого внимания. Она беззастенчиво рассматривала меня. Ее взгляд то и дело останавливался на моем лице. Вернее, на моей маске. Иногда мне казалось, что с губ Тоцци готов сорваться какой-то вопрос, но она молчала. Я не доставлял ей особых проблем, если не считать того, что не скрывал своего к ней отношения. Вскоре она заскучала. В один из дней, войдя в дом, я услышал мужской голос. Заинтригованный, я направился в гостиную. И застыл на пороге, заметив темноволосого незнакомца средних лет, который разговаривал с синьорой Тоцци. При моем появлении они смолкли. - Иди в свою комнату, - Тоцци была слегка сконфужена. - Ну? - Что этот человек делает у нас в доме? - спросил я вместо приветствия. Мужчина окинул меня насмешливым взглядом. - Мой сын пришел навестить меня, а то в этих стенах кто угодно умом тронется. Или ты запрещаешь ему здесь находиться? - голос Тоцци был полон яда. - И вообще, я не обязана тебе ничего объяснять. Чего встал? Отправляйся к себе и сделай так, чтобы сегодня я тебя больше не видела. Я молча подчинился. Ввязываться в очередную перепалку не хотелось. В конце концов, сын синьоры Тоцци не сделал мне ничего плохого. Он же не виноват, что у него ТАКАЯ мать. ...Ночью я проснулся от сильной жажды. Решил спуститься вниз за стаканом молока. В столовой, несмотря на поздний час, горели свечи. Оттуда доносилcя приглушенный голос Тоцци. И судя по тому, как сильно она растягивала слова, женщина была пьяна. Я тихо подошел к двери. Нянька что-то раздраженно рассказывала. Я прислушался. И не сразу осознал, что она говорит… обо мне. - …поняла, что здесь что-то нечисто, когда увидела его. Даже хотела отказаться от предложения, но уж больно хорошие деньги его мать мне посулила. Еще бы! Я так понимаю, этой даме есть, что скрывать. И она хочет, чтобы я держала язык за зубами. Только не на ту напали! Я как здесь очутилась, так прямо и обмерла. Представь себе, в доме вообще НЕ БЫЛО зеркал! По крайней мере, я не видела ни одного. Когда я спросила об этом хозяйку, та сразу замялась и ничего не ответила. Дело в ее сыне, не иначе. Видел маску? Он ее никогда не снимает. Наверное, даже спит в ней. Мамаша точно нагуляла его. Мужа-то у нее нет. Она мне сказала, что вдова. Как же, так я ей и поверила. Небось, прижила мальчишку с каким-нибудь проходимцем. Помнишь Франческу? Ну, повитуху? Тронутая такая? Выпить еще любила? Она однажды проболталась, что как-то принимала роды у одной богатой иностранки, так младенец… - Тоцци сделала эффектную паузу, – появился на свет настоящим чудовищем. Вроде бы его матери он был не нужен, и она хотела избавиться от него, когда тот был еще в утробе. Франческа к этой женщине ходила, она знает, как сделать, чтобы скинуть плод. Но что-то у них там не заладилось, и иностранка осталась в положении. Я, конечно, россказням повитухи не очень-то верила, поскольку знала, что она любит приврать. Но когда увидела хозяйского сына, я сразу эту историю вспомнила. Уверена, что мальчишка и есть тот самый урод. В ушах шумело. Я не мог сдвинуться с места. То, что говорила Тоцци, было слишком невероятно. Это не могло быть правдой! Но здравый смысл безжалостно констатировал: все сходится. И маска, которую нельзя снимать, и нежелание мамы приглашать в наш дом гостей и брать меня с собой в город, и ее холодность и раздражение, и грустные взгляды Пилар, и… зеркала. Я читал о них, но они представлялись мне диковинкой. Мама каким-то образом объяснила мне, почему у нас в доме нет зеркал. И я поверил ей, потому что верил всегда. Неужели меня обманывали все эти годы? «Господи, сделай так, чтобы все это было неправдой! – взмолился я про себя. – Ну пожалуйста, Господи! Я буду послушным, чтобы угодить тебе. Только сделай, чтобы этот кошмар оказался ложью Тоцци. Ведь она терпеть меня не может, поэтому сейчас так ужасно врет. Пожалуйста, пусть все будет не на самом деле!» Между тем Тоцци продолжала: - Родись у меня урод, я бы его удавила собственными руками. Если ребенок страшен как смертный грех, значит, дело без участия дьявола не обошлось. - Язык женщины, которую я ненавидел сейчас всем своим существом, заплетался. - А она мне… Хозяйка, значит… она мне говорит: «Синьора Тоцци, я вас прошу приглядеть... за Паоло. Он самостоятельный... не доставит вам хлопот». Ага… не доставит… ты видел, как он на меня каждый раз смотрит? Как будто хочет ударить… Поганое семя… И мать его хороша… Благо-ро-о-о-дная… Певица… Знаем мы этих певиц. Все они испорченные, избалованные сучки. Да, су… Сил слушать дальше у меня не осталось. Я резко распахнул дверь столовой. Тоцци замолчала. Она и ее сын изумленно вытаращились на меня. Женщина опомнилась первой. - Что ты тут делаешь? А ну марш в постель! – грубо произнесла она. - Вы… вы… вы все врете! Как вы смеете так поступать! Это все неправда! Глаза няньки злобно сверкнули. - Ах ты, паршивец… Ты что, подслушивал под дверью? Хорошенько же мать тебя воспитала… Убирайся отсюда. - Немедленно извинитесь! - У меня пересохло во рту, и дрожали колени. - Нет, ты слышал это? Я должна извиниться! – едко протянула Тоцци, обернувшись к сыну, который молча разглядывал меня. – И перед кем же? Перед маленьким ублюдком в маске, которого мамаша скрывает от всех? - Вы не смеете так говорить! Не смеете! Вы подлая и лживая дура! Я вас ненавижу! – запальчиво выкрикнул я. - Что-о-о?! Тоцци поднялась со стула. Покачиваясь, подошла ко мне и влепила звонкую пощечину. От обиды у меня на глаза навернулись слезы. - Тут нет зеркал… Ничего... Сейчас мы это исправим… - Она схватила меня за руку и потащила к себе в комнату. Ее сын, ухмыляясь, пошел за матерью. Он не принимал участия в экзекуции. Он всего лишь смотрел. И его жадное отвратительное любопытство было хуже всего. Я видел, как он улыбался от предвкушения. Я попытался вырваться, но силы были слишком неравными. Тоцци удалось затащить меня в ее комнату. Она остановилась перед гладким блестящим предметом. - Смотри сюда… – Нянька больно дернула меня за руку. – Что, твоя мамочка не показывала тебе этой штуки? Ну еще бы! Это зеркало, дружок, - от ее интонации меня бросило в дрожь. Я скорее догадался, чем понял, что произойдет вслед за ее словами. Тоцци сорвала с меня маску. Я увидел, как она охнула и, зажав рот руками, осела на пол. В ее глазах плескался ужас. С лица ее сына будто стерли усмешку. Я обернулся… До меня не сразу дошло, что я вижу себя. Человек, который смотрел на меня из глубины зеркала, не мог, не должен был быть мною. Потому что у него не было лица. Момент осознания истины был страшен. Закричав, я бросился на сеньору Тоцци. Это она была виновата во всем. Она все специально подстроила! Я вцепился в ее дряблые щеки. А потом стало темно. *** Когда я пришел в себя, в комнате уже никого не было. Я лежал на полу. Голова раскалывалась от боли. Я потрогал затылок. На пальцах осталась кровь. Мне понадобилось несколько долгих минут, чтобы вспомнить все, что произошло. Осторожно поднявшись, я сделал пару шагов и покачнулся. Меня сильно мутило и едва не вывернуло наизнанку. У окна стояло зеркало. Захотелось разбить его. Но я боялся еще раз подойти к этому таинственному стеклу, показывавшему человека без лица. О том, КТО был этим человеком, я пытался не думать. Тут я, наконец, осознал, что до сих пор нахожусь в спальне Тоцци. Это означало, что ужасная женщина могла вернуться сюда с минуты на минуту. Держась за стены, я двинулся к выходу из комнаты. Мне хотелось опуститься на пол и заснуть. Или провалиться в милосердное забытье. Не видеть, не слышать и не чувствовать ничего. Чтобы добраться до лестницы, ведущей на второй этаж, мне нужно было пройти мимо столовой. Дверь туда была приоткрыта. В помещении было светло. Мои мучители находились там. Я услышал, как сын сеньоры Тоцци сыплет проклятьями. Его голос был злым и, одновременно, обеспокоенным. Вдруг раздался стон, сменившийся глухими рыданиями. Не осознавая, что делаю, я заглянул внутрь. Моя нянька сидела, откинувшись на спинку стула. Рядом с ней хлопотал ее сын, который влажной тряпкой обрабатывал лицо матери, покрытое глубокими безобразными царапинами. - Я… я этого так не оставлю! Ты видел? О… Матерь Божья… Словно Сатана смотрел на меня из его глаз… Этот мальчишка – исчадие ада… Таких надо убивать сразу после рождения… О... как больно... Мне показалось, он хочет с меня живьем содрать кожу... - Она снова зарыдала. Ее рыхлое тело дрожало. - Успокойся, успокойся! Это всего лишь царапины. Через пару недель они полностью сойдут. - Сын промокнул тканью сочившуюся из ранок кровь. – Мы можем подать в суд на хозяйку. Но я придумал кое-что получше. Пусть она раскошелится за то, что сделал с тобой ее проклятый мальчишка… А если не согласится, мы ее так ославим, что ей придется бежать отсюда… Но я уверен, что она будет рада отдать последнее, лишь бы замять историю. Как тебе мой план? - Я очень боюсь… - зашептала Тоцци, стиснув руку сына. – Я не могу забыть его лицо… А что, если он отомстит нам? За себя… за мать? Он будто оживший мертвец… тут не обошлось без нечистой силы… А вдруг это сам дьявол? - Брось, мам. Он всего лишь мальчишка, только жутко уродливый. Хотя не скрою, даже мне стало не по себе, когда он на тебя кинулся. Я еще не видел, чтобы в ребенке было столько ярости. - Ты его случаем не убил? – встрепенулась Тоцци. – Не хватало еще отвечать за этого ублюдка. - Нет, он дышит. Я проверял. Но еще какое-то время проваляется без памяти. Мой удар сложно выдержать, - сказал он самодовольно. Я тихо отошел от двери, стараясь, чтобы находившиеся в столовой люди ничего не услышали. Поднялся в свою комнату. Рухнул на постель. Голова кружилась, в виски и затылок будто вбили гвозди. Хотелось умереть. Но тут я с ужасом вспомнил слова сына Тоцци. Он намеревался прибегнуть к шантажу. Я представил лицо мамы и вдруг отчетливо понял, насколько она была несчастна. И все из-за меня. Она никогда меня не любила и не хотела, чтобы я родился. Это значило, что выбора у меня не осталось. Я нашарил в кармане маску. Достал и несколько мгновений смотрел на нее. Потом надел. Пришло озарение: я никогда больше ее не сниму. Шелк накрыл мое пылающее лицо прохладной ласковой ладонью. Глотая слезы, я встал с кровати и подошел к столу. Взял в руки скрипку. Да, это единственное, что у меня осталось. И еще Дювалье. Профессор никогда не обманывал меня, поэтому я должен найти его и рассказать обо всем, что случилось. Он старый и мудрый, он поймет и посоветует, как быть дальше. Стараясь ступать бесшумно, я спустился вниз. Незаметно пересек двор и вышел за ограду. В последний раз оглянулся. Увидел освещенное окно столовой, за которым маячил мужской силуэт. Было тихо. Значит, меня пока не хватились. Когда ОНИ обнаружат пропажу, то сначала обыщут весь дом. Час или два форы у меня есть. За это время я успею отойти на приличное расстояние. И тогда эти жестокие люди меня не найдут. Я побрел по обочине дороги, по которой всегда уезжала в город мама. Слезы высохли. Я был странно спокоен. Наивный, я еще не знал, что мое состояние было следствием глубокого шока. Что осознание случившегося придет ко мне позже, как и настоящая боль, которую будет почти невозможно вынести. *** В ту ночь, убежав из дома, я действовал необдуманно. Меня вел страх. Я шел долго. Несколько часов пути показались мне бесконечными. Ноги сводило судорогой от усталости, но я упрямо продолжал двигаться. Когда рассвело, навстречу стали попадаться люди, которые провожали меня удивленными взглядами. Но никто из них не пытался меня остановить. Так я добрел до окраины города. И только тогда решился дать себе передышку. Опустился на обочину. Было холодно. Я подул на ладони, пытаясь хотя бы чуть-чуть их отогреть. Потом лег на землю и свернулся калачиком, прижав к груди футляр со скрипкой. Меня накрыла тяжелая, вязкая усталость. Я понял, что не могу и не хочу больше никуда идти, и закрыл глаза… Мне приснился странный сон. Я слышал голоса, доносившиеся словно бы издалека. Видел Пилар, которая мне одобрительно улыбалась. Было легко. Раскинув руки в стороны, я парил в воздухе и радостно кричал, что стал птицей. Поднимался все выше и выше, солнце било мне прямо в лицо. Его лучи, сначала теплые и приятные, постепенно стали обжигать меня. И вдруг я почувствовал запах дыма. Взглянул на свои руки и заорал: они были объяты пламенем. Огонь быстро перекинулся на все тело, охватил лицо. Но я не чувствовал боли. И тут я увидел себя со стороны – обугленная человеческая масса, камнем падающая вниз… - Кажется, очнулся… - сказал мужской голос. Я открыл глаза и попытался повернуться к источнику звука. В паре метров от меня горел костер, над которым поднимался легкий дымок. Приятно пахло смолой и жареным мясом. - Эй! Эй, ты слышишь меня? – Надо мной склонился пожилой лысый мужчина, одетый в поношенный серый костюм. Я попытался улыбнуться. - Спасибо синьор, со мной все хорошо. – С усилием приподнявшись на локтях, я обвел взглядом помещение. Голова была тяжелой, я с трудом соображал, что со мной происходит. – Где я? - Ты в моей палатке, - хохотнул мужчина. – Можешь называть меня синьором Рикорди. Я хозяин шайки дармоедов, называющих себя артистами. Если еще понял, ты оказался в бродячем цирке, парень. И надо сказать, тебе очень повезло, что ты попал к нам и остался жив. - Я не понимаю… Что со мной случилось? - Ты был без сознания, когда тебя подобрали на дороге и принесли сюда. - Но кто меня нашел? - Добрые люди. - Синьор Рикорди заметно волновался, и я не мог понять причины его нервозности. – Они решили, что ты сбежал из нашего цирка. Я не стал их разубеждать и заплатил им столько, сколько они просили. - Зачем вы это сделали? - Считай, что я тебя пожалел. - Мужчина прочистил горло и отвел глаза. – Если бы не это обстоятельство, тебя бросили бы где-нибудь. Рикорди подал мне чашку с водой. Я сделал несколько глотков. И тут вспомнил… о, нет! Скрипка! Я лихорадочно огляделся по сторонам, но ее не увидел. На мои глаза навернулись слезы. Я ее потерял! Как я мог так обойтись с подарком учителя! Рикорди заметил мою панику, внимательно посмотрел на меня, словно раздумывая, что делать дальше. - Ты случайно не это ищешь? – в его руках появился знакомый мне темный футляр. - Спасибо вам, синьор! - я почти выхватил скрипку и бережно прижал ее к груди. Рикорди заинтересованно наблюдал за мной. - Она так тебе дорога? Надо же… А на вид – деревяшка. - Это подарок. - Его слова глубоко уязвили меня. - Хочешь сказать, что умеешь на ней играть? Ты музыкант? Такой юный? – он недоверчиво хмыкнул. - А я думал, что ты ее где-то спер. Даже когда был без сознания, ты так крепко в нее вцепился, что мне едва удалось ее вытащить из твоих рук. Рикорди что-то прикидывал в уме, то и дело поглядывая на меня. - Как тебя зовут? Я молчал, соображая, как ответить на вопрос. Потом решил, что правду о себе говорить не стоит. Иначе Тоцци и ее сын смогут отыскать меня. - Меня зовут… Эрик, - назвал я пришедшее на ум имя одного из шведских королей, книгу о котором я прочел незадолго до побега из дома. - Как ты сказал? Эрик? Но это нездешнее имя.- Хозяин цирка подозрительно посмотрел на меня. – А выглядишь ты как итальянец и говоришь совсем без акцента. Откуда ты? - Я не могу вам этого сказать. Не спрашивайте меня, пожалуйста…. Мужчина склонил свою круглую голову набок, отчего стал похож на большую птицу. Он размышлял. Его глаза недоверчиво сузились. - Хорошо, предположим… Так куда же ты направляешься, Эрик? Я вздрогнул, когда он назвал мое новое имя. - Мне очень нужно попасть в Руан. Это во Франции, - зачем-то пояснил я. - Ничего себе! – Рикорди даже присвистнул от удивления. – И как ты собираешься туда добраться? Без денег, без еды? Не пешком же, в самом деле? - Не знаю. Но мне очень нужно... Это далеко отсюда? - Странный ты, Эрик... Ведешь себя так, будто с Луны свалился. Ладно, не хочешь – не отвечай. - Он успокаивающе поднял руки и засмеялся. – Вообще-то я бывал во Франции… И через пару месяцев наш цирк, возможно, отправится туда. Мы переезжаем из города в город, путешествуем. - Вы поедете в Руан?! - Еще не знаю. Как сложатся обстоятельства. - Рикорди хитро улыбнулся и подмигнул. – Но ты, если хочешь, можешь поехать с нами. - Правда? – Я не верил в такую удачу. - И вы действительно возьмете меня с собой? - Почему бы нет? Но, видишь ли… Цирк переживает не лучшие времена. Мы бедствуем. А тут еще пришлось потратиться, чтобы заплатить людям, которые нашли тебя. И… - Я отслужу, отработаю! – быстро перебил я, боясь, что мужчина передумает. – Умоляю, возьмите меня с собой! Я бы мог выполнять ваши поручения… И хотя я мало что умею, но я буду стараться. Еще я играю на скрипке, на рояле…. - Рояля у нас нет. Как ты понимаешь, было бы весьма затруднительно возить его с собой… - засмеялся хозяин цирка. - Но если ты не врешь и действительно можешь играть скрипке… Это большое дело, - задумчиво протянул он. – Публика любит музыку. Ты мог бы выступать перед ней. - Но я никогда еще не… - Если хочешь, чтобы я взял тебя с собой, придется этому научиться. Ничего сложного нет… Ты очень необычный мальчик, Эрик. Люди будут готовы заплатить большие деньги, чтобы не только услышать, но и увидеть тебя. Хотя бы одним глазком. Тебе и делать-то почти ничего не придется. Будешь себе пиликать, а в конце представления снимешь вот это, - произнес он и указал на маску. - Нет!!! – я не поверил своим ушам. Представив, что меня ожидает, если соглашусь, я внутренне содрогнулся. Неужели Рикорди, который понравился мне, может так со мной поступить? - А что тут такого? – искренне удивился он. – Каждый промышляет тем, что он умеет. Ты только представь, сколько денег это принесет! Мы сможем без проблем добраться до Франции, где ты отыщешь нужного тебе человека. И денег подкопишь, и мне поможешь поправить дела. А потом уйдешь из цирка, я тебя держать не буду. Ну как, по рукам? - Я не могу… Простите, мне пора идти… - Все еще прижимая к груди скрипку, я встал с тюфяка и успел сделать несколько нетвердых шагов к выходу, когда окрик синьора Рикорди буквально пригвоздил меня к месту. - Стоять! – Он медленно подошел ко мне. Всю его приветливость как ветром сдуло. Сейчас в его глазах отчетливо читалось раздражение. – Позволь полюбопытствовать, куда ты направляешься? Я молчал. - Что ж, иди. Но я гарантирую, что уже через пару часов ты окажешься в полиции, которая выяснит все, что ты от меня утаил. А с ней шутки плохи, парень. Потом, разобравшись, тебя вернут к тем людям, от которых ты сбежал. Что? Да я вижу, ты боишься? – Он неприятно усмехнулся. - Я чувствовал, что здесь что-то не так. Дай угадаю: там, где ты жил прежде, с тобой что-то произошло. Что-то очень плохое, верно? И ты убежал. Эрик – твое ненастоящее имя, я уверен. Но мне плевать на это. Я предлагаю тебе приют, еду, защиту от полиции и возможность попасть во Францию. Заметь, я ни о чем тебя не спрашиваю, все принимаю на веру. Взамен я прошу сущую ерунду – чтобы ты выступал в моем цирке. Вре-мен-но. - А что вы сделаете, если я не соглашусь? – едва слышно спросил я, со страхом ожидая ответа. - Ничего. Можешь уходить. Но выбор у тебя небольшой – или попадешь в полицию, или в руки тех, кто захочет заработать на твоей… особенной внешности. Тебя могут посадить на цепь, как собаку. Или, того хуже – запихнут в клетку. Как дикого зверя. И будут показывать за деньги. Зрители любят уродов. Ты будешь иметь успех. - Это неправда! - Ты ошибаешься, мальчик, - Рикорди больно взял меня пальцами за подбородок и заставил смотреть ему в глаза. - Еще как могут. Я лично видел тех, чья жизнь немногим отличалась от скотской. Я вновь опустился на тюфяк и подтянул колени к груди. Не глядя на Рикорди, произнес: - За что вы так со мной? Что я сделал? - Я всего лишь предлагаю тебе честную сделку. Свою выгоду я тебе объяснил, а вот своей ты понять пока не можешь. Ну, согласен? Я расплакался. - Вот и славно! Вот и умница! – обрадовано воскликнул он. – А теперь ложись, отдыхай. Ты еще слаб. Вот привыкнешь немного, а потом и до выступлений дело дойдет. Не все так плохо, как тебе кажется, Эрик. Запомни: из любой ситуации можно извлечь пользу. Из твоей тоже. Он суетился, что-то быстро и утомительно говорил, но я его уже не слышал. К горлу подкатила тошнота. Сильно закружилась голова, и я снова лишился чувств. …Выздоравливал я медленно, нехотя. Меня почти каждую ночь мучили кошмары. В них я вновь и вновь видел свое отражение в зеркале, смеющегося сына Тоцци, а потом слышал свой крик. Я был сломлен, потерян и не знал, что делать. Мне было почти все равно, что произойдет дальше. Поэтому я относился к происходящему с молчаливой покорностью. Рикорди ухаживал за мной. Еще бы! Я был его капиталом, который он предполагал выгодно разместить. Он знал, что все затраты скоро окупятся с лихвой. Так и произошло. Я никогда не забуду свое первое «выступление». Хозяин цирка вошел в палатку, сунул мне в руки скрипичный футляр и приказал следовать за ним. Я вышел на воздух и зажмурился от слепящего солнца. Помню, был яркий теплый день, на которые Италия так щедра поздней весной. У палатки собралась большая толпа народа, привлеченная обещаниями продемонстрировать невиданную диковинку. Лица зрителей слились в одно пятно. Рикорди подтолкнул меня. Вздрогнув, я взял скрипку и начал играть. Впервые в жизни мне было стыдно прикасаться к инструменту. Я словно оскорблял его, заставляя звучать для неблагодарной черни, которой был не нужен его удивительный голос. Я мысленно просил прощения у скрипки. Она была живым существом, которое не желало мне зла. В память о своей матери я нарек ее Марией. Я исполнял «Каприччио» - виртуозное сочинение Паганини. Оно всегда навевало на меня грусть. Сейчас же звуки сумасшедшей мелодии заставили меня зарыдать. Я глотал слезы и играл, зная, что меня ожидает через несколько минут. Закончить произведение мне не дали. Рикорди подошел ко мне и быстрым движением сорвал с моего лица маску. Первым моим порывом было закрыть лицо руками, но я не сделал этого. Я зажмурился, чтобы не видеть распятых криком ртов женщин, ошарашенных мужчин, ревущих от страха детей. Я слышал всхлипы, ругательства, изумленные вздохи и плач. Эти звуки потом неизменно сопровождали каждое мое выступление. В тот день я возненавидел толпу. И свое лицо». ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ...