Посвящается Пеллегрине Леони и баронессе Бликсен.
Дива Кристина Дааэ покидала Скандинавский Национальный Театр. Покидала навсегда. Она не жалела, не скорбела. Она просто знала, что так надо.
С ней творилось что-то странное. Она старела, ее лицо покрывалось сеточкой морщин, словно земля в засуху, а руки – пятнами, как хлеб плесенью. Глаза тускнели, волосы седели, она уменьшалась ростом, словно заранее готовилась погрузиться в землю. Но голос... голос ее оставался таким же, как и в молодости. Ей было 50, 60, 70... Но голос оставался таким же чистым и звонким, как в годы ее благословенной юности. Он парил, рассыпался миллионами соловьиных трелей и журчал сотнями горных ручьев. Словно время было не властно над ним. Время, но не люди. Кристина это прекрасно понимала. Она понимала, что даже для условностей театра есть свои пределы. Джульетте может быть 20, 30, наконец, 40 - но никак не 80. Не 80. Каким бы чистым и юным не был бы ее голос, каким бы изощренным не был грим - все знают возраст своей дивы. Все знают. И пусть даже все молчат - в душе они знают. А это хуже всего.
- Я покидаю театр - сказала она директору.
Тот понял все. Не было уговоров, не было истерик, не было угроз. Он понимал все. Ему жаль было терять свою диву, но он знал, что еще пять лет - и она сломается. Сломается от осознания того, что ее голос и ее тело живут по разным часам.
В тот вечер она пела последний раз. Она никогда в жизни так не пела. Ее голос летел куда-то наверх - все выше и выше, сквозь крышу и низкие вечерние облака, поднимаясь туда, в горние выси, где живут ангелы... Она пела для единственного ангела в своей жизни…
Ей были не важны аплодисменты. Они ей уже давно были не важны. За эти годы она сначала ждала их с замиранием сердца и величайшей благодарностью, потом - с томительным ожиданием и боязнью провала, а потом, когда сотни и тысячи аплодисментов превратились для нее в бриллианты и шелка - они стали для нее привычным ритуалом.
Потом она поклонилась и ушла.
Никто не знал, что это было ее последнее выступление. Она заранее договорилась с директором, что никто не узнает об этом до последнего момента. На следующее утро афиши были переклеены, а Кристина Дааэ покинула Швецию.
Она не знала, чего желает, куда хочет отправиться. Словно сцена и музыка за эти долгие годы выжгла все ее желания. Она не знала, не чувствовала, не хотела. Она просто пришла на вокзал и спросила, куда отправляется ближайший поезд. Кассир удивленно посмотрел на старуху в драгоценностях и шелках, словно сошедшую с фамильного портрета в галерее какого-нибудь древнего замка, и ответил: "В Париж".
"Что ж...." - задумчиво произнесла она - "В Париж так в Париж..."
Она ехала в купе одна. Да даже если кто-нибудь там и был, то ей было бы все равно. Она не знала, о чем она думала. Мысли вяло ползли в ее голове, сталкиваясь, раскланиваясь и снова расходясь своими дорогами. Воспоминания путались с фантазиями, мечты с реальностью. Она спала, бодрствуя. Наверное, это все-таки была старость.
Поезд прибыл на вокзал.
"Куда вас везти?" - спросил таксист.
Она пожала плечами.
"Не знаю.... А откуда вы сейчас прибыли?"
Таксист наморщил лоб.
"С Авеню Оперы"
"С Авеню Оперы... Что ж, тогда туда..."
Она обошла здание кругом и спустилась к маленькой, совсем незаметной решетке на улице Скриба. Она знала еще несколько ходов, но для того, чтобы пройти им, ей надо было бы зайти в здание Оперы Гарнье, а ей не хотелось объяснять привратнику, что ей там надо. Ведь никто бы не узнал в этой строгой красивой старухе маленькую Кристину Дааэ. Да и некому уже было бы узнавать..
Она наклонилась и потянула решетку на себя. Та подалась легко, словно и не прошло этих десятилетий с мокрыми зимами и холодными веснами. Она подобрала платье, чтобы не наступить на него каблуком и спустилась вниз.
Она шла вниз, практически по интуиции. Хотела ли она этого, желала ли она этого? Она не знала.
Она просто шла.
Наверное, что-то должно было дрогнуть в ее сердце, когда она вошла в такую до боли знакомую ей комнату... Но не дрогнуло.
Наверное, ее сердце напоминало теперь высохшие корни старого дуба, которые не может оживить даже влага воспоминаний.
Она прошла, дотронулась тонкими пальцами до канделябров, провела иссохшей рукой по клавишам органа. В его трубах давно поселились жирные вечерние пауки и ночные мохнатые мотыльки, поэтому он лишь сипло загудел. Она вздохнула. Реальность была так далека от ее воспоминаний, что она никак не могла связать их воедино.
Она пошла дальше - дорогой своей памяти, туда, откуда некогда сама пришла сюда.
В конце длинного коридора было оно. Ее зеркало.
Странно, но за все эти годы в этой части Оперы не делали ремонта. Все оставалось на своих местах. В моде было ретро, потом антиквариат, потом - "соответствие эпохе", даже модерн и авангард не коснулся этой части оперы. А может, ее владельцам было просто лень что-то менять. Ведь так часто все изменения происходят лишь там, где их можно легко заметить, в недрах же продолжает тихо плавать тина и шевелиться мох.
Так или иначе, но здесь все оставалось, как было. Только время немного поработало над зеркалом - его внутренняя часть потускнела и теперь можно было разглядеть лишь смутные очертания того, что было в комнате. Или того, кто там был?
Там определенно кто-то был. Кто-то двигался там, в мутном стекле.
А потом этот кто-то запел.
Вернее, запела. Совсем неуверенным голосом, спотыкаясь и не совсем точно воспроизводя мелодию. Но тонкий, натренированный слух дивы уловил в этом тонком, дрожащем голосе великое будущее. И Кристина, сама не ожидая от себя этого, вдруг громко, чисто и верно повторила кусочек арии.
С той стороны тихо ахнули. Наступило молчание. Затем неуверенный девичий голосок снова повторил мелодию - на этот раз уже правильно.
Ту самую мелодию - арию Маргариты с жемчугом.
Прошел час. Девочка начинала какую-нибудь арию, Кристина подхватывала - и ее маленькая ученица на слух исправляла все свои ошибки.
Прошел вечер. В их голосах промелькнули все величайшие оперы - Моцарт, Верди, Гуно, Вагнер....
И тут Кристина запела сама. Но не "оперную музыку", а совершенно другую. Те ноты, которые своими кроваво-красными чернилами навеки врезались в ее память. Это длилось лишь пару минут - больше она не знала.
За зеркалом было слышно только тяжелое дыхание.
Девочка стояла пораженная. Наверное, это был сон. Сон, а как же иначе? Разве наяву из-за старых зеркал в оперных каморках доносится такой божественный, неземной голос?
- Кто ты? - спросила она.
Ответом ей была тишина.
На следующий вечер девочка подошла к зеркалу и неуверенно запела, ожидая ответа.
В этот же вечер, мадмуазель Дааэ вышла из своих меблированных апартаментов на Люксембургской площади, спустилась под улочку Скриба и подошла к зеркалу, ожидая вопроса.
Так продолжалось неделю.
Кристина учила девочку ставить голос. Учила ее предугадывать незнакомую мелодию на полтакта вперед. Учила всему тому, что знала сама. Почему она не выходила из-за зеркала, не появлялась воочию? Она сама не знала. Может, не хотела разочаровывать девочку диссонансом между своим юношеским голосом и старческой оболочкой. А может, не хотела разочаровываться в девочке. Она же тоже не видела свою ученицу. Может, это была не будущая блестящая певица, а всего лишь какая-нибудь горбатенькая и хроменькая уборщица? По крайней мере, каждый жил в своих иллюзиях.
Каждый раз, после урока девочка спрашивала:
- Кто ты?
И ответом ей была тишина.
Что ей могла ответить Кристина? "Я, Кристина Дааэ, "северный соловей", об исчезновении которого кричали газеты в двух веках"? Зачем? Кому это было нужно? Никому. Поэтому, закончив урок, она уходила, возвращалась к себе и погружалась в чтение какого-нибудь романа, словно стерев из памяти то, что произошло там - в подвалах Оперы. А может, это просто ее старческая память была так непрочна?
Так продолжалось месяц.
И снова девочка спросила:
- Кто ты?
И, помолчав, добавила:
- Ты...ты ангел?
И что-то лопнуло в душе Кристины. Что-то сорвалось, встрепенуло крыльями бабочки, взорвалось сотнями и тысячами ледяных осколков.
И тут она, стоя перед своим зеркалом - но уже с другой его стороны - постепенно стала понимать эту странную ухмылку судьбы.
А девочке показалось, что в голосе из-за зеркала зазвенели слезы.
- Я… Ангел…. Музыки...
В эту ночь дива Дааэ почти не спала. Она проснулась, села на кровать, обхватив сухие острые колени, а потом подошла к окну и зажгла свечу.
Так пролетело несколько лет. Кристина больше не учила девочку петь. Та уже сама прекрасно справлялась с этим. Они просто долго беседовали по вечерам. Девочка поверяла невидимой собеседнице свои сердечные тайны, делилась своими горестями и радостями со своим ангелом – не музыки, а уже просто ангелом.
А Кристина Дааэ берегла и хранила это звание, дарованное ей маленькой наивной девочкой, как самое величайшее сокровище в своей жизни, дороже всех бриллиантов и шелков, ценнее всех аплодисментов и поцелуев. Звание, которое было для нее слаще датского лесного меда и горче шведских горных трав.
Когда через несколько десятилетий назойливый журналист спросил диву Ла Скала о том, какой момент был самым страшным в ее жизни, та незамедлительно ответила:
- Тот день, когда мое зеркало внезапно замолчало.
Журналист ничего не понял. А дива не стала объяснять.
